— Ах вот оно как? Вот и отлично. А почему у тебя пластырь? Свастику не нужно заклеивать пластырем!
— Потому что там было… немножко крови.
— Кровь? Так пусть течет кровь!
Blut muß fließen[140]. Это было изречение самого громового божества. Но вместо того, чтобы всадить мне в лоб пулю, военный оттолкнул мою голову стволом, да так, что я упала с табурета.
— Встать!
Я неуклюже поднялась на ноги и дрожа встала посреди гостиной.
— Голову поднять!
Я попыталась встать прямо.
— Где теперь этот англичанин?
— Не… не знаю.
Он снова нацелил ствол на мой лоб.
— ГДЕ ОН?!
— Не зна…
Я услышала хлопок. Но это был не гром выстрела. Просто хлопок. Такой звук бывает, когда из мира вытаскивают затычку, и он сдувается, будто воздушный шарик. Вот такой хлопок.
— Скажи имя! Кто его прячет?
— Фройляйн… фройляйн Осингха.
— Фройляйн Осингха. Вот и отлично. Благодарим за сотрудничество. Хайль Гитлер!
Он щелкнул каблуками, быстро встал навытяжку и поднял правую руку вверх. Я щелкнула каблуками, быстро встала навытяжку и подняла вверх правую руку с кровавой свастикой и болтающимся пластырем.
— Хайль Гитлер!
Я все еще стояла, застыв в этой позе, когда они уехали и фрау вошла в комнату.
— Милое дитя!
Мое лицо было бледно как полотно, меня парализовало в этой позе: дрожащее дитя, отдавшееся пороку. И ни мне, ни ей не удалось опустить мою руку вниз. Так она и отвела меня в мою комнату с поднятой рукой, и я легла в кровать с замершим окровавленным нацистским приветствием и так и лежала до следующего полудня. «Паралич по причине шока», — заключил аптекарь. Дети время от времени входили ко мне и смотрели огромными молчаливыми глазами на эту странную болезнь, которая прошла только через два дня. Есть завтрак я была вынуждена одной рукой, зато мне не пришлось сидеть с поднятой рукой на уроках в школе, потому что занятия отменили из-за трагических событий: позже, в день моего допроса, пришли вести, что англичанина нашли в лодочном сарае на берегу с дочкой сапожника. Ее они застрелили, а его забрали с собой. Близняшек тоже забрали, но потом вернули; они сутулились из-за своих грудей сильнее, чем прежде. А вечером фройляйн Осингху нашли на ее заднем дворе, застывшую как мрамор в луже собственной крови.
Так я стала военной преступницей.
73Невестки2009
А сейчас я балуюсь компьютерными преступленьицами. Чтобы хоть как-то общаться со своими невестками.
В последний раз я видела кого-то из моей родни, когда Гвюдрун Марсибиль, дочь Халли, приезжала сюда ко мне перед прошлым Рождеством. Она оставила коробку конфет (которая до сих пор у меня хранится, правда, совсем пустая), а потом свалила в Австралию, где сейчас изучает туристический бизнес и занимается плаванием. Они веселятся в тамошних солнечных бассейнах — старые брейдафьордские моряцкие гены.
Моя семья начала вести себя по-настоящему невыносимо в середине девяностых, когда им, к сожалению, удалось убедить меня, что пациент, страдающий длительным отеком легких и хронической онкологией, должен быть окружен заботой в обществе засыпающих. К тому времени я оказалась фактически прикована к постели и была не в своем уме из-за не тех лекарств: я забывала закрывать краны, а пакеты с молоком ставила под кровать. Так что моих гостей часто встречал не слишком приятный запах. В конце концов Халли стал угрожать подать на меня в суд за злоупотребление не теми таблетками, а его Аврала повесила в спальне детектор дыма, который орал на меня с потолка, будто разгневанный бог, стоило мне только выпустить из ноздрей струйку. «Нельзя позволять ей курить в постели, еще дом спалит!» — слышала я, как она говорит в коридоре. Я подкупила соседского мальчика, чтоб он отсоединил этот детектор, но она была упряма как черт. Моя вредная привычка достигала все новых высот, когда я смолила под дикие завывания с потолка, и это были самые мои лучшие сигареты в те времена.
В конце концов я согласилась, сильно растроганная их скоропалительным интересом к своей матери/свекрови. Но я рассматривала это как временное жилище и всегда стремилась на улицу Скотхусвег, в родительский дом, где я жила после смерти мамы, наступившей осенью восемьдесят восьмого года. Конечно, я немедленно начала скучать по курению в постели и виду на покрытое толстым льдом Рейкьявикское Озеро, где нет длинных коридоров и общения с людьми. А они отвезли меня на Лейгараус[141] в некую «Тихую пристань», которая строит из себя медицинское учреждение, хотя на самом деле это просто такое место, куда иногда заглядывают врачи из Дома престарелых моряков (ДПМ). Итак, я попала в «Храпнисту»[142], вошла в заколдованную гору старости, и это при том, что мне еще и семидесяти не было! С тех пор Халли и Альва всегда весело приветствовали меня. Конечно же, они так все устроили вовсе не для меня, а для себя.
Ведь теперь они могли не беспокоиться так сильно о страухе: она была передана в холодные объятья системы.
