ей в глаза.
— Нет, я не люблю Вадима. Я егоненавижу.
— От любви до ненависти всего шаг.
Что она хочет этимсказать? Решила согласитьсяс утверждением, кивнула:
— Верно. И я егоуже сделала.
Она не хотела встречаться со мной, и я далаей время. Чтоб успокоилась, остыла и захотела встретиться сама.
Далато, чего не позволяла взять Вадиму. Самое ценное, что уменя осталось, — время.
Мы встретились. Я предложила ей прийти комне. Это случилось само собой — она позвонила, я пригласила.Не люблю кафе и других общественных мест. Для разговора нужнаатмосфера, уединение. Спокойно я чувствовала себя только здесь, в своейквартире.
Она рассматривала интерьер украдкой, будто подглядывала. Не подозревая, что этоне она следит за мной, а я за ней.
Я слежуза ней 24 часа в сутки с тех самых пор,как она появилась в жизни Вадима. Слежка стала моим хобби,которое полностью подчинило себе мою жизнь. Меня давно не интересуетто, что происходит со мной, меня волнуют судьбы других. Наблюдатьинтересно. Но самый большой кайф дает возможность управлять. В какой-томомент я поняла, что делать выбор, повелевать судьбами стало моимнаркотиком. Зависимостью, болезнью. И избавиться от нее я не смогуникогда. Моя собственная жизнь не представляла никакого интереса,в нейне былони радостей, ни переживаний. Она была ровной ипротивной, как пенка в стакане кипяченого молока.
Я разучилась испытыватьэмоции.
Никогда бы не подумала, что такое бывает. Сначала подозревалаболезнь, потом фобию. Обследовалась, пила витамины. Но это все былодо чертиков бесполезно. У меняатрофировались органы чувств, окаменело сердце.
Ястала бесчувственной.
— На те деньги, которые платил Вадим, вы моглижить как королева.
— Зачем?
Глупая она. Не понимает.
— Куда же выих тратили?
— На слежку.
Мы скрестили взгляды. Знала бы она,сколько нынче стоят услуги профессионалов…
— Зачем? — спросила она.
Как ейответить?
Я хотела разрушить Ковригину жизнь, уничтожить, стереть с лицаземли. Всеми фибрами души хотела. Это стало моей целью, смысломжизни. Моей путеводной звездой, эйфорией, нервом.
— У меня ничего неосталось. Ни детей, ни любви, ни будущего. Только жажда мести.
— Вы могли усыновить ребенка, — она пожала плечами.
Ее голосзвучал ровно и спокойно, как будто усыновление — это будничноедействие, сродни покупке микроволновки. Эмоции колыхнулись глухой волной. Как онасмеет надо мной смеяться? Каждый клерк, с которыммне пришлосьобщаться на эту тему, категорично заявлял: женщина без мужа ибез работы взять приемного ребенка не может. К тому времениу меня уже не было слез, я воспринимала информацию спокойно.Как сухие факты. Черное, белое. Серого не дано.
— Не думалинад этим?
Она говорила все так же тихо и ровно. Япыталась отыскать в ее тоне издевку, но не находила. Вероятно,она ничего обо мне не знала. Вадим, соответственно, ничего нерассказывал.
Впервые в жизни, в этой жизни, мне захотелось говорить. Говорить,говорить, говорить — чтоб освободиться. Комок прошлых обид мертвым грузомлежал в моем сердце, превратившись за истекший период в гниющуюмассу, отравляющую существование.
Я ходила к психологу. Не раз. Ине к одному. Я говорила, они слушали. Прописывали какие-то микстурыи советовали избавиться от затвердевшей злости, превращающей мое сердце вкамень. Всегда одно и то же. Я вставала и уходила.О чем они говорят? Пустой психологический треп. Как от нееизбавиться? Они шутят?Как избавиться от крови в венах, например?То жесамое.
Больше я ни с кем свои чувстване обсуждала. Это стало правилом.
И вот эта женщина. Эта глупаярыжеволосая танцовщица пытается мне советовать то, что я прошла ещедесять лет назад? Сказать ей, что она идиотка?
Я откинуласьв кресле и закрыла глаза. Оно стояло у окна, моелюбимое кресло. Мое место, мой главныйофис. Я продумывала внем свои ходы. Как шахматист, разыгрывала партии, где люди былипешками в моей игре. Только здесь, у стеклянной перегородки, отделяющейменя от внешнего мира, я чувствовала себя в безопасности. Ямогла часами смотреть на людей там, внизу, вечно спешащих куда-то,и пребывать в состоянии покоя. Весь остальной мир с егозвуками, запахами и эмоциями был для меня чужим. Незнакомым, враждебным.Каждый выход из дома, из моей крепости в этотмирзаставлял надевать маску и действовать по его правилам. Никто незнает, как тяжело давался мне каждый визит к Ковригину вофис. Сколько бессонных ночей я проводила, продумывая каждый жест, движение,взгляд и даже тон разговора. Прежде чем осуществить его вреальности.
И сейчас, сидя в кресле, как в самой высокойбашне, я впервые почувствовала, что это место не так ужнеприступно и безопасно, как я привыкла верить.
Что-то невнятное и давнозабытое тряхнуло изнутри. Я злилась на мадам Ковригину, но тревожиламеня не злость. К этому чувству я давно привыкла, ипервые раскаты могла предчувствовать еще до того, как прогремит настоящаягроза.
