— Нет, мама. И ты сама знаешь, что все, что ты сказала, неправда.
— Нет, Конни, это правда. Ты решила погубить нас. Либо ты, либо мы — вот твой принцип.
Они уже по шею погрузились в туман и, чтобы разглядеть лица друг друга, вынуждены были то и дело наклоняться вперед.
— Тогда спасай себя, мама, и возвращайся назад.
— Куда?
— Туда, где мы с тобой были раньше.
— И снова начать притворяться?
— Вовсе нет, мама! То был реальный, настоящий мир. Зачем только мы покинули его? Разве мы непременно должны были стать врагами? Почему мы не можем быть как все другие материи дочери?
— Потому что я не хотела тебя.
— Тогда захоти сейчас! Захоти и заново возьми меня в дочери!
— Захотеть! Как я могу этого захотеть, Конни? Ты сама только что сказала: ты порождение моего тщеславия, моей порочности, моей жестокости и похоти…
— Тогда роди меня снова! Роди меня другой!
— Тебе вообще не следовало появляться на свет, Конни.
— О мама, не отталкивай меня опять!
— Ты — все то зло, которое есть во мне…
— Не надо, мама, не надо!
— …и я не могу смотреть на тебя, не испытывая отвращения к самой себе.
— Тогда смотри же, мама, смотри, потому что ничего другого ты больше не увидишь.
Туман уже почти скрыл их лица, и они едва могли различить глаза друг друга, плывущие в потоке мутной пелены. Они неподвижно стояли, скрестив взгляды, как вдруг корабль громко застонал и содрогнулся, палубу тряхнуло и их бросило друг на друга, а потом на пол. Они покатились по палубе, их швыряло из стороны в сторону, и внезапно они услышали скрежет железа о гранит, услышали, как камень вспарывает сталь и рвет деревянные переборки. Издалека донесся тревожный гул голосов.
— Мама?
— Я здесь, Конни.
— Ты можешь встать?
— По-моему, нет. Моя нога…
— Я помогу тебе. Ну давай же, мама!
— Я не могу! Не могу!
— Ты должна попытаться! Должна!
— Бесполезно. Я не могу пошевельнуться. Ты иди, Конни.
В тумане глухо звучали панические свистки и звон колокола.
— О мама, я не смогу поднять тебя!
— Конечно, нет! Спасайся сама.
— Спасаться? Для чего?
— Разве ты не собиралась убить нас всех?
— Неужели ты в это верила?
— Конни, ты должна спастись, ты обязана!
— Слишком поздно, — сказала Конни и легла на палубу рядом с матерью.
Не успела она договорить, как погибающий корабль снова застонал и содрогнулся, и она почувствовала, как пол палубы под нею вспучился, а потом рассыпался на мелкие щепки и гора воды подбросила ее кверху в такой яркий свет, что она еле различала перед собой лицо матери в ореоле извивающихся змеями мокрых волос, с широко раскрытыми от ужаса глазами, белое лицо, поблескивавшее как отражение в зеркале; но вдруг светлая поверхность зеркала покрылась рябью, потемнела и превратилась в воду, спокойную, неподвижную воду у самого дна моря, чистую, холодную воду с запахом чрева и вкусом слез.
Пустое и черное небо, окружавшее ее теперь со всех сторон, ускользало, как только она начинала к нему приближаться, но при этом нависало над ней еще ниже по мере того, как «ягуар» пожирал километры дороги, выхваченные из тьмы светом фар. Ночь потрескивала, как лед на ветру, а она в одиночестве мчалась вверх в пустоту, но путь туда преграждал темный силуэт монастыря. В монастыре вдруг засветилось окно, потом другое, и скоро три четких ряда огней сияли на фоне черного неба. Услышав отдаленное ржание лошадей, она поглядела налево и увидела внизу, в пропасти, ровную площадку ипподрома, а за ней огни Счастливой Долины, рассыпанные, словно осколки луны. Там, внизу, были люди, они толпились на улицах, ели суп возле уличных лотков, выстраивались в очереди в храмы. Но то были другие люди и другая страна, а что, собственно, ей было нужно здесь?
— Да, — сказала мама, — а что нам здесь, собственно, нужно?
Они стояли на том самом месте, где раньше была веранда, и смотрели в ту сторону, где когда-то были клумбы роз и асфальтовая дорожка.
— Чего ради ты нас сюда привез, Маноло?
— Разве тебе не хочется снова увидеть наше старое гнездо? — спросил папа.
— А на что здесь смотреть? Ничего не осталось.
— Да, ничего… Нам пришлось бы строить дом заново.
— Я ни за что не согласилась бы снова жить здесь!
— Я знаю.
— Но тебе хотелось бы вернуться сюда, Маноло?
— Не приведи господь!
— Так в чем же дело?
— Моя семья жила здесь испокон веку.
— В таком случае благодари бога, что ты уцелел, что мы уцелели.
— …и что они уцелели.
— О да. Не думаю, что они были бы очень счастливы жить с нами.
— Наверное, нет.
— В этом доме мне постоянно казалось, что все, что я делаю, действует другим на нервы.
— Но мне тяжело думать, что они остались без дома…
— Ты мог бы построить здесь дом и подарить его Конни к свадьбе. Что ты на это скажешь, Конни?
— Я не хочу, мама.
