Так почему же я вернулся? Ведь все это произошло так давно, в другой жизни. Я работал – как все. С журналистикой было покончено. Я жил тем, что преподавал языки в одном из институтов Манилы. Был биржевым маклером, занимался экспортом пищевых концентратов, рекламировал наполнитель для кошачьих туалетов и даже одно время держал бар на юге Филиппин, на пляже, где отдыхали японские и канадские туристы. Спал со многими женщинами, в основном с профессионалками, и в результате подцепил в Таиланде гонорею и лобковых вшей; в какой-то момент я даже подумал, уж не СПИД ли это, но анализ, слава богу, был отрицательный. Наверное, за это время я двадцать раз мог сдохнуть, но вот надо же – по сю пору жив. У меня уже целую вечность нет даже намека на семью. В последний раз я получил весточку от брата, когда он жил в Новой Зеландии, с женой-англичанкой. В тюрьме меня никто не навещал. И теперь никто не ищет. По всей видимости, я никому не нужен.
Может быть, я вернулся на остров, чтобы умереть? На самом деле я не очень-то об этом раздумывал: честно говоря, мне глубоко безразлично, где умирать – здесь или в другом месте. В любом случае меня при этом уже не будет (это не мое изречение)[20]. Но Джун задала мне один вопрос, когда мы с ней удили рыбу на молу, и этот вопрос запал мне в душу. Длинная история, которая началась на этом берегу, в конечном счете сюда же меня и привела. Нечто, чего я никак не планировал, – я уже давно не строю планов на будущее. Нечто, внедрившееся в мое сердце. И нет мне другого выхода. И нет никакого другого объяснения моему возврату в это про́клятое место.
Потому что от нее, от Мэри, чье тело я познал, чьим телом так наслаждался, не осталось ни образа, ни воспоминания, ничего реального, осязаемого. Все поглотило море, бесследно стерев ее тело, ее дух с картины мира. Она больше не существует, значит и никогда не существовала. Тщетно я рылся в памяти, тщетно бродил по тропинкам, сидел в скалах, – все здесь неузнаваемо. Значит, и мне надлежит умереть в свой черед. Джун права: я должен найти место для своей смерти; правда, у меня нет никакого желания закончить жизнь в воде. Я-то знаю, чем это пахнет: сколько пленных мы топили во время военных операций; я был тому свидетелем – и там тоже. Топили, чтобы заставить их говорить. Я был кем-то вроде судебного секретаря – смотрел, коротко записывал услышанное в блокнот. Их бросали в резервуары с водой, связав по рукам и ногам. Искаженные страхом лица, хриплое, надсадное дыхание, вопли ужаса. А я смотрел, я записывал. Они говорили всегда, некоторые утверждали, что они пели! Нет, такая смерть не по мне. Лучше уж залезть на вершину скалы и спрыгнуть вниз. Удариться о воду – все равно что о твердую, черную чугунную плиту. И мое тело, разбившееся вдребезги, объеденное рыбами, течение унесет на самое дно. Я уже несколько раз побывал у скалы, обращенной к восходящему солнцу. Меня соблазняет эта мысль – умереть на рассвете. По-моему, это вполне логично, вполне разумно. Так же как умереть ровно в полдень, когда солнце на несколько долей секунды останавливается в зените и замирает, словно объявляя о конце света, а потом лениво спускается к горизонту в лиловых вуалях наступающих сумерек.
Помимо воли я ежедневно прихожу на свидание. Смешно, не правда ли, – свидание с малолеткой! Хотя какое это свидание, ведь мы никогда ничего такого не говорим, ни «до свиданья», ни «до завтра», не строим никаких планов. Это она так решила, заявив с типичной для ее возраста самоуверенностью: «Не стоит говорить друг другу „до свиданья“, мы же все равно живем на одном острове, где тут спрячешься?»
После обеда я иду со своим рыболовным хозяйством к берегу и располагаюсь на волнорезе – нагромождении остроконечных бетонных конусов, облепленных морскими древоточцами. Готовлю наживку. Я хорошо усвоил уроки Джун и теперь насаживаю креветку умело, как полагается, от головы до хвоста. Дождавшись прилива, забрасываю приманку и жду. Я уже приобрел некоторый навык и теперь мне попадаются на крючок бычки, барабулька, а иногда и ненароком заплывшая сюда макрель. Я сижу один: из-за рейсовых паромов клев здесь плохой. Иногда сюда забредает, тоже ненароком, какая-нибудь супружеская парочка – туристы; муж фотографирует жену, бывает даже, что они просят меня снять их вместе.
А вот и Джун. Подходит бесшумно, как кошка. Садится рядом со мной на бетонный блок, и мы долго сидим молча, не обмениваясь ни словом. Она установила еще одно правило: мы никогда не должны здороваться друг с другом – «чтобы время тянулось непрерывно». Потом она продолжает ту историю, что начала, но не успела закончить накануне. Или заводит новый рассказ; время для нее не существует, она живет только настоящим, и ей кажется, что мы с ней расстались какой-нибудь час назад.
