[40], церковь и армия. Кто знает, может, он и прав… Мы очень часто о тебе думаем и надеемся, что ты все-таки приедешь повидаться. Последний раз мы виделись при очень грустных обстоятельствах»…
Почерк у брата корявый, словно у него писчая судорога. Я подношу письмо к свету — может быть, среди всех этих лишенных смысла строк обнаружится какая-нибудь тайнопись, знак или код. Ничего не видно. Я рву письмо в мелкие клочочки и кидаю из окна — как конфетти.
Майкл по вечерам исчезает. Иногда я не вижу его по несколько дней. А что я делаю в это время? Сижу в номере и глазею в окно на красные рваные облака, мусор на улицах, обрывки бумаги, уносимые ветром в горы. Сижу в номере у окна и пью красное вино «Вальдепенас». Сижу в номере и глазею в пустоту… ни на что не глазею, глазею на саму себя, на отдельные сохранившиеся в памяти за годы картинки. Вот мне семь лет, я получаю на день рождения в подарок первое в жизни колечко… Вот я уже подросток, ссорюсь с мамой… В Гетеборге с Анитой. И сейчас… сейчас я совсем в другом месте, в глубине своей души, куда никто и заглянуть не может, а добраться и тем более.
В один из вечеров приходит мама. Майкл где-то… курит, а может быть нюхает, жует или колется — не знаю. А я, как всегда, сижу и жду — что-то же должно случиться. Стук в дверь… стук из другого мира, так что я даже не сразу его слышу. Я открываю дверь, а на пороге стоит мама. Она в своем летнем платье в цветочках, розовая нежная помада, она пахнет «Нивеей» и корицей, в руке у нее, разумеется, кроссворд.
— Заходи, мама, — обмирая от счастья, шепчу я. — Я так рада тебя видеть!
Мама смеется, но молчит. Она входит в комнату и осматривается. Мама… она, словно ветерок в комнате, сквознячок, приятно холодящий кожу. Я вижу ее, как сквозь солнечную дымку… или туман. Она парит в комнате, словно в невесомости, и смотрит, смотрит… Кожа ее бела, как мел… понятно, в ее мире нет солнца, там не загоришь; зато есть четырнадцать лун, от их света кожа становится бледной и нежной.
— Что ты хочешь, мама? — спрашиваю я.
Не отвечает мама… наверное, я неправильно спросила.
— Я имею в виду — что-то случилось? Я не знала, что ты придешь.
Мама смотрит на меня и улыбается. И в ее улыбке вся моя жизнь, как в зеркале… потому что я не что иное, как продукт ее смерти…
— Мама! — умоляю я. — Ответь мне, я так давно не слышала, как ты разговариваешь… тебе, наверное, интересно, как у нас с Майклом? Не беспокойся, мама, он для меня ничего уже не значит, он, как воздух — я вдыхаю его и выдыхаю, и мне все равно, есть он или нет… как воздух…
В окне — раскаленное солнце; его гнойный глаз уставился на нас, и мама пытается найти тень; она теперь около постели, контуры ее расплываются… Я иду к ней, медленно, стараясь не испугать.
— Пожалуйста, — прошу я, еле удерживая слезы. — Пожалуйста, останься… ну еще немножко!
Мама грустно смотрит на меня, протягивает руку, и я вижу, как рука ее растворяется в свете, как пар, и я уже не вижу руки, я вижу только след движения, этот жест остался в комнате, он разделяет нас, я не могу перейти эту невидимую границу.
— Кольцо! — наконец понимаю я. — Я забыла твое колечко на стоянке, и ты пришла, чтобы мне его вернуть!
Мамы уже нет, в комнате осталась только невидимая кристаллическая решетка ее движений. Нет, она все же здесь, я вижу, как она тает… она улыбается мне, хотя лица уже нет, я вижу только улыбку… она улыбается и исчезает окончательно в запахе «Нивеи», воскресения и смерти.
Этим же летом я знакомлюсь с парнем, его зовут Маттеус; он — ангел. Красивый, нежный и кроткий, с такими же, как у папы, большими мечтательными глазами. Он тоже уличный музыкант, играет в парке дель Ретиро, где по выходным иногда выступаем и мы. Маттеус — мой любовник, с ним у меня получается главное — забывать. Майкл пропадает целыми днями, а если и появляется, то в совершенно жутком состоянии от наркоты, и должен сутками отсыпаться.
Днем я прихожу в парк и слушаю, как Маттеус поет на ломаном английском «Love for sale»[41]. Он играет на гитаре «Мартин» с усилителем «Максимаус» и закрывает глаза, точно притворяется, что его здесь нет. Я аплодирую ему и заговариваю с ним — на английском или французском. К вечеру он идет со мной в гостиницу. Я занимаюсь с ним любовью в номере, в ясные звездные ночи, когда Майкла нет… лежу тихо, не шевелясь, и позволяю ему войти в меня… он крепко держит меня за волосы, когда кончает, а потом нежно прикасается губами к плечу. Он шепчет, что любит меня, и шепот его уплывает в открытое окно, словно предназначен кому-то другому… потом встает на рассвете и уходит, договорившись о встрече в парке.
В конце августа я сообщаю Майклу, что у меня есть любовник.
— Ну и что? — говорит он, пожав плечами.
