ря о Робине. Он был Микобер,[33] всегда надеялся, что хоть что-нибудь да подвернется, и так оно обычно и случалось. И у нас тут дела шли довольно прилично. Конечно, проблемой, как обычно, был капитал. Это всегда проблема, когда начинаешь бизнес. Но Робин говорил про какие-то свои планы, про то, что он надеется получить деньги – большие деньги. Он не сказал откуда, но был очень возбужден, выглядел счастливее, чем за все предыдущие годы, что я его знал. Стал совсем другим, чем когда вернулся из Сток-Шеверелла три недели назад. Тогда он выглядел подавленным. Нет, вы можете исключить самоубийство. Но, как я уже сказал, мне никто ничего не говорил. Только – что Робин умер и мне надо ждать прихода полиции. Если он оставил завещание, он, вероятно, назвал меня в качестве душеприказчика, он всегда указывал меня как своего ближайшего родственника. Я не знаю никого, кто еще мог бы распорядиться его вещами, которые он здесь оставил, или его похоронами. Так зачем такая секретность? Не пора ли вам расколоться и сказать мне, как он умер?
– Мы сами еще не знаем точно, мистер Коксон, – ответила Кейт. – Мы сможем узнать больше, когда получим результаты аутопсии. Они должны поступить только попозже.
– Ну ладно, так где его нашли?
– Его труп нашли в неиспользуемой морозилке, – сказала Кейт, – в коттедже, соседнем с гостевым, где он жил.
– В морозилке? Вы имеете в виду такие прямоугольные, как сундуки, морозильные камеры для длительного хранения продуктов?
– Да. В неиспользуемой морозилке.
– А крышка была открыта?
– Крышка была закрыта. Нам пока неизвестно, как случилось, что ваш друг там оказался. Это мог быть несчастный случай.
Вот теперь Коксон смотрел на них в полнейшем изумлении, которое на их глазах тотчас же сменилось ужасом. Наступило молчание. Потом Коксон произнес:
– Давайте проясним это. Вы говорите мне, что труп Робина был обнаружен в захлопнутой морозилке?
– Да, мистер Коксон, – терпеливо пояснила Кейт, – но нам пока неизвестно ни как он туда попал, ни причина смерти.
Он переводил взгляд широко открытых от ужаса глаз с Кейт на Бентона и обратно, словно проверяя, можно ли каждому из них верить. Когда он заговорил, голос его был напряженным, в нем вот-вот готовы были прорваться истерические ноты.
– Тогда я скажу вам вот что. Никакой это не несчастный случай. Робин всерьез страдал клаустрофобией. Он никогда не летал на самолетах, не ездил на метро. Он не мог с удовольствием поесть в ресторане, если сидел не около двери. Он старался побороть этот страх, но безуспешно. Ничто не убедило бы и никто никогда не заставил бы его забраться внутрь морозилки.
– Даже если бы крышка была откинута и закреплена? – спросил Бентон.
– Он ни за что бы не поверил, что она не упадет и он не окажется там, внутри, в ловушке. Вы расследуете не что иное, как убийство.
Кейт могла бы возразить, что, вполне вероятно, смерть Бойтона последовала в результате несчастного случая или других естественных причин, а потом некто, с неизвестными целями, поместил его труп в морозилку. Однако она не собиралась обмениваться предположениями с Коксоном. Вместо этого она спросила:
– То, что у него клаустрофобия, знали все его друзья? Это было широко известно?
Коксон стал теперь несколько спокойнее, но по-прежнему переводил взгляд с Кейт на Бентона и обратно, как бы заставляя их ему поверить.
– Я думаю, некоторые, наверное, знали или догадывались, только я никогда не слышал, чтобы кто-то об этом упоминал. Это было что-то такое, чего он стыдился, особенно того, что не может летать. Поэтому мы с ним никогда не отдыхали за границей, если нельзя было ехать поездом. Я не мог бы затащить его в самолет, даже если бы в баре накачал его спиртным до умопомрачения. Чертовское неудобство! Если он об этом и говорил кому-нибудь, то скорее всего Роде, а Рода умерла. Послушайте, у меня нет никаких доказательств. Но вы должны поверить мне хотя бы в одном: Робин никогда не забрался бы в морозилку живым.
– А его двоюродные или кто-то еще в Шеверелл-Маноре знают, что он страдал клаустрофобией? – спросил Бентон.
– Да откуда же, черт побери, я могу это знать? Я ни с кем из них не знаком и никогда там не был. Вам надо у них самих спрашивать. – Коксон вдруг утратил все свое самообладание. Казалось, он вот-вот разрыдается. Он пробормотал: «Простите меня, простите» – и замолк. Примерно с минуту он сидел недвижимо, делая глубокие, равномерные вдохи так, будто это были упражнения на овладение собой, потом сказал: – Робин вдруг повадился чаще ездить в Манор. Я думаю, это могло прозвучать в каком-нибудь разговоре, если они говорили об отдыхе или о том, какой ад творится в лондонской подземке в часы пик.
– Когда вы узнали о смерти Роды Грэдвин? – спросила Кейт.
– Днем в субботу. Робин позвонил примерно в пять часов.
– И как он звучал, когда сообщал вам эту новость?