Шел первый послевоенный год. Конни было уже почти пятнадцать, и она впервые постриглась.
— Если бы здесь по-прежнему стоял наш старый дом, — сказала она, — я бы с удовольствием снова в нем поселилась. Но поселиться здесь в новом доме — это все равно что переехать в любой другой новый дом в любом другом месте.
— А может, это было бы даже хуже, — подхватила мама. — Подумай об окружении. Оно было ужасно еще до войны, а теперь — вы только взгляните.
Сквозь пролом в стене, где когда-то были железные ворота, они увидели горевшие на послеполуденном солнце жестяные крыши лачуг, ютившихся между развалинами старых домов. Повсюду, насколько хватал глаз, виднелись эти жестяные крыши, словно за стенами расположились армейские бараки.
— Представьте, как бы нам здесь спалось по ночам, когда вокруг этот сброд, — сказала мать и, повернувшись спиной к трущобам, предложила: — Давайте заглянем в гостиную.
Там, где когда-то был холл, из-под обломков стены пробивалась трава: от лестницы уцелели только четыре ступеньки. Здесь после освобождения размещались американские солдаты, и, хотя они свернули лагерь всего неделю назад, там, где раньше была гостиная, трава выросла уже по колено.
— Боюсь, я все же не смогу пригласить вас войти, — сказала мать, потому что гостиная осела и была теперь на метр ниже, чем холл, — заросшая травой лужайка, окруженная обломками камней. — Так все же зачем ты нас сюда привез, Маноло?
— По-твоему, нам не следовало сюда приезжать?
— Зачем? Чтобы сказать «прощай»?
— Когда мы убегали отсюда, нам было некогда попрощаться с домом.
— Мой бог, конечно, нет. Я отсюда выползла на четвереньках.
— А меня увели со связанными руками.
— Повезло только Конни. Дом был к ней добрее: ее не вышвырнули отсюда. Она уехала с одной из последних машин.
— В тот день я нарвала цветов для гостиной, — сказала Конни, глядя на заросший травой квадрат.
Ей показалось странным, что сейчас этот квадрат был залит солнечным светом: в гостиной всегда было сумрачно. Она подняла голову и вздрогнула: потолка не было, и на них троих, снова собравшихся в доме, смотрело небо. Засунув руки в карманы, отец бездумно приминал ногой траву; мать, грустно улыбаясь, поднялась на четыре уцелевшие ступеньки и сейчас смотрела сверху по сторонам. Вокруг бессмысленно торчали обгоревшие балки, словно прутья сломанной клетки.
— По крайней мере хоть сад сохранился, — сказала мать, — но, насколько мне видно, все деревья почернели и ни на одном нет листьев.
— Интересно, — вдруг тоже улыбнулась Конни, — а Биликен все еще здесь?
— Кто? А, Биликен! Да, мы ведь, кажется, поставили его где-то тут?
— Там, в саду, — сказал отец. — Но должно быть, и он погиб, как все здесь.
— Пойду посмотрю, — нетерпеливо сказала Конни.
Возле самого дома стволы деревьев обгорели, но подальше царил зеленый мрак: трава выросла в рост человека, над головой сплетались лианы; вся средняя часть сада превратилась в джунгли. Конни продиралась через них, согнувшись и кашляя — поднятая ею пыль забивала нос; ей приходилось отводить ветви руками, она словно плыла сквозь сопротивляющиеся заросли, и пыль лезла в глаза и душила ее. Наконец она остановилась, чихая и кашляя, и огляделась. Рядом возвышалась стена. Она отвела руками ветви кустарника и затаила дыхание. Прямо перед ней, в нише, улыбался в зеленом сумраке Биликен. Он привалился затылком к стене, а его огромный живот смотрел вверх. Она в испуге уставилась на него. Кто-то стрелял в Биликена: две маленькие дырочки на животе глядели на нее, как два глаза.
— Ну что, ты нашла Биликена? — спросил ее на веранде отец.
— Конни, боже мой, — воскликнула, обернувшись, мать, — что с тобой случилось?
Конни била нервная дрожь, но внешне она была спокойна.
— Там такой густой кустарник, — сказала она, — мне пришлось продираться.
— Ты исцарапала себе лицо и порвала платье.
— Извини, мама.
— Где-то здесь должен быть кран. Иди и умойся. Да, кстати, ты нашла Биликена?
Конни, уже бежавшая к крану, остановилась и оглянулась на родителей, которые стояли на веранде.
— Нет, — сказала она, — Биликена там нет.
И это было правдой — Биликена ее детства там не было. Не было веселого Биликена, который правил карнавалами и праздничными шествиями, не было и того доброго Биликена, что жил в саду во время войны. Сад, где она играла в детстве, превратился в джунгли, а Биликен — в зловещую и мрачную фигуру. А может быть, он всегда был таким? Она попыталась вспомнить, каким же он был раньше, но только что увиденный образ заслонил все: она видела устрашающую, отвратительную фигуру, непристойно откинувшуюся назад, раздвинув ляжки и выставив вперед огромный изуродованный живот. Как только могла она когда-то думать, что этот монстр добр? Как она могла любить его? «Все в этом мире не такое, как в детстве», — успокоила она себя, но тут же попыталась украдкой представить себя маленькой девочкой. Та одинокая длинноволосая девочка, что полдничала вместе с Биликеном под акациями, неужели она не видела,