– Для работы у меня есть другая тачка, старая «Тойота».
– Для работы? А вам не кажется, что в данный момент вы занимаетесь как раз работой?
– Вас не назовешь приятным попутчиком, Бадина! Primo, мы не собираемся никого выслеживать. Deuzi, для меня это расследование – не рядовой случай; вы это прекрасно знаете. Оно возвращает меня к части моей жизни, а в моем возрасте предпочитаешь не смотреть в зеркало заднего вида. Поэтому я и не хотел принимать ваше предложение.
– Да ну? А я думал, это уловка, чтобы содрать с меня по максимуму.
– Не шутите с этим.
– Ну же, Хэтэуэй! Я хорошо понял, что тогда вы были не в состоянии справиться с этим делом