Я перелезала через разрушенные стены. Все эти две тысячи человек, с которыми я познакомилась на пути через Польшу, я потеряла. А здесь я не могла рассчитывать на приют ни в одном доме — хотя бы потому, что домов как таковых здесь не осталось. И все же я была богаче многих: у меня был мой план и деньги на проезд, имя американца и редкостная жемчужина в кармане. Вероятно, я была самой богатой девушкой в Берлине.
Я расспрашивала, как добраться до нужной улицы. Весь квартал был сплошной грудой кирпичей. Сгорбленная женщина прочесывала развалины магазина в поисках съестного, но когда я задала свой вопрос, она подняла глаза и разбитогубо проговорила, указывая на груду камней: «По-моему, Бюльштрассе была вон там, где стоит этот дом». Каменный дом с плоской крышей возвышался вдалеке среди этих груд, словно загородный особняк в горах. Весеннее солнце светило на весь этот кошмар, будто это хозяйка дома в разгар ночного веселья зажгла свет, который во всю злую мощь озарил лужи рвоты и осколки стекла. После долгой зимы солнечная погода приятна, но сейчас она раздражала меня, как и пение этих несносных птиц. Я побрела к дому по исландским валунам. Вот он стоит: двухэтажный, классического стиля, с побитыми стенами и двумя колоннами при входе. Перед крыльцом из четырех ступенек возвышался часовой в длинной шинели.
Этот немецкий солдат был громадного роста, но по всей видимости, он был из тех недалеких, которых держали дома, совсем как Ганс Чурбан на Гамбургском вокзале. Он достаивал здесь последние военные дни и потел на солнце: с каски вниз сползали капли. Я спросила, не здесь ли Пуль-штрассе, 14, он ответил: «Да». «А Хауптманн здесь?» Он ответил: «Нет». Швед-бородавочник заверил меня, что псевдоним того американца — Герхард Хауптманн.
«Здесь живет человек по имени Герхард Хауптманн?»
«Нет».
Я задумалась.
«А американец по имени Скьюингтон?»
«Нет».
Но я смекнула, что он говорит неправду, и, немного поканючив, наконец извлекла из кармана деньги на проезд до Исландии со следующим американским пароходом, домой. Вот, это не какая-нибудь нищая сирота пришла, а сознательная личность, которая в состоянии уплатить полную цену за билет. Я протянула раскрытую ладонь и показала рослому солдату итальянскую жемчужину-матку времен Казановы. Радуги сверкали на солнце, великолепие было таким же неподдельным, как и прежде. Он ухватил жемчужину с моей ладони и сунул себе в рот, попытался разгрызть, но в итоге проглотил.
151Полон дом еды1945
Ночь я провела в ближайшей куче кирпичей. Поиск еды ни к чему не привел: сегодня меня попотчевали только глупостью солдата. Может, мне стоило порадовать его гранатой? Нет, он, наверно, проглотил бы ее с такой же отрешенностью, как и мою славную жемчужину — против такой непроходимой тупости никакое оружие не действует.
Я немного поплакала в темноте, произнесла «мама» дрожащими губами, дважды — вслух. В том, чтоб слышать это слово хоть из чьих-нибудь уст, крылось небольшое утешение. Даль ответила мне двумя вспышками на восточном краю неба и соответствующими раскатами грома чуть спустя. Я подумала, что это разрывы, но это, разумеется, были молнии, потому что вслед за этим пошел дождь.
Я заползла под обрушенную стену, один край которой лежал на прочно стоящем на земле обломке дома, так что получилась крохотная нора, устланная каменной пылью и затхлостью. Разумеется, ночевать под этой каменной плитой было рискованно: тут все снова могло рухнуть, но из двух зол уж лучше было погибнуть, чем промокнуть. Я легла на бок и ощутила, как у меня болят все кости, какие они усталые, когда легли на этот камень, — словно орудия, в которых появился усталостный износ металла; разумеется, это первый признак скорой смерти, и я уставилась в дождливую тьму оголодавшими глазами, словно зверь неизвестной породы, одетый в пальто. Вода точила камни — и не только камни — со всей силы.
Под конец я заснула и, если честно, спала на удивление хорошо, так хорошо, что даже удивилась, когда проснулась. Когда я выползла из своей норы, слегка промокшая сбоку, я не сразу осознала, где я, и на краткий миг ощутила блаженство, но потом меня опять приписали ко Второй мировой. Тогда было, наверно, всего пять или шесть утра, потому что небо на востоке рдело, а война еще спала, и птиц нигде не было.
Я присела на обломок камня, чтобы лучше рассмотреть с этой перспективы всю мою жизнь и увидеть: вот я сижу в грязном пальто и пыльной «обуви», с ржаво-красным шарфом на шее; девушка во цвете лет, проживающая четвертый месяц своего пятнадцатого года, с блуждающим взглядом и налитыми жизнью губами — прекрасная и совершенно свободная, совершенно изголодавшаяся, совершенно лишенная надежды.
Одна нога вытянута, другая — на камне, и я держу руку на колене. Классическая поза. Я напоминала античную статую какого-то девоподобного прекрасного юного бога, только я была живая, а мрамор как раз вокруг меня — все мертво: фундаменты домов, кучи кирпичей, обломки камня… Даже листва на кусте, торчащем из-под развалин, окаменела, и муха, сидящая на куске взорванных перил, высечена из камня. Все мертво, все тихо. Мир был пустым, а пустота была со мной. Я — европейский подросток на весенней заре жизни. И мне еще повезло, ведь наступила худшая в истории весна. Наследие поколений сравняли с землей. Все, над чем человечество трудилось, что возводило и к чему стремилось тысячелетиями, все, что привело меня в этот мир, — теперь было уничтожено.