Потом отходит к окну и смотрит на улицу, клубящуюся выхлопными газами машин. Он стоит в профиль ко мне, и я вдруг замечаю, как он постарел. Это лето далось ему нелегко: наркотики, отчаяние и тоска…
— Когда ты уезжаешь? — спрашиваю я.
— Не знаю… Может быть, завтра. Или на следующей неделе. Ты его еще увидишь?
— Может быть, — говорю я, хотя знаю, что это неправда: я больше не увижу Маттеуса, он уже занял свое место в истории моей жизни и теперь должен исчезнуть, как и все остальное.
— Привет Маттеусу, — говорит Майкл, — скажи, что я перережу ему горло, если увижу.
Поворачивается и уходит.
В городе Мадриде лето идет на убыль; я остаюсь одна со своими призраками. Иногда меня посещают галлюцинации, совершенно безумные сцены, где моя мать — что-то вроде греческой богини, а я — ее посыльный в мире смертных… Дни напролет я лежу в кровати в гостиничном номере. Майкл уехал, сначала в Париж, а уже оттуда — в Америку. Номер оплачен за две недели вперед, так что я могу позволить себе делать все, что угодно.
Кровать… продавленный пружинный матрац, трещины в потолке, тонкие и загадочные, как паутина. Я неотрывно смотрю в пустоту, постепенно ставшую частью меня самой. Почему? — думаю я. Почему я всегда всего боялась? Почему и чего я всегда боялась?
Я прижимаю голову к холодной стене. Скоро в дорогу. Всегда надо собираться в дорогу, всегда в дорогу, и никто не знает, зачем.
Индия, думаю я. Отец, когда я была маленькой, всегда говорил, что есть дороги, ведущие в Индию. Я обожаю ездить на машине, меня радует само чувство передвижения в пространстве. Дорога… именно дорога связала человека с землей… И это ощущение, что все вокруг исчезает, сливаясь в певучий шум, голос дороги… Я могу ехать сколько угодно, все время ехать, пока не стану старухой и не настанет час умирать. Индия — этот конец света, и туда есть дорога. Может быть, в Индию? И никто мне не помешает теперь, даже мама. Может быть, так и сделаю; Индия… может быть, именно в Индии людям удается все забыть.
VI
Зимой город словно похоронен в своей впадине, под серо-белыми неподвижными волнами слабого бесформенного света. На востоке — еврошоссе номер шесть, черная открытая рана, маршрут мечтаний и надежд, но не более… а на западе пока еще есть море, то черное и беспокойное, то вдруг замерзающее и похожее тогда, в редкие солнечные дни, на расплавленный металл. Весна начинается как всегда, насколько я себя помню, в марте, сразу после Благовещения. Исчезают последние сугробы, на дорогах остается только мелкий гравий, и те же самые дорожные рабочие, что ссыпали этот гравий со своих грузовиков в гололед, теперь сонно его подметают и собирают в большие ящики — пригодится на следующий год. Тротуары как по команде высыхают, и приятно прижимать подошвы к жирному асфальту, чувствуя, как весна своими теплыми лапами хватает тебя за ноги. На темных, напоминающих подходящее коричное тесто грядках в садах и парках уже появились первые стрелки мать-и-мачехи и гиацинтов. С Этран доносятся ни на что не похожие глухие взрывы вскрывающегося льда, а любители ловли лосося уже тут как тут; в своих зеленых резиновых комбинезонах, по пояс в воде, они напоминают гигантских рептилий. На улицах полно народа; приезжают владельцы дач — проверить, не случилось ли что за зиму, а местное население просыпается от спячки и торопится вдохнуть запах молодой травы и нагретых водорослей. Попозже, к вечеру, на Тулльбру можно видеть любопытных, всматривающихся в молочные водовороты реки, — один рыбак опять видел этранскую русалку. По преданию, ее похоронили в тайном туннеле под рекой, когда армия Энгельбректа грабила халландское побережье. Говорят, она является людям, когда городу грозит серьезная опасность. Кто знает, может быть, так оно и есть.
Весной папа знакомится с женщиной. Никто не знает, как это произошло, в том числе и папа, и когда я задаю ему вопросы, он только качает головой.
— Не спрашивай, — говорит он. — Не могу припомнить. На бинго[42], кажется. И второй раз на бинго. Или в Гранде.
Как бы то ни было, папе удалось преодолеть свою апатию. Он ходит играть в бинго, иногда — на танцы для пожилых. И вот — неисповедимыми путями закрутил роман.
Ее зовут Анни, она вдова владельца магазина. Пятьдесят пять лет, немного старше папы, живет на вдовью пенсию и, как и папа, нигде не работает. Высокая, темноволосая… пахнет «Нивеей» — но это, кажется, единственное, что у нее общего с мамой. По правде говоря, я не понимаю, что он в ней нашел. Но это его дело, и спрашивать я не буду.
Они встречаются по выходным, иногда и на неделе, обычно у нее дома или на бинго. К нам она приходит редко. Когда она у нас, я подслушиваю, о чем они говорят, — но не из взрослого любопытства, а скорее из детской ревности. Сидят в кухне и говорят не переставая; о новостях в местной газете, о приезжающих дачниках, о бинго, а главное, насколько лучше и дешевле все было раньше. Говорит в основном Анни, слова у нее вылетают мгновенно, вряд ли она успевает при этом думать, что говорит. Отец больше помалкивает, но, кажется, ему все это интересно. Во всяком случае, он все в