– У Кэндаси Уэстхолл – веский мотив, сэр. Вы предполагаете ее арестовать? – спросила Кейт.
– Нет, Кейт. Я предлагаю завтра ее допросить, предупредив, что ее слова могут быть использованы против нее и что допрос записывается. Но даже при этих условиях могут возникнуть какие-то каверзы. Будет неразумно, а скорее всего просто бесполезно обнаружить перед ней наши новые подозрения без более убедительных улик, чем у нас есть сейчас. Ведь у нас имеется лишь утверждение Коксона, что Бойтон был расстроен после одного визита и радостно возбужден перед следующим. А его текстовое сообщение Роде Грэдвин могло означать что угодно. Он был явно весьма взбалмошным молодым человеком. Впрочем, мы и сами это видели.
– Мы, пожалуй, приближаемся к чему-то, сэр, – сказал Бентон.
– Но у нас нет ни одного неопровержимого физического доказательства ни в отношении возможной подделки, ни в отношении обеих смертей – как Роды Грэдвин, так и Робина Бойтона. Да к тому же дело осложняется еще и тем, что в Маноре имеется осужденная за убийство. Сегодня мы вряд ли продвинемся дальше, и все устали, так что, я думаю, мы на этом закончим.
Было недалеко до полуночи, но Дэлглиш все подкладывал полешки в огонь. Не имело смысла ложиться спать, пока голова так активно работала. У Кэндаси Уэстхолл были и возможности, и средства осуществить оба убийства; она и в самом деле была единственным человеком, кто мог с уверенностью заманить Бойтона в старую кладовку, зная, что будет там в одиночестве. Она достаточно сильна, чтобы запереть его в морозилке, она сделала все, чтобы можно было объяснить ее отпечатки на крышке морозилки, добилась, чтобы кто-то находился рядом с ней, когда труп будет обнаружен, и оставался на месте до прихода полиции. Но все это – лишь косвенные доказательства, и Кэндаси достаточно умна, чтобы понимать это. Ему ничего больше не оставалось, как провести допрос с предупреждением.
Но тут вдруг ему в голову пришла некая мысль, и он принялся действовать по первому побуждению, прежде чем какая-то новая мысль могла заставить его усомниться в разумности его действий. Джереми Коксон, очевидно, имел привычку пить в ближнем баре допоздна. Вполне возможно, что он еще не выключил свой мобильник. Если выключил, можно будет позвонить утром.
Джереми Коксон был в баре. Шумовой фон делал членораздельный разговор невозможным, и когда Коксон разобрал, что звонит Дэлглиш, он сказал:
– Подождите минуту, я выйду на улицу. Здесь я не могу вас толком расслышать. – И через минуту: – Есть какие-то новости?
– Нет, – ответил Дэлглиш. – Пока – никаких. Мы свяжемся с вами, если станет известно что-то новое. Простите, что так поздно звоню. Звоню по другому поводу, но это очень важно. Вы помните, что вы делали седьмого июля?
Последовало молчание, затем Коксон спросил:
– Вы имеете в виду день лондонских взрывов?
– Да, 7 июля 2005 года.
Снова воцарилось молчание, во время которого, как подумал Дэлглиш, Коксон боролся с искушением спросить, какое отношение имеет седьмое июля к смерти Робина. Наконец он сказал:
– Кто же этого не помнит? Это все равно что девятое ноября или тот день, когда погиб Кеннеди. Такие дни помнятся.
– Робин Бойтон уже тогда был вашим другом, так ведь? Не припомните ли вы, что он делал в тот день?
– Я могу припомнить, что он говорил о том, что делал в тот день. Он находился в центральном районе Лондона. Появился в Хемпстеде, в квартире, где я тогда жил, примерно в одиннадцать вечера и до поздней ночи надоедал мне рассказами о том, как едва уцелел во время взрыва, а потом долго шел пешком из центра в Хемпстед. Он тогда оказался на Тоттнем-Корт-роуд, рядом с той бомбой, которой был взорван пассажирский автобус. В него вцепилась какая-то старушенция, вроде бы служанка, перепуганная до смерти, которую надо было успокаивать – это потребовало некоторого времени. Она рассказала ему, что живет в Сток-Шеверелле, а в Лондон приехала накануне, побыть у приятельницы и сделать кое-какие покупки. Собиралась вернуться домой на следующий день. Робин боялся, что она от него долго не отстанет, но каким-то образом ухитрился поймать единственное такси около мебельного магазина «Хилз», дал ей двадцать фунтов на проезд, и она уехала почти успокоившаяся. Это так похоже на Робина: он сказал, что ему легче расстаться с двадцаткой, чем провести весь остаток дня с милой старушкой.
– Он сказал вам, как ее зовут?
– Нет. Не знаю ни имени этой дамы, ни адреса ее приятельницы, ни – кстати говоря – номера ее такси. Тот случай не имел большого значения, но это было.
– И это все, что вы помните, мистер Коксон?
– Это все, что он мне рассказал. Правда, есть еще одна деталь. Мне кажется, он упоминал, что она – служанка, уже вышедшая на пенсию, и что она помогала его двоюродным ухаживать за стариком родственником, которого посадили им на шею. Жаль, что ничем больше не могу быть вам полезен.
Дэлглиш поблагодарил Коксона и захлопнул мобильник. Если то, что рассказал ему Коксон, соответствовало действительности, и старая служанка была Элизабет Барнс, то она никоим образом не могла подписать завещание 7 июля 2005 года. Но была ли это Элизабет Барнс? Это могла быть любая женщина из деревни, помогавшая в Каменном коттедже. С помощью Робина Бойтона они могли бы отыскать ее след. Но Бойтон мертв.
