И на первую свою охоту вышел именно в среду.
Старик видел, как увозили Игоря, как смертельно бледный Борис вынес на вытянутых руках мосластую ногу приятеля, и в этот момент она уже не выглядела ни молодой, ни загорелой. Старик не сожалел о том, что выстрел оказался столь великодушным, не сожалел и о том, что его можно было бы назвать и жестоким... Что сделано, то сделано и всеми мыслями он устремился в ближайшую среду. Да, он решил подождать или, говоря точнее, затаиться до среды.
Во дворе сложилось убеждение, что пострадал Игорь по собственной дурости, что-то взорвалось у него в руках, доигрался, в общем. И каждый раз, когда возникало среди доминошников обсуждение очередной перестрелки в центре города, об убийстве милиционера, банкира или киоскера, торговавшего затейливыми презервативами, мужскими и женскими органами, изготовленными из нежно-розовой резины, и прочими достижениями западной цивилизации, так вот, стоило лишь зайти разговору об этом, доминошники пренебрежительно отмахивались, дескать, знаем, сами видели.
— А! — восклицал кто-то из них с наигранной досадой. — У нас во дворе произошло кое-что похлеще... Кандидат в Олимпийскую сборную вошел в квартиру, а через полчаса его вынесли по частям. Не веришь — спроси у ребят!
И хотя Игорь никогда не был кандидатом в сборную, к этому даже и не шло, довод действовал убедительно. Старик слушал разговоры молча, иногда вскидывал брови, бросал на говорившего пронзительно синий взгляд и снова опускал голову.
Он видел, как полковник Пашутин входил вечером в квартиру Чуханова, видел, как выходил. Старик насторожился и сердце его забилось чаще, когда полковник, остановившись на ступеньках подъезда, долго рассматривал окружающие дома, потом медленно и раздумчиво прошелся вдоль дорожки, остро поглядывая вокруг, и только через полчаса направился, наконец, к своему дому. Старик облегченно перевел дух, хотя и понимал — все только начинается, все впереди.
А Кате стало легче. Ее словно бы отпустило немного.
Старик уже не просыпался по утрам от шума воды в ванной, Катя охотно ходила в гастроном, как-то позвонила подруге. А еще через два дня вышла на работу. И, хотя прежней улыбки на ее лице не было, не смеялась она так доверчиво и охотно, как раньше, но старик был рад и малому, тем более, что менялась Катя все-таки в лучшую сторону.
И было у него этому свое объяснение. Прав он был или ошибался, обострился ум от пережитых потрясений или рассудок окончательно покинул его, но он объяснял начавшееся выздоровление своим выстрелом — преступник понес наказание и ей стало лучше. А когда будут наказаны остальные, она и совсем выздоровеет, станет прежней — в этом старик не сомневался.
— Ничего, Катенька, — говорил он за завтраком, колотя чайной ложкой по вареному яйцу. — Ничего... Помяни мое слово... Через неделю ты себя не узнаешь.
— И что же такое произойдет? На кого же я стану похожей?
— На себя.
— А сейчас я на себя не похожа?
— Так... Временами.
— Но ты меня узнаешь?
— Счастливые перемены произойдут, — говорил старик и в его голосе слышались успокаивающие нотки, какие бывают у опытных врачей, которые перевидали в своей жизни всякое.
— А почему именно через неделю? — продолжала допытываться Катя, исподлобья глядя на старика.
— Мне так кажется, — уклонялся старик от прямого ответа. — Время лечит.
— Вчера на остановке видела Вадима Пашутина, — сказала Катя без всякой связи с предыдущими словами.
— И что?
— Задерганный какой-то... Похудел.
— Похудеешь, — кивнул старик. — Кто угодно похудеет... Тебя заметил?
— Отвернулся.
— Не подошел, значит?
— А зачем ему ко мне подходить? — удивилась Катя.
— Мало ли... Чтобы извиниться... Чтоб на колени пасть, — жестко произнес старик и напрочь отгородился бровями от настойчивого взгляда внучки.
— На колени? — удивилась Катя. — Ты, деда, что-то перепутал. Так в наше время не бывает.
— Только на колени, — повторил старик. — Только публично, при людях, при толпе... Только это может его спасти, — промолвил старик неосторожно, и тут же спохватился, досадливо брякнул ладонью о стол.
— Да? — протянула Катя и внимательным долгим взглядом посмотрела на старика. — Ты как-то странно говоришь... От чего это может его спасти?
— От кары.
— Какой, деда? Чьей кары?
— При чем здесь чьей? — раздраженно спросил старик. — Возмездие не бывает чьим-то... Оно всегда... свыше, — с трудом подобрал он нужное слово. — Кара, возмездие, наказание... Они как невидимое воронье, носятся в воздухе и настигают, настигают, настигают!
— Всех?
— Кого надо.
— А кто решает, кого именно требуется настигнуть, покарать и когда именно? — Катя явно забавлялась, видя, что старик придает слишком уж большое значение этому пустому, как ей казалось, разговору.
— Бог, — коротко ответил старик и этим как бы поставил точку. Но, помолчав, добавил, — А поручает он это надежным людям... И это... Будешь возвращаться, купи хлеба. Хлеб у нас кончается. Не забудь.
