65Амрум1941
Амрум — один из фризских островов, этих белых песчаных рифов, которые висят, словно многозвенные серьги на «шее» Германии, если представить, что «голова» — это Дания.
Фрау Баум стояла на пристани в Виттдюне: прямое и отутюженное пальто, с высокой прической, косолапые ноги в сапогах на высоких каблуках. Она напоминала Мэри Поппинс из фильма, который я посмотрю только через много страниц. Но при приближении ее лицо оказалось серым и серьезным. Эту женщину лет тридцати пяти, казалось, огорчали ее большие губы и слишком маленькие глаза, от нее веяло какой-то грустной пустотой. Ее глаза сразу напомнили мне две горошинки на пустой тарелке, хотя губы были больше всего похожи на две изогнутые сосиски. В ее тени ежились дети, трое скромных немецких мышат, а чуть подальше на пристани стояла девочка моего возраста с морщинками на лбу. Ее звали Хайке, она была чистокровная немка и моя товарка по эвакуации. Ее мама погибла при первом воздушном налете англичан на Берлин, а отец в это время вымещал свою скорбь на французских крестьянах.
Паромщик отнес мой чемодан на берег. В нем была бо́льшая часть моей одежды, новенькие резиновые сапоги, две исландские саги в старинных переплетах, а также волшебная шкатулка страдавшей сердечным недугом Аннели. Фрау Баум тотчас объявила все это своей собственностью посредством строгого взгляда.
Как и другие фризские острова, Амрум — слегка выпуклая песчаная волна, у берегов ракушечно-белая, а в середине травянисто-серая. Он в шесть раз больше самого большого острова у нас в Брейдафьорде, а во время войны там жило около тысячи человек: женщины, дети и потрепанные мужчины.
Дом семьи Баум находился в Норддорфе — деревеньке с населением 365 человек на самом севере острова. Дом был в классическом фризском стиле: белый с крутой соломенной шляпой темного цвета. Внутри царил добела вымытый напольный холодок, и все предметы обихода полностью оправдывали свое название: здесь не было ничего, что не было бы в обиходе. Стены были пустыми и белыми, только в гостиной висела черно-белая фотография хозяина в нацистской униформе, а кухню украшало цветное изображение фюрера со злющим лицом. То был старинный европейский обычай, возникший в прежние нищие века: трапезничать пред лицом императора в надежде, что его лицезрение дарует насыщение полуголодным.
В голосе фрау послышались нотки радости, когда она с гордостью показывала мне свой дом, но вскоре в ней взяла слово скупость, которая разразилась длинной речью о качестве пуха в моем одеяле, которое она по случаю купила у местного добытчика, а еще прибавила, что сама распакует мой чемодан. Я в бессилии проводила глазами свой чемодан в ее комнату и не могла ответить, что оттуда потребуется мне в первую очередь, — видимо, мой немецкий, который я, очевидно, упаковала на самое дно.
В первые дни я была почти немой. Нервный срыв за пару часов не проходит. Я чувствовала себя беззащитной и маленькой и тосковала по маме, как лодка по морю. Поговорить с фрау было нечего и думать, а Хайке смотрела на меня косо, заявляла, что по-исландски не говорит, а по-датски — тем более, и держала свои вещи на безопасном расстоянии от меня. Копенгагенским женщинам приходилось туго, но лишь в глазах этой двенадцатилетней девочки я впервые прочла обо всех ужасах войны. Оказалось, что ее жизнь — одни дымящиеся руины. В первую ночь я не могла сомкнуть глаз от тоски по маме и смотрела, как эта девочка спит. Она через равные промежутки дергалась в постели и накидывала одеяло на голову. Такова реакция души: она стремится избавиться от каждого потрясения, вновь и вновь проигрывая его с глубоким погружением, пока в нем не останется никакой боли.
На следующий день я пошла вместе с ней в школу. Но едва мы вошли в класс, она начала притворяться, что не знает меня, а друзей в классе у нее, судя по всему, не было. Потом выяснилось, что она не владела языком островитян. Хотя преподавание в школе велось на немецком, между собой все дети болтали по-фризски. Это был забавный язык. Кто-то сказал, что фризский — это голландский, потерпевший кораблекрушение. А мне всегда казалось, что он звучит так, как если бы пьяный в дым датчанин, который переплыл через море на английском торговом судне, попытался заговорить по-немецки с голландской торговкой своим телом. Но выражаясь поэтично, скажу, что фризский — единственный настоящий морской язык. Когда Северное море накатывает на берег и заглядывает в прибрежный кабак, оно заказывает пиво на фризском языке.
У фризов много красивых имен. У одной моей одноклассницы, которая позже стала мне подругой, были два брата — Сит (Победа) и Шюрд (Сигурд).
По-моему, сейчас фризы утратили свой морской язык — этим благородным наречием сейчас пользуются всего тринадцать старух в доме престарелых в Хусоме, и надо постараться, чтоб они прожили как можно дольше.