А значит, все пути открыты, все возможно — и все-таки лишь одно: я нашла то русло в атмосфере, ту бороздку в этом рассвете, пролегавшую от меня в грядущее; русло, по которому должна была потечь моя жизнь, как вода, которая всегда ищет ближайшую дорогу вниз. Да… Вдруг меня обуяла глубокая уверенность, что этот красивый мраморный день приведет меня к погибели.
Я снова подошла к тому единственному дому, оставшемуся от Бюльштрассе, и на этот раз никакого часового рядом с ним не было. Я подергала дверь, но она была заперта. Затем я обошла дом и в конце концов опустилась на камень и подождала, пока солнце не пририсует ему тень. Час спустя через груды камней приковыляла взрослая женщина и села на ступеньки. Часовой грубо прогнал ее, как только вышел, и занял прежнее место.
Я подождала еще два часа, но безмозглый великан даже ни разу не отлучился по малой нужде. А голод в конце концов так яростно завопил на меня, что я направилась в «город», туда, где еще стояли дома. В полуразрушенном дворе я заметила нескольких женщин, сидевших над кастрюлей. Я смотрела на них до тех пор, пока они не заметили меня и не дали кусок странного мяса, про которое я так и не спросила: крысятина это или собачатина.
Я поблагодарила их и побрела дальше по узкой улице. По обеим сторонам тянулись стены без стекол, как декорации. В темном подъезде дети ссорились из-за буханки хлеба; ссора кончилась тем, что один из них облевал другого. Дальше по улице стоял книжный магазин. Передней стены у него не было, а все книги на полках засыпала каменная пыль, так что все они казались одинаковыми: одно собрание сочинений в тысячу томов. Я схватила один том и спряталась в глубине магазина, заснула там и проснулась в произведении Шиллера, пока по переулку раскатывали танки.
Начало смеркаться, и желудок вновь завел свою жалобную песнь. Но удача не покинула меня: по какой-то праздничной случайности я набрела в других развалинах на полный дом еды; темнота явила мне сияющее-белое яйцо, неразбитое, сваренное вкрутую, — как это могло быть? Я съела его вместе со скорлупой в три укуса. А потом заметила белокурую женщину у обрушенной кухонной трубы: она скалила в улыбке желтые зубы.
«Без крова осталась? Пойдем со мной!»
Мы вошли с черного хода в более-менее целый шестиэтажный дом; она сказала, что он расположен в Лихтенбергском квартале. Другие дома на этой улице стояли без крыш, а в одном не хватало нескольких этажей. Солдаты сидели на лестнице и молча курили, но что-то прокричали, увидев, как мы сворачиваем за угол. Судя по всему, это была русская речь. На заднем дворе лежал труп молодого парня. Птицы уже унесли его глаза к небесам. В следующем дворе рос черный дым, это прекрасное растение войны. Женщину звали Биргитта; ей было тяжело подниматься по лестнице, за один шаг она преодолевала только одну ступеньку, она извинялась, с улыбкой, поводя носом: «Это у меня после русских все болит».
На лестничной клетке в углу лежали человеческие экскременты, окруженные мухами и вонью.
Мы прошли прямо в пожелтевшую кухню на третьем этаже, где сидела ее мать над рюмкой; она очень обрадовалась моему приходу: «Frische Schönheit!»[284] И наполнила стакан, тряся всклокоченными волосами. В улыбке у нее не хватало зуба, а в окне — стекла. Мать и дочь были из Штеттина, когда-то были апостолами красоты на тамошних улицах, но сейчас старшая почти превратилась в мужика, а младшая — в мальчишку. Они поговорили друг с другом хлесткими фразами на непонятном мне диалекте. А потом снова улыбнулись мне и стали произносить тосты. Я прихлебывала огненную воду и удерживала в себе, пока к ней не прибавился обед — первый с тех самых пор, как юная дева наслаждалась гостеприимством познанской семьи. Я все выблевала из чердачного окошка на шестом этаже. На блевотину тотчас набросился лунный свет. Потом я выглянула, посмотрела на темный город руин, послушала его вздохи. Это было невозможно скрыть, это буквально лежало на поверхности: город готов сдаться. В небе было не слышно самолетов, а воздух был напитан громким жужжанием, как в завершении громкого шума. Вдали с тихим треском рухнула колокольня, и где-то из окна послышался крик: «Der Führer ist tot!»[285] Позже вечером и на следующее утро переулки заполонили русские полки с победными кличами и казачьими песнями.
Я поспешила вниз с бутылками и сыром. Мать с дочерью использовали квартиру на верхнем этаже как кладовку, и там не было недостатка ни в еде, ни в вине. Когда я вновь спустилась на третий этаж, у них уже сидели русские, которые с воплями вскочили, увидев меня и бутылки. Один из них, молодой носатик, прижал меня в углу, обдавая меня запахом, одновременно наводящим на мысль о жерлах пушек и горлышках бутылок. Его кроваво-черные руки щупали груди, порезы на лице бурлили. Потом он что-то сказал по-русски и повернулся к своим товарищам, которые захохотали жутким хохотом победы и вожделения.