— А ты знаешь, соседка сказала, — Катя тоже не стала продолжать прежний разговор, — что этот... Игорь, ну у которого в коленке что-то стрельнуло... Выжил все-таки...
— Это еще неизвестно, — проворчал старик.
— Почему? — Его приятели... вроде посетили в больнице, с врачом разговаривали...
— Ну посетили и ладно, — несколько не в тон произнес старик. — Делов-то... Больного посетить...
— А почему ты говоришь, что неизвестно, выживет ли он? Говорят, на поправку пошел...
— Организм выжил, — резко сказал старик. — А выживет ли Игорь — это неизвестно.
— А, — протянула Катя озадаченно. — Вон ты как... Тогда конечно... А то я как-то не врубилась, — она встала, поцеловала старика в щеку, махнула рукой уже из прихожей, почти как прежде махнула, и вышла из квартиры.
— Звони! — успел крикнуть старик.
В то же утро полковнику Пашутину принесли и положили на стол копию заключения эксперта, который изучал бесформенные кусочки металла, обнаруженные в ране у Игоря. Пашутин не занимался этим делом официально, и заключение ему принесли из уважения к его должности и опять же по настоятельной просьбе. Вывод эксперта был тверд и однозначен — крошки металла являлись частью небольшого взрывного устройства. И на коже обнаружены следы ожога, и металлические частицы искорежены и обожжены. Это был микровзрыв, — утверждал эксперт.
Внимательно прочитав заключение, Пашутин тут же набрал номер домашнего телефона. Трубку поднял сын.
— Вадим? Приезжай ко мне.
— Прямо немедленно? — недовольно спросил Вадим. — Отец, видишь ли в чем дело...
— Через двадцать минут ты войдешь в мой кабинет. Все. — И полковник положил трубку.
Вадим вошел в кабинет через полчаса.
— Гонор показываешь? — спросил Пашутин, взглянув на часы. — Напрасно.
— О чем ты? — Вадим сделал удивленные глаза.
— Когда тебе говорят, что нужно быть через двадцать минут, это значит, что ты должен быть через двадцать минут. Ясно? Не только здесь, везде. Когда ты входишь через тридцать минут, ни о чем серьезном с тобой говорить уже невозможно. Потому что даже это, небольшое вроде бы, опоздание убедительно подтверждает, что человек ты бракованный. Довериться тебе нельзя. Ни в чем. Ты недееспособный.
— Значит, такого родил.
— Нет, родил я нормального ребенка. Но с годами этот ребенок начал усваивать нечто мне чуждое...
— Я это слышал уже много раз. И не намерен выслушивать это всю оставшуюся жизнь.
— О твоих намерениях мы поговорим в другой раз. А сейчас я говорю не о себе и даже не о тебе. Я говорю о законах человеческих взаимоотношений, которые, слава Богу, еще действуют в нашем мире. Чтобы потом, когда тебя вышибут отовсюду, ты не делал бы удивленные глаза и не говорил, что отец ничему не научил тебя в жизни, и что ты, оказывается, не готов к схваткам, которые тебя ожидают.
— Меня ожидают схватки?
— Да. Только схватки. Ежедневные. И ничего больше тебя в жизни не ожидает по той простой причине, что в жизни больше ничего и нет, кроме схваток. С женщиной, с начальством, с обстоятельствами, с безденежьем... О твоих схватках с женщинами я немного наслышан. Даже с ними, даже с ними ты не можешь, не решаешься выйти один на один, даже на женщину ты выходишь с целой бандой...
— Не всегда, отец, не всегда, — Вадим обиженно вскинул гниловатый подбородок и отвернулся к окну.
— Ладно, — устало проговорил полковник. — Надеюсь, ты еще некоторое время поживешь на белом свете и поймешь, что...
— А у тебя есть основания в этом сомневаться? — Вадим снисходительно посмотрел на отца.
— Да! — заорал тот во всю мощь своих легких. — Да, черт тебя подери! У меня есть такие основания! Читай! — Он сунул ему листки папиросной бумаги, на которых было отпечатано заключение экспертизы. — Внимательно читай! Может быть, перед тобой немного приоткроется будущее! Твое будущее!
С чуть заметным пренебрежением Вадим взял листки, взглянул на них, пытаясь как-то подчеркнуть свое достоинство, непокорность. И это вот настроение помешало ему вникнуть в суть выводов эксперта, он смотрел на листки искоса, как бы оказывая одолжение отцу. Дойдя до подписей и печатей, вынужден был вернуться к началу, поскольку ровным счетом ничего не понял из прочитанного.
Полковник наблюдал за ним усмешливо и с явным сожалением. Он видел, что сын его недалек, знал, что, трусоват, самолюбив и тщеславен.
— Ну? — не выдержал полковник. — Осилил?
— Прочитал, — Вадим положил листок на стол. — Ознакомился.
— Вопросы есть?
— Нет... Все изложено грамотно, доступно... Хотя запятые поставлены не все... Грамотишка у твоих сотрудников оставляет желать лучшего.
— Так, — полковник выдвинул ящик стола, чтобы сдержаться и не запустить чем-нибудь тяжелым в непутевую голову сына. — Поясняю для непонятливых... Для тупых, дурных и убогих... Эксперт утверждает, что это была разрывная пуля, именно разрывная пуля разнесла коленку вашему Игорю.