«Нет-нет. Я… Мне просто там было плохо, вот я… взял и уехал».
«Да-да, я об этом слышала. Что женщины уходят от мужей на кухню. Значит, ты сейчас один на улице? В какой-нибудь гостинице для алкашей? А дети где?»
«У нее. Но мне дают с ними видеться».
«Правда? Ничего себе, расщедрилась! А тот другой мужик к ней въехал?»
«Какой мужик?»
«Ну, тот бородатик. И где деньги?»
«Деньги?»
«Да. Ты же сказал, что они у нее?»
«Да? Ну, да. Но, мама, с ними ничего не случится. Они у нее на какой-то такой книжке, которую она…»
«Магнус! А вот сейчас я скажу „Стоп!“ Полный стоп, абсолютный, совершенный. Она оттяпала дом и у меня, и у ТЕБЯ. Но хоть машина у тебя осталась?»
«Э…»
«Машина у тебя осталась?»
«Нет, но я взял напрокат, и…»
«Да что она, в конце концов, за тварь окоростелая!.. А еще она кувыркалась в помещении для инвалидов с этим оголтелым… да, телом».
Эх, сейчас он смотрел на меня, как на лежачую больную, которая попросту несет бред. Это сопровождалось скулосводительным молчанием, которое было полно жизненных поражений и говорило: вот встретились два неудачника, единственное, чего они достигли в жизни, это обладать друг другом. Но и тут мы были неравны: мне удалось впустить его в мир, а ему до сих пор не удалось сжить меня со свету.
«А она каждый день приходит, эта… Нэнси?» — наконец спросил он.
«Да не волнуйся ты за меня».
«Мама, эти деньги твои. А лежат они на счете».
Я дала себе труд посмотреть на него долгим взглядом. А потом сказала неторопливо и спокойно:
«Магнус! Сюда никто не заходил… четырнадцать месяцев. Ни ты, ни Халли, ни Оули или ваши дети. Никто — с тех пор, как вы получили сбережения, которые я копила всю жизнь. Вы мне даже имэйла не прислали, не то чтоб по телефону позвонить, да… разве что Гвюдрун Марсибиль позвонила мне в мой день рождения. Как по-твоему, это?..»
Дальше я не смогла, потому что в голосе появились какая-то мочекислость, проклятая горечь и самообхныкиванье. В моих недрах до горячей воды копать надо глубоко, но когда водоносная жила отыскалась, брызнул фонтан.
«А у тебя есть имэйл, мама?» — спросил он с неподдельным удивлением.
«Конечно, у меня есть имэйл, — выпалила я. — У меня здесь есть сеть, я же сказала. Я всегда на связи, у меня компьютер! Что за дурь! Ты совсем не знаешь собственную мать… да и собственную жену тоже не знаешь! Ты ее уже побил?»
«Побил? — возмущенно фыркнул он, как будто был представителем новой формации мужчин, выведенной общими усилиями государства и СМИ, никогда не поднимающих руку на женщин. — Нет-нет, мы расстаемся по-хорошему».
«По-хорошему? А у нее между ног другой мужик?»
«Нет-нет, мама, другого там нет».
«Магнус, мне обидно думать, что мой сын — совсем придурок. Сейчас ты пойдешь домой, в твой собственный дом, и скажешь своей неутомимой женушке… пойти с тобой на зеленый лужок… да, где белая роса падает на листья…»
Я выдохлась. Он смотрел на меня так удивленно, что изюминки чуть вылезли из теста.
«Мне… мне надо будет ей прочитать этот стих?»
«Ах, лучше давай, я тебе его имя напишу. Ты скажешь, что у тебя есть улики и что ты пришел мстить за обиду. Что ты вне себя от гнева и требуешь обратно свой дом, машину и детей, а также сорок миллионов, принадлежащие твоей матери».
«Ты хочешь сказать — двадцать?»
Я записала настоящее имя Йоуна Наложника на обороте вскрытого конверта, который он принес с кухни, и протянула ему, словно самая кровожадная мать-подстрекательница эпохи викингов. Он прочитал, шевеля губами, а потом посмотрел на меня, словно страшащийся мечей сынок-теленок: мол, я правда должен его убить, мама? Его тон был просто несносным.
«А как… Откуда ты это знаешь, мама?»
«Кто лежит в сторонке — тот знает все».
Он больше ни о чем не спрашивал, просто сложил конверт пополам, будто свое достоинство, и спрятал в карман. Затем я наблюдала, как он нащупывает у себя за спиной куртку и наклоняется надо мной, обдавая меня сильным запахом улицы.
«Пока, мама».
Поцелуй у него получился неуклюжий — мне пришлось после этого вытереть щеку. А когда я увидела, как он идет к входной двери своей котопоходкой, я осознала, что в упор не понимаю, как это мне, убитой в хлам женщине, с печенью, как изюминка, и грудями, как варежки, удалось выродить из себя это стокилограммовое мужское тело. Для меня это было так же невероятно, как если бы засохшему кактусу сообщили, что у него сын — взрослый кенгуру. Он попрощался со мной с тоской в синих глазах, и больше от него, конечно же, не было ни слуху ни духу.