– А как он должен был звучать, по-нашему, инспектор? Он ведь звонил вовсе не справиться о моем здоровье. Ох, Боже мой! Я не то хотел сказать, я и правда хочу вам помочь. Дело в том, что я все пытаюсь осознать это. Как он звучал? Сначала он даже говорить разборчиво не мог. Мне пришлось несколько минут его успокаивать. А потом… ну, вы сами можете выбрать прилагательное: потрясенно, испуганно, удивленно. Главным образом потрясенно и испуганно. Естественная реакция – ему только что стало известно, что его близкого друга убили.
– Он именно это слово употребил – убили?
– Да, именно это. Я бы сказал – вполне резонное предположение, когда приезжают полицейские и ему говорят, что его станут опрашивать. И не какие-нибудь, из местного УГРО, – Скотланд-Ярд. Ему не требовалось разъяснений, что эта смерть вовсе не результат естественных причин.
– Он говорил вам что-нибудь о том, как мисс Грэдвин умерла?
– Он не знал. Он был здорово зол, что никто не счел нужным зайти к нему и сообщить эту новость. Он понял, что что-то случилось, когда прибыли полицейские машины. Я до сих пор не знаю, как она погибла, и даже не надеюсь, что вы сейчас мне об этом скажете.
– Мистер Коксон, нам очень нужно, чтобы вы рассказали нам все, что сможете, об отношениях Робина с Родой Грэдвин и, разумеется, с вами, – объяснила Кейт. – У нас на руках две подозрительные смерти, они могут быть связаны между собой. Как долго вы были знакомы с Робином?
– Около семи лет. Мы встретились на вечеринке после спектакля школы драматического искусства, в котором Робин играл не очень выдающуюся роль. Я пошел туда с приятелем – он преподает фехтование, а Робин привлек мое внимание. Ну, вы понимаете, с ним всегда так – он привлекает внимание всех вокруг. Мы с ним тогда еще не разговаривали, но вечеринка затянулась, и мой приятель, у которого была назначена другая встреча, ушел еще до того, как была допита последняя бутылка. Погода в тот вечер стояла отвратительная, лил дождь, и я заметил, что Робин, одетый явно не по погоде, ждет на остановке автобуса. Я подозвал такси и предложил его подбросить. Так началось наше знакомство.
– И вы стали друзьями? – спросил Бентон.
– Мы стали друзьями, а позже и деловыми партнерами. Ничего официально не оформляли, просто вместе работали. У Робина были идеи, у меня – практический опыт и хотя бы какая-то надежда на заработок. Не ломайте себе голову, я сам отвечу вам на вопрос, который вы хотите задать потактичнее. Мы были – друзья. Не любовники, не заговорщики, не однокашники, не собутыльники. Друзья. Он мне нравился, и мне представляется, что мы были полезны друг другу. Я сказал ему, что получил наследство – чуть больше миллиона – от своей незамужней тетушки, которая недавно скончалась. Тетушка была вполне настоящая, да только у нее, бедняжки, ни гроша за душой не водилось. На самом деле мне здорово повезло в лотерее. Сам не пойму, зачем я вам все это рассказываю, впрочем, вы ведь все равно рано или поздно это раскопаете, если зададитесь вопросом, не заинтересован ли я, с финансовой точки зрения, в смерти Робина. Нет, не заинтересован. Сомневаюсь, что он мог оставить что-нибудь, кроме долгов и кучи вещей, в основном одежды, которую он здесь в беспорядке бросил.
– Вы когда-нибудь говорили Робину о вашем выигрыше в лотерее?
– Нет, никогда. Я думаю, что неразумно рассказывать людям о большом выигрыше. У них сразу возникает идея, что, раз вы сами ничего не сделали, чтобы заслужить такое везение, вы просто обязаны поделиться с такими же ничем его не заслужившими людьми. Робин поверил в историю о тетушке-богачке. А я вложил больше миллиона в этот дом. Это была его идея, что нам надо открыть курсы обучения этикету для новых богачей или для тех, что стремятся подняться вверх по социальной лестнице и не желают попадать в неловкое положение каждый раз, когда устраивают прием для начальства или приглашают девушку в приличный ресторан.
– А я считал, что очень богатых все это совершенно не заботит, – сказал Бентон. – Разве не они сами устанавливают правила?
– Мы не надеемся привлекать миллиардеров, – ответил Коксон, – но можете мне поверить, большинство людей это заботит. Наше общество устремлено вверх. Никто не хочет оставаться социально неблагополучным. И дела у нас идут хорошо. Сейчас у нас уже двадцать восемь клиентов, они платят пятьсот пятьдесят фунтов за четырехнедельный курс. Занятия идут не полный рабочий день. Получается, в общем, недорого. Это единственный из планов Робина, который обещает приносить хоть какой-то доход. Пару недель назад его выставили из квартиры, так что он жил здесь, в одной из комнат в задней части дома. Он не проявляет… не проявлял… особого такта, гостя в моем доме, однако, по сути, это устраивало нас обоих. Он присматривал за домом и всегда был на месте, когда наступала его очередь вести занятия. Вам, вероятно, трудно будет поверить, но он был хорошим преподавателем и знал свой предмет. Клиентам он нравился. Проблема в том, что Робин – ненадежен… был ненадежным и переменчивым. На какой-то момент бывает охвачен бешеным энтузиазмом, а в следующий уже занят каким-нибудь другим безрассудным планом. Он мог кого угодно вывести из себя, но мне никогда не хотелось его бросить. Такое мне даже в голову никогда не приходило. Если вы можете объяснить мне, какие химические процессы соединяют людей, в корне отличных друг от друга, я с интересом послушаю.