«В моем сне есть одно странное существо, обитающее на дне морском, – тучная спящая дева, великанша… Она спит в глубине моря, я подплываю к ней, нырнув в воду, и тут замечаю, что глаза-то у нее открыты – большие голубые глаза, блеклые, как у мертвой рыбы; она смотрит на меня, а я стараюсь от нее ускользнуть, отгребаю назад, но море несет меня к ней обратно, она протягивает ко мне руки, ее тело начинает колебаться, кожа вздрагивает, как желе, это омерзительно…»
Вот такими сновидениями она связывает один день с другим. Живет только этими своими снами. «Расскажите мне ваши сны, мистер Кио!» Но я не вижу снов. Могу рассказать ей лишь о той женщине, которую я любил, которая вошла в море и больше уже не вернулась. Когда я решился поведать ей эту историю, она воскликнула: «Да ведь ее-то я и вижу, мистер Кио, это та самая тучная дева, что лежит на дне морском!» На что я саркастически возразил: «Но женщина, о которой я говорил, вовсе не была тучной и голубоглазой». Однако Джун упрямо твердила свое: «Нет, это она, я уверена, что она; и потом, она ведь могла измениться, все люди меняются, когда стареют!» Не пойму, отчего эта история так ее взбудоражила. Джун не удовлетворяется внешней стороной вещей. Когда она спорит, у нее прорезается морщинка между бровями, лицо мрачнеет и она уже не выглядит юной девушкой. «Что с вами, малышка? Почему вы загрустили?» Она отворачивается, пытаясь скрыть слезы, но я вижу, что ее плечи содрогаются от рыданий. «Почему вы плачете?» Я обнимаю ее, привлекаю к себе, чувствую ее тело, глажу по круглому плечику. Она поднимает руки, прячет лицо в ладонях. И говорит: «Потому что вы скоро умрете, а я останусь одна, здесь, с этими ненавистными людьми». Я стараюсь ее успокоить, лепечу: «Но у вас же есть мама, ее-то вы не можете ненавидеть», но она не слушает. Слезы текут у нее ручьями, смачивают волосы, и они липнут к губам. Она вдавливает стиснутые кулачки в глаза, чтобы остановить этот поток. «У вас такой грустный взгляд, мистер Кио, – говорит она между всхлипами. – Я по вашему взгляду вижу… что вы скоро умрете… или уедете… очень далеко».
И в этот миг я ощущаю себя возрожденным; мне кажется, что долгие годы, прожитые впустую, прощены мне, унесены ветром, смыты слезами тринадцатилетней девочки. Я обнимаю Джун еще сильнее, слишком сильно, забыв, кто я и кто она: она, ребенок, и я, старик. Стискиваю так, что вот-вот раздавлю. И слышу: «Ой-ой!» Нет, она не кричит, она говорит это почти шепотом, и я целую ее в лоб, у самых корней ее буйной гривы. И целую в щеки, возле губ, чтобы ощутить касание ее мокрых волос, выпить ее соленые слезы – эликсир, дарующий мне молодость.
А потом неожиданно, без всякого повода с моей стороны, мы заговорили о Боге. Мистер Кио – я это точно знаю – в Него не верит. Даже не хочет произносить Его имя. Просто говорит: «Почему должно существовать что-то еще? Ведь возникло же все это – земля, животные и люди, море? Разве этого недостаточно?»
Мне нечего ответить, я плохо разбираюсь в жизни. Но потом сказала: «А разве вы не чувствуете что-то другое внутри себя? Я вот чувствую, это как будто небольшой горячий шар внутри, над пупком, неужели вы его не чувствуете?» И не дожидаясь, когда он усмехнется, я схватила его руку и прижала ее к своему животу, к этому самому месту. «Закройте глаза, мистер Кио! Закройте глаза, и вы почувствуете мой горячий шар!» Он послушался, прикрыл глаза и замер, а я ощущала тепло, которое шло от моего живота к его ладони, а потом обратно. Я истово верила, что он откроет для себя Бога. И была так счастлива, что он расстанется со своей мрачностью, со своим отчаянием. И ужасно гордилась тем, что сделала ему такой подарок. Теперь он уже не сможет этого забыть. Даже если мы станем чужими друг другу, он всегда будет вспоминать ту минуту, когда ему открылся путь к Богу – открылся и достиг его сердца.
Мне кажется, он был взволнован. Отняв руку, он не согнул пальцы, а положил ладонь на колени, как будто хотел согреть их теплом моего живота. И сказал:
– Джун, я верю только своим глазам, вот так уж я устроен.
У него было все то же мрачное лицо и потухшие глаза. «Наверно, я слишком стар для того, чтобы меняться». Я взяла его за руку, просто взяла и сжала ее в своей. «Но вы ведь почувствовали, правда? Вы почувствовали это в себе?» Он не ответил. Не мог этого сказать.
– Я почувствовал только то, что скрыто в вас, но я ни во что не верю, кроме вас, Джун. Я уже говорил, что я старый и закоснелый человек, так не старайтесь заставить меня говорить то, чего я не могу.
И продолжал, тихо, прерывисто:
– Но вы… Вы хорошая девочка… Настоящая… Я верю в то, что вы говорите… Верю, что вы понимаете эти вещи… Вы избраны… да, именно так… избраны для этого.
Сейчас он был близок мне, так близок, как никто на свете, даже моя мать или пастор Давид. И ему хватило бы одного-единственного шага, как будто он уже стоял на пороге. Но в тот же миг я поняла, что он этого шага не сделает, никогда не переступит этот порог. Он сам сказал: «Я стою по ту сторону мира, Джун, – там, где зло. И мне не суждено быть на вашей стороне».
И тогда я говорю ему вполголоса, не глядя в лицо, может быть, для того, чтобы он лучше понял или чтобы я могла яснее вспомнить