Конечно, я явилась на новое место во всеоружии после того, как со мной обошлись датчане, и твердо решила влиться в коллектив. Это оказалось проще, чем я думала. В этой школе датские пытки не были в ходу. Может быть, из-за того, что немецкий язык был для фризских ребят почти таким же чужим, как и для исландских. Наша учительница, фройляйн Осингха, зорко следила за тем, чтоб никто не остался за бортом. Она была светлая сорокалетняя женщина, похожая на кайру, исключительно красивая своей кроткой красотой — эдакая Марлен Дитрих с пучком, — но любви ей явно не хватало, как и другим женщинам Амрума. Они все были либо вдовы, либо соломенные вдовы. Из мужчин здесь остались всего несколько старцев, которые уже выросли из военных забав и сподобились женского разума. (Мужчины верят в закон об оке за око и зубе за зуб до тех пор, пока эти части тела не начнут отваливаться у них сами собой.)
Этот остров был без пяти минут Fraueninsel — Бабий остров.
Итак, школа встретила меня благосклонно, и, будучи привычной к ветрам островитянкой, я на удивление быстро вписалась в этот мирок. После месяца жизни на Амруме я не только нашла себе подругу-фризку, но и сама начала петь на этом странном языке, который до сих пор болтается у меня в голове, будто истрепанное знамя на заржавленном флагштоке. Мне явно надо завещать свой мозг Музею мертвых языков ООН, подобно тому, как мой Паутль Арасон завещал исландскому Музею фаллосов венец своей плоти, — который во время о́но был бесподобен, и которого я отведала в походной кухне близ горы Хердюбрейд, — чтоб он сохранился. Ух, моя собственная жизнь — это такая жуткая коллекция фаллосов!
Фрау Баум была не в восторге от еще одного голодного рта в своем доме. Хотя я знаю, что папа послал ей внушительную сумму на мое содержание. А ведь они были вовсе не бедные. Герр профессор д-р Баум был высокопоставленным и высокооплачиваемым чиновником в Тысячелетнем рейхе. Во Фрисландии он появлялся редко. Не надо забывать, что военным хлопотам сопутствует крайне запутанное делопроизводство, и ему редко доводилось отдыхать от всех этих бумажек и печатей. Их дом на Амруме изначально был семейной дачей, а сейчас они решили, что жене и детям лучше переселиться туда до той поры, пока Германия не выиграет войну.
Английские эскадрильи почти каждый день пролетали над самым островом с соответствующим шумом — атаковать Гамбург или Берлин. Деревенские мальчишки развлекались тем, что считали самолеты и бурно радовались, когда на обратном пути недосчитывались двух-трех. Сам Амрум, разумеется, не был целью для ударов. Он был островом вне войны, самым настоящим убежищем от канонады. Итак, я нашла мирный островок у самого воюющего континента и сейчас, оправившись от нервного потрясения, пыталась наслаждаться этим миром, хотя нам с Хайке предстояло начать нашу собственную войну с фрау.
66Хайке и Майке1941
Мы с ней делили комнату — белую известковую пещеру с квадратным окошком глубоко в стене и двумя громоздкими пуховыми одеялами на треножниках, — и постепенно у нее развязался язык. Хайке поведала мне о красивой семейной жизни до войны на четвертом этаже на Пренцлауэр-Берг в Берлине. Ее отец был вагоновожатым, а мама работала по вечерам билетершей в театре. «Она слишком увлекалась кабаре и тому подобным. Судьба наказала ее за то, что она не всей душой следовала за фюрером. Нам всем надо держаться вместе». «Ага, конечно», — думала я, представляя себе моего отца.
Также Хайке рассказала мне о том, какие скудные пайки доставались здесь на ее долю. И после моего приезда они не увеличились. Маленьким детям давали похлебать молочка, хотя бы снятого, а нас заставляли пить воду. Каждый предназначавшийся нам кусочек мяса был на счету. Берлинская девочка знала, что, «согласно законам военного времени», каждый имеет право на минимальную порцию. Но фрау Баум была по отношению к нам скупа, как рыцарь. День за днем мы ложились спать голодные и в школу шли голодные. Но я, разумеется, была привычной к ветрам островитянкой, я выросла в Исландии — природной кладовой, — и я знала, что волны всегда прибивают к берегу кусок-другой еды. Хайке вытаращила глаза, когда я пожарила для нее выкинутую морем тюленину. И наконец приняла меня, когда нам удалось тайком открыть несколько ракушек в кипящем котелке. А взамен я поделилась с ней подругой из местных, которую я нашла самостоятельно. Ее звали Майке, у нее были светлые волосы, прищуренные глаза, румяные щеки и свежий морской ветерок в звенящем смехе. Она жила недалеко от нас, в красном кирпичном доме вместе с матерью, бабушкой, дедушкой и вышеупомянутыми братьями — Ситом и Шюрдом. Ее отец был далеко от дома: у этого любвеобильного семьянина работа была — сбрасывать бомбы на английские городки.
После школы мы обходили взморье в поисках пищи: Хайке, Майке и я. К северу лежал остров Сильт, словно белая полоска на стально-сером море, а мы бились с крачками (которые здесь появляются раньше, чем у нас на родине) за их вкусные яйца, ели родимению[131]