Наверно, наше общество на то и существует.
Впрочем, Тоурдис Альва регулярно навещала меня, с масленой улыбкой и крошечными печеньями. Она порой бывает щедра и все время посылает мне сборники стихов своего дяди, «великого поэта», только мне редко удается их читать. В них всех одно и то же стихотворение про то, какой мир поверхностный и какой он сам глубокий. Я в этом не сомневаюсь, но лучше бы сей уважаемый поэт поделился своей глубиной с другими, вместо того чтоб просто кичиться ею.
И все же вовсе не благодаря сыновьям я нашла себе кров, когда несколько полугодий назад улизнула из дома престарелых. Целую неделю я в буквальном смысле колесила по проспектам на своей кровати, среди копоти и слякоти, в поисках жилья, а жилья все не находилось, пока одна добрая санитарка не вспомнила про свою сестру и ее гараж. Так я познакомилась с Гвюдйоуном и Доурой, которые отнеслись ко мне лучше, чем дети. Сам по себе гараж — неплохое жилье для престарелых. Все равно исландцы не держат в гаражах автомобили, а сваливают туда хлам, который не понадобится им в их великой гонке за временем, например, погнутые ветром каркасы от палаток, отслужившие газонокосилки и старых людей. Мне знакомы на просторах нашей столицы по крайней мере три таких современных сироты — такой «гаражный хлам», как я порой ради красного словца называю их.
Как я уже говорила, двое моих сыновей ни разу не удосужились зайти ко мне за те восемь лет, что я прожила в этом гараже, а третий лишь дважды заглядывал на короткое время. Но, разумеется, одна из причин их хронической неприходибельности — женщины: и я сама, и мои так называемые невестки.
Мои мальчики на самом деле выбрали себе одну и ту же женщину, один и тот же фасон, как говорится, и постарались выбрать настолько непохожую на свою мать, насколько вообще можно вообразить. Этот тип — настоящая исландская «деловая колбаса», с прямыми светлыми волосами, глубоко посаженными глазами и кучей всяких нервов. То есть быстро говорящая толстопятая баба, которая в машине красится, во время визита в больницу треплется по телефону, никогда не останавливается, но всегда идет куда-то или откуда-то говорит «Хай!», как циркулярка, и курит только, пока горит сигарета, а в остальное время она некурящая. Точно так же обстоит с похуданием, за которое они очертя голову принимаются в перерывах между едой.
Я порой задумывалась: а откуда пошел в нашей стране этот тип женщин, ведь я не припомню таких ни в довоенном Брейдафьорде, ни в Рейкьявике эпохи расцвета, пришедшейся на войну. Они называют себя «девочки», и это верно: до женщин они еще не доросли, ручаюсь чем угодно, никогда не носили длинных платьев, никогда не имели шубы или жемчужного ожерелья, не слушали оперу, не читали Лессинга, не сидели в поезде, не танцевали на палубе, пока не рухнут в объятья своего партнера по танго, так что они ведать не ведают, что такое настоящие джентльмены, и позволяют спать с собой кому попало, ведь наша страна находится в целых трех часах лету от всякой цивилизации. У нас в Исландии нет не только кавалерии, но и кавалеров. Хотя у нас и настоящих дам тоже нет.
Сама я трижды возвращалась домой после долгого житья за границей, и каждый раз меня называли на страницах желтой прессы «светской дамой» только за то, что я пользовалась мундштуком и угощала мужчин выпивкой. И каждый раз мне удавалось утопить этот штамп в бокале, ведь мне всегда было удобнее чувствовать себя как one of the boys[143]. Когда все женщины расходились по домам, а я оставалась с опившимися джина врачами и извергающими дым оптовиками, — тогда я чувствовала себя лучше всего. Тогда начинались истории, тогда начинались разговоры. На самом деле, когда ты дама — это убийственно скучно, гораздо веселее, когда ты — Герр А.
А эти современные герлушки — ни то, ни другое. Да и эти каждодневные санитарки, которые добредают досюда в своих скрипящих спортивных куртках, ненакрашенные ни снаружи, ни изнутри, — немногим лучше. Одна целое лето являлась сюда в берцах и пыталась напоить меня рыбьим жиром. Другая — в тапочках.
Конечно, у нас никогда не было своих высокородных госпож, дворянских девиц или кинозвезд. Чем-то подобным у нас была разве что Вала Тороддсен[144], но она, разумеется, президентская жена, ставшая нашей Грейс, и Бриндис Скрам[145] — самая красивая женщина, которую когда-либо порождала исландская земля, ручаюсь чем угодно. И конечно, Вигдис Финнбогадоттир — самая шикарная представительница исландских женщин, хотя я и не отрицаю, что вся эта ее великая святость всегда казалась мне невыносимой, да и при ближайшем рассмотрении она оказалась не такой уж абсолютно святой. Она была хорошим президентом, хотя побольше банкетов ей бы не помешало. Конечно, муж для нее тоже был бы не лишним. Какой-нибудь скромный муж, умеющий небрежно приветствовать и шепотом разузнавать путь до уборной. Жить в Бессастадире — задача, которая под силу только двоим, это говорю я, которая спала там в четырех комнатах, из них в