«Пьетюр, вам еще приходили какие-нибудь известия от Доусона?»
Я поворачиваюсь к главе министерства, отпиваю еще один глоток молока и смотрю, как ответ выплывает из его рта-ящика:
«Да, приходили. Все это выглядит великолепно».
Я чувствую, как в жилах у моего соседа начинает бурлить кровь, а его «вторая половинка» улыбается, обнажая зубы. И она берет слово, держа на вилке лепешку:
«О, господин Кнудсен, позвольте пригласить вас и вашу супругу к нам на дачу на Поля Тинга, пока лето не приблизилось к концу. Наш дом всегда открыт для вас!»
Фру Кнудсен вытягивает вперед подбородок и кивает своей маленькой головкой с мягкой молчаливой улыбкой. Тут в разговор вступает «Гвюдмунд» напротив меня:
«Да, ведь вы ходатайствовали о разрешении на импорт?»
«Да, на американские автомобили. „Шевроле“», — радостно отвечает фру Счастливссон.
«И не только „Шевроле“, еще „Крайслер“ и „Форд“, — поясняет герр Счастливссон. — Вскоре мы сможем всерьез заняться импортом американских автомобилей».
«Подумать только», — поддакивает супруга.
«Да, нашу страну сейчас просто не узнать, — качая головой, замечает фру Кнудсен с североисландским выговором. — Кто бы мог подумать, что война принесет нашей экономике такое процветание!»
«Да, эта война была на редкость удачной, — говорит редковолосый хуторянин, поднимая бокал. — Выпьем же за нее. За войну!»
Чета Кнудсенов и Счастливссонов легко смеются этой шутке, которая на самом деле не шутка, и поднимают бокалы. Я замечаю, что мой бокал по недосмотру тоже наполнили, не подумав, хватаю его, чокаюсь с ними и делаю слишком большой глоток. Игристых напитков я не пробовала с тех самых пор, как фрекен Дания в начале войны угостила меня кока-колой, и хмель за несколько секунд вызвал у меня головную боль.
«Жаль, что война так быстро закончилась. А то мы еще больше бы выгадали!» — добавляет «Гвюдмунд» и получает в награду за эту фразу весьма вежливый смех.
Веснушчатая дама отставляет бокал, недоверчиво смотрит на него и спрашивает:
«Как называется это вино? Оно отличается от известных нам вин, не правда ли?»
Супруга главы министерства надувает губы, откидывается на стуле, а потом произносит тонкими морщинами вокруг рта и носа:
«Это шампанское».
С молоком оно явно не сочетается.
Вносят основное блюдо, щедро политое соусами: бараний окорок с Высокогорья с картофелем из своего огорода, а к ним варенье из ревеня и красная капуста. Взрослым наливают красного вина. У меня нет аппетита, я думаю о папе, который кукует в одиночестве на верхнем этаже, закрытый в комнате, словно уродец в клетке. А здесь скрипит шелк, звенит серебро, старушка расспрашивает, где можно достать nylon stockings[287], а Веснушка отвечает, что, мол, «мой Йоуханн» знает одного человека «на базе»[288]. А я вдруг вспоминаю ту женщину-ногтегрызку на лестнице в Берлине. Я неожиданно отпиваю второй глоток шампанского и чувствую подступающую тошноту. Но тут бабушка поднимается. Кладет на стол большую белую салфетку и произносит несколько слов по-исландски:
«Благодарю всех, кто собрался здесь в этот вечер. Эта еда пришла к нам издалека, и много рук потрудилось, чтоб она вышла хорошо. Og så får vi[289] скир на десерт».
Старуха сопровождает последнюю фразу легкой улыбкой, ответом ей служит добродушный смех гостей. Она бодро прибавляет:
«И непременно дайте знать девушкам, если захотите еще. Там framme[290] есть добавка!»
«Нет, уже закончилась», — подает голос Элин, стоящая посреди комнаты с серебряным подносом у бедра.
Кто-то издает короткий смешок, а хуторянин напротив меня разражается скоротечным приступом кашля, и лицо у него краснеет еще больше, становится почти фиолетовым, белки глаз пучатся, и он просовывает два пальца за ворот рубашки.
«Tak for det, Ella»[291],— одними глазами отвечает бабушка и еще некоторое время продолжает нахваливать банкет, а потом резко замолкает, наклоняется к дедушке и шепчет ему что-то на ухо, а потом садится. Президент вскакивает с места так быстро, что гости не успевают похлопать словам президентской супруги. Сегодня он за конферансье, но совершенно не подготовился: «Честь имею, честь имею… представить эту вел… великолепную певицу и нашу замечательную… Лоне Маргрете Банг, которая исполнит для нас две песни».
Двери открываются, и Лоне торжественно входит в столовую. Платье у нее, как и раньше, черное, а в волосах уже заметен первый снег. Пианист Ройтер входит за ней торопливым шагом и откидывает фалды фрака, садясь за рояль, стоящий в дальнем конце столовой. Этот рояль совсем недавно перевезли в президентскую резиденцию, и вокруг него разыгралась такая суета, что бабушке стало не по себе.
«Но нам в Бессастадире нужен рояль», — услышала я дедушкину реплику.