Шел четвертый час утра, а сна – ни в одном глазу. На душе у Дэлглиша было неспокойно. То, что помнил Коксон о седьмом июля, всего лишь свидетельство с чужих слов, а Элизабет Барнс и Робин Бойтон теперь мертвы. Вряд ли есть шанс разыскать приятельницу, у которой останавливалась горничная, и тем более – такси, на котором она туда приехала. Его теория о подлоге целиком основана на косвенных доказательствах. Адам терпеть не мог производить арест, если за ним не следовало обвинение в убийстве. Когда дело в суде проваливается, на обвиняемом остается пятно подозрения, а офицер полиции, расследовавший дело, приобретает репутацию человека, склонного совершать неразумные и преждевременные поступки. Неужели этот случай станет одним из таких разочаровывающих расследований, к сожалению, далеко не редких, когда личность убийцы известна, но недостаточность улик не позволяет произвести арест?
Примирившись наконец с мыслью, что на сон никакой надежды нет, он встал с кровати, натянул брюки и толстый свитер и обмотал шею шарфом. Может быть, быстрая ходьба по переулку утомит его настолько, что заставит снова улечься в постель и заснуть.
В полночь прошел короткий, но сильный ливень, воздух был не обжигающе холодным, а сладко пахнущим и свежим. Дэлглиш быстро шагал под высоким, усыпанным веснушками звезд небом, не слыша ничего, кроме звука собственных шагов. Вдруг, словно дурное предчувствие, он ощутил неожиданный порыв ветра. Ночь ожила: ветер шелестел в темных кустах живой изгороди, заставлял поскрипывать верхние ветви деревьев – и вдруг, породив смятение и суматоху, стих так же неожиданно, как налетел. Но теперь, приближаясь к Манору, Дэлглиш увидел вдалеке языки пламени. Кому могло прийти в голову разжечь костер в четвертом часу утра? Что-то горело посреди круга Камней. Бросившись бежать к пылающему огню, с колотящимся о ребра сердцем, он выхватил из кармана мобильник и вызвал Кейт и Бентона.
4
Она не стала заводить будильник на два тридцать, боясь, что, как бы поспешно она ни заглушила звонок, кто-то может его услышать и проснуться. Но в будильнике не было необходимости. Из года в год она была способна будить себя просто силой собственной воли, так же как была способна притвориться спящей настолько убедительно, что ее дыхание становилось неглубоким и она сама уже не очень четко понимала, бодрствует она или спит. Два тридцать – хорошее время. Полночь – час ведовства, великий час тайн и тайных обрядов. Но мир людей больше уже не засыпает в полночь. Если мистеру Чандлеру-Пауэллу не спалось, он вполне мог выйти во тьму, как раз после полуночи, но в два тридцать уже не станет выходить на прогулку. И те, кто встает раньше всех, тоже еще не выйдут из дома. Сожжение Мэри Кайти совершилось в три часа дня, 20 декабря, но дневное время не годилось для ее акта во искупление чужого греха, для последнего обряда идентификации, который заставит навсегда смолкнуть тревожный голос Мэри Кайти и даст ей покой. Три часа ночи – ничего другого не придумаешь. И Мэри Кайти поняла бы. Самое важное – отдать ей эту последнюю дань любви и уважения, воспроизвести настолько точно, насколько хватит смелости, те ужасные, последние мгновения ее жизни. 20 декабря – не только тот самый день, но, возможно, и ее последний шанс сделать это. Ведь может случиться, что миссис Рейнер заедет за ней уже завтра. Она готова к отъезду, ей надоело, что все ею командуют, будто она – самое незначительное существо в Маноре. А ведь она, если бы только они знали, обладает самой большой властью. Но скоро-скоро с работой прислуги будет покончено, она станет богатой, и людям станут платить за то, что они будут ее обслуживать. Но сначала надо сказать это последнее «прости», в последний раз поговорить с Мэри Кайти.
Просто здорово, что она все так заранее подготовила. После смерти Робина Бойтона полиция опечатала оба коттеджа. Было бы рискованно заходить в коттеджи после наступления темноты, и вообще невозможно выйти из Манора незаметно для охранников. Но она начала действовать, как только мисс Крессет сообщила ей, что в Розовый коттедж приедет гость в тот же день, когда мисс Грэдвин должна прибыть на операцию. Ее обязанностью было вымыть или пропылесосить полы в коттедже, вытереть пыль и протереть полиролем мебель, застелить свежим бельем постель. Все сложилось. Все было предназначено. У нее даже оказалась плетеная корзина на колесах, чтобы отвезти в коттедж чистое белье и увезти использованное в прачечную. В корзине были мыло для душа и умывальной и пластиковый мешок с моющими средствами для уборки. Она смогла использовать эту корзину, чтобы привезти обратно две сетки с растопкой из сарая Розового коттеджа, моток бельевой веревки, валявшейся в сарае, и две жестянки керосина, завернутые в газеты, – она всегда приносит с собой газеты и расстилает их на свежевымытом полу. Керосин, даже если нести его очень осторожно, ужасно сильно пахнет. Но где же она сможет спрятать жестянки в Маноре? Она решила положить их в два пластиковых мешка и, когда стемнеет, запрятать их в траве, под листьями, в канаве у ограды. Канава довольно глубокая, в ней жестянки никто не заметит, а пластиковые мешки уберегут их от влаги. Растопку и веревку она спокойно сможет запереть в свободном чемодане под кроватью у себя в комнате. Никто их там не найдет. Убирать комнату – ее обязанность, она за это отвечает, и постель она тоже сама застилает, а в Маноре все очень строго соблюдают твое право на личную жизнь.