Я превосходно разбиралась в ненависти.
Я знала месть ичувствовала ее запах.
Я знала, как ко мне приходит то илииное чувство.
У каждого из них был свой ритуал, своипредпосылки и вкусовые ощущения.
Месть, например, оставляла терпкий след наязыке. Ненависть сдавливала горло и горчила в области желчного. Злостьразворачивала крылья быстро, как раскрывается парашют у примерного десантника, изаполняла собой все внутренности — от желудка до полости рта.
Носейчас симптомы не были похожи ни на одно из знакомыхмне чувств. Я прислушивалась к внутренним изменениям и не знала,как на них реагировать. В этой комнате все мне былознакомо. Я живу здесь много лет, испугать меня новыми эмоциямипросто невозможно. Я сидела в своем любимом кресле с закрытымиглазами и понимала, что эта женщина меня сейчас рассматривает. Изучает.И возможно, задает себе тот самый вопрос: за что ееполюбил Вадим?
— Ему было бы сейчас четырнадцать.
Я первая нарушила молчание.Все так же, с закрытыми глазами, я сидела в кресле,а язык отчего-то вышел из-под контроля и стал разговорчивым. Яприкусила его сильно, до крови. Но вылетевшие слова не вернуть.Она их услышала. Я тоже.
— Кому?
Ее голос был похож нашепот. Вкрадчивый, волнующий.
— Моему сыну.
Я глубоко вздохнула и сжалачелюсть. Все, больше ни звука.
Но обещания, данные самой себе,— это пустышка. Можно триста раз выдержать и на тристапервый проколоться.
В этот вечер я усвоила новый урок.
Яоказалась женщиной.
Женщиной, способной говорить и имеющей жгучую потребность восвобождении.
— Я пела ему колыбельную, когда он сильно толкался ине давал мне спать.
Мой голос дрогнул, и я вновь ощутилаприлив давно забытых чувств. Как во сне, как в полномбреду, утомившаяся от одиночества, как победитель в нескончаемо долгой войне,я чувствовала себя смертельно уставшей. Испепеляющим чувством жалости из моихуст полились слова песни, которую я придумала сама. Для своегонерожденного малыша.
Когда колыбельная кончилась, я открыла глаза.
Женщина, сидящая напротив,плакала.
Я не умела жалеть. И ее мне было нежалко.
Мой малыш, мой ребенок, которого я так безумно ждала, былубит своим отцом. Нагло, жестко, беспощадно. Как мне объяснить этойженщине, которая сейчас умывается слезами, что я чувствовала тогда? Ичто я чувствую теперь. И почему я ненавижу Ковригина.
— Уменя был плохой диагноз — задержка внутриутробного развития. Но яв него не верила.
Я опять разговорилась, и эта тенденция мнесовсем не нравилась.
— Я плохо питалась и совсем не пилапрописанные витамины, но это не могло стать причиной. Я неверила участковому врачу, но других вариантов тогда не было. Очистых клиниках и вежливых докторах мы смотрели фильмы, имне в те времена эта роскошь была недоступна. Я знала, что самымлучшим лекарством от любых бед является любовь.
Лихие девяностые уводили мужавсе дальше из семьи, и мне оставалось только верить вто, что скоро этотбеспределзакончится. Мой малыш родится всчастливой семье и в свободной стране. Самое главное, что яему могу дать, — моя любовь. А ее, как итерпения, в моих недрах было предостаточно.
Когда я узнала, чтоношу под сердцем ребенка, моей радости не было предела. Яждала подходящего момента, чтоб сказать об этом мужу. Но моментне наступал. Все было не то. Не празднично, не романтично.Поздние возвращения, противный запах перегара, мигом заполнявший комнату, не располагалик подобным признаниям.
Я решила подождать.
Я ждала.
Я терпеливая.
Утренние позывы рвоты сметали меня с постели к унитазу, ноВадим спал, и я не хотела его тревожить. Днемятаскала тяжелые сумки с газетами, перемещаясь отодногоконца районак другому. И ждала, когда наступит лето. Чтоб не мерзнутьв худой застиранной куртке, истоптанных теткиных сапогах на два размерабольше и связанных из прошлогоднего свитера рукавицах. Чтоб не пересыхалиот ветра губы, ведь им еще целовать нежную кожу малыша.Чтоб не леденели руки, ведь им ещебаюкать и обниматьмаленькое тельце. Я ждала летаи просила прощения у малышаза то, что ему приходится испытывать временные трудности. За вечнотрясущееся тело, спутанные под шапкой волосы, утопающие в сырых весеннихлужах теткины сапоги.
Он родится в конце августа, когда солнце согреетприроду, вызреет фруктами сад и запахнет любовью. Нашу семью сновой силой затопит любовь. Я в это верила.
В ту ночь,когда Вадим впервые не пришел ночевать,я прождала у окнадо самого рассвета. Сказать, что я сильно беспокоилась, значит ничегоне сказать. Что творилось тогда в моей голове, одному Богуизвестно. Я неистово молилась только об одном — пусть онвернется домой живым. Большего мне не надо. Тогда время былотакое, неспокойное.
А под утро, когда за стеклом пурпурный перекрасился всветло-розовый, я почувствовала, как внутри что-то кольнуло. Потом булькнуло. Потомтолкнуло. Я опустилась на колени и обхватила руками живот. Ябоялась прикоснуться и нарушить эти несмелые движения. Мои ладони такие