«Nåh? Skal hér være concert hver aften?»[292]
В честь окончания войны первая песня на идише: «Du sollst nit gein». Публика слушает с почтительной улыбкой. Я вижу, что бабушка держит пустой бокал за ножку и, слушая, не сводит с него глаз, а дедушка смотрит на пение. Последняя песня — исландская «Детки играют», совсем как в тот памятный вечер в Скагене много бед тому назад. Певица низко кланяется под бурные аплодисменты и улыбаясь удаляется. Я вижу, как раскрасневшийся от аплодисментов дедушка смотрит на бабушку, а у той, напротив, в лице ни кровинки.
Дама в боевой раскраске, сидящая за главой министерства, спрашивает соседей:
«А на каком это было языке… первая песня?»
«Это идиш, еврейский язык», — отвечает ей г-н Кнудсен.
Ее муж, с мешками под глазами и вторым подбородком, произносит:
«Да? А почему она тогда сказала, что это в честь окончания войны?»
Глава министерства пытается объяснить ему, но предприниматель, сидящий рядом со мной, вынимает инкрустированный серебром портсигар и предлагает соседям белоснежные «Лаки Страйк». Я провожаю их жадными глазами, а берет их только его жена. Он зажигает сигарету сперва ей, потом себе, а толстяк напротив меня поднимает бокал с красным вином и начинает новую дискуссию:
«Интересно, где старик раздобыл все это вино?»
«Конечно же, сделал запасы во времена автономии».
«Да, разумеется, это урожай тридцать девятого-сорокового, потому что мне сказали, что это французское вино».
«А на время войны производство вина остановилось?»
«До этого не дошло, но экспорт из Европы был практически равен нулю».
«Неужели континент действительно так сильно пострадал во время войны?»
Их слова сливаются с блестящим шелком и шифоном, пламенем свечей и длинными перчатками, пением и звоном посуды, табачным дымом и расторопной прислугой, картинами в золоченых рамах, шампанским молоком в желудке. Меня сильно мутит. Вдруг предприниматель поворачивается ко мне и спрашивает дымящимся голосом:
«А вы, милая дама, где были во время войны?»
«Я? Я… мы… в Дании и в Германии».
«Да, правда?» — спрашивает его жена.
«Да», — говорю я, уставившись на красную полосу, оставшуюся от ее губ на желтом фильтре. Каким-то непостижимым образом он вызывает у меня отвращение.
«И как… как там война?»
И тут я извергаюсь, как гейзер. Из меня выходит все в один присест — одна непрерывная струя рвоты. Она обрушивается на стол, опрокидывает пустые стаканы и почти достигает тарелки кинозвезды. Одна крошечная капля подступает к ее почти пустой тарелке. Тридцать голов замолкают и поворачиваются ко мне. Но последнее, что я вижу, — светло-коричневая блевотина, окружившая бокал для шампанского, который вздымается из нее на своей хрустальной ножке, словно бесстрашная статуя. С его дна без конца поднимаются пузырьки, словно воздушные шарики на уличном празднике. Я смотрю на этот праздник словно птица, парящая в небе. С высоты он кажется таким ничтожным.
154Восьмое декабря2009
Похоже, до четырнадцатого я не дотяну. Дурацкое положение. Альвы клянчат все новые бутылки. Клянчат бутылки и скачут по скалам, прыгают через пропасти в травяных башмаках. Мужики в старину это называли «ярла возить». Ах, что желает себе наша страна сейчас, когда пришла такая беда, а мне дай лекарства, слышишь, Лова, я их с собой туда возьму. Где же мое яйцо, яйцо Фаберже? Он был изображен на портрете в кухне на Амруме. А ее звали фрау Баум, эту жучиху… Это мой последний день на земле?
«Ты вот это просила?»
«Да, давай ее сюда! Ты знаешь, что это такое? Это лимонка. А ты подашь объявление на радио. Нет, позвони все-таки Магги».
«Он здесь. Он с тобой».
«Да? А эта, маленькая?»
«И Сана тоже здесь, и…»
«Давай отберем у нее эту… гранату?»
«Ах, ангел вас побери… Бабушка четырнадцать сезонов на веслах просидела…»
«А она не взорвется?»
«Мама?»
«Или семнадцать? По-моему, все-таки семнадцать».
«Она что-то… С ней такое бывает. Но она обычно всегда приходит в себя».
«Но у меня было тринадцать жизней. Тринадцать, а биография одна».
Боб непременно хотел посмотреть его могилу, так что мы поехали в Санта-Кроче, где он лежит вместе с Галилеем и Макиавелли, это такие тумбы, а потом захотел к нему домой, ах, эта ласковость… Где ты, Бобби? Всегда такой радостный… Радостный-радостный, хороший-хороший… Темнота, темнота, теперь ты обрушиваешься, жерло все ближе и ближе или это кто-то на лодке гребет? Я слышу плеск весел. А солнце катилось за нами по пятам на улицу, словно на картине Ди Кирико. Да, несчастный мир, ты был мне… это и есть жерло? Какое ржавое, прямо как … как польский док. Мы выбежали на Виа деи Пепи, словно дважды заблудившиеся туристы, ну и вид у нас был, свернули за угол, но все равно не успели, там закрывалось ровно в пять, мы уперлись в запертую дверь, это был дом номер 70, по-моему… Это Доура? Милая Доура? Здравствуй, здравствуй, гостиничная ты моя!