77Вредительский прибор2002
Его мать поступила весьма грубо и плохо все продумала. Ну а как я могла иначе? В собственной норе лисица кусается больно. Теперь он, горемычный, был совсем сломлен. Теперь он остался с гадкими фотографиями и еще более ужасными картинами воображения. Это все я знаю благодаря горькому опыту. И да, теперь он остался с женщиной в голове, чтобы в следующие годы было, с чего беситься. Ничто так не распаляет, как сердечные раны, — насколько я знаю эту жизнь, получив от нее такой удар по морде, как совокупления других людей.
Супружеская измена — явление особенное в том смысле, что она тяжелее всего переносится бездельниками: она придавливает их без предупреждения, словно снежная лавина, к оконному стеклу души. И вот он сидит, не в состоянии выбраться наружу месяцами, и видит вокруг себя одни лишь спаривания супруги. Изменник убивает себя вон из жизни супруга и затем снова и снова является привидением в его голове, голый и совокупляющийся. И постепенно ты присасываешься к этому ядовымени и начинаешь наслаждаться его отравой. Ты сам принимаешься малевать того черта, который мучит тебя и затаптывает в грязь каждый раз, когда ему случится прискакать в твою больную голову. Человек — это вредительский прибор.
«Погаси-ка свет, дай-ка, я сердечные раны полижу», — говаривала бабушка Вера, когда считала приятный вечер законченным и хотела, чтоб ты ушел. Наверно, в нас заложены такие противоречия, чтоб в жизненных муках для нас нашлось какое ни есть лакомство.
Но, ах, сейчас покой оставил моего сына, и все по вине моей собаки-души. Даже на студеной вершине старости мне не удалось утихомирить эту собачонку. Со мной всегда выходило так, что личность — я, Хербьёрг Марья Бьёрнссон, — никогда не была полностью властна над своим голосом и поступками, — ими управляла более великая сила, которую я предпочитаю называть Жизнь Герры: она бурлит внутри и заправляет всем, берет под уздцы и кидает гранаты, так что вокруг сверкают вспышки — единственные цветы в моем саду.
78Вторжение2002
А через несколько дней из предрождественской темноты выплыл еще один непрошеный гость. Было раннее утро, и Нэнси впустила в дверь гаража длинное пальто на высоких каблуках, которое шагнуло на каменный пол так, что раздался грохот, и повернулось, описав полукруг шарфом, — осматривалось. Светлые волосы доходили до плеч и были как восковые, зато губы сверкали от «блеска», по-моему, так называется этот смазочный материал, которым сухие в обращении женщины смазывают свои речи.
В минутном забытьи мне показалось, будто она — инспектор из медицинского или социального муниципального учреждения и пришла разобраться с этим незаконным обиталищем престарелых. Я уже ожидала вопроса: «А где же у вас ректальное зеркало?» — но вместо этого грянуло: «Ой, привет!» А когда она приблизилась к кровати, я увидела, что это женщина, сотворившая детей из моей крови.
«Привет», — ответила я.
«Рада тебя видеть. И прости, что мне до сих пор было лень зайти».
«Это да. Лень — это порок».
«Что?»
«Лень — это порок».
«А? Да? Ха-ха-ха. Ну, так получилось, я же всегда занята — дети, понимаешь, и все такое. А ты как живешь, милая Герра?»
«Как хочу, так и живу».
«Да? Ха-ха. Ребята тебе передают горячий привет. Они всегда так много спрашивают про бабу Герру».
«Ох, да эти стервецы, небось, меня совсем позабыли».
Черт возьми, как же сильно у меня забилось сердце. А я-то думала, на этой старой машинке скорости уже не переключаются.
«Что ты, что ты, нет. Мы всегда говорим о тебе, как о члене нашей семьи, уж будь уверена! — На мгновение на ее лицо опустилось молчаливое оцепенение, так что сквозь броню радости проступили печаль и тьма, но потом она приободрилась и сказала: — А я тебе журналы принесла!» И она извлекла из своей торбы разноцветные брошюры о жизни в стенах самых роскошных домов в городе — тамошних сердечных и запечных делах. Она выложила чтиво мне на одеяло рядом с ноутбуком, который я прикрыла, словно глаз. Рогхейд бросила на него взгляд, исполненный коварства, но быстро повернулась, когда Нэнси стала прощаться, и принялась разглядывать ее, убирая прядь от глаз. В ее взгляде ясно читалась жалость-надменность: ничто не повергает по уши увязших в похоти женщин в такое уныние, как чистые душой стыдливые девы, хранящие верность еще не пришедшей к ним любви.
«Журналы, говоришь?»
«Да, я подумала, вдруг тебе будет интересно… Там в основном сплетни».
«Но про вас там не пишут?»
«Что?»
«А про вас с Магги там ничего нет?»
Тут она сконфузилась. Лицо у нее мгновенно покрылось испариной, глаза заморгали.
«Ха-ха! Нет, мы с ним не настолько знаменитые».
«Я всегда говорила, что в Исландии знамениты все, кроме президента. Он никого не знает».
«Ха-ха! Здо́рово, когда ты что-нибудь говоришь в таком духе!»
И тут я почувствовала, что она все-таки капельку скучала по мне. Скучала по своей старой свекрухе, пусть та уже совсем покрылась плесенью. Я помню, как обрадовалась ей в первый раз, когда Магги, симпатичный экономист, привел ее на обед на Скотхусвег. Она была в полном восторге от этой чудаковатой бабы, которая готовила сардельки с кислой капустой, курила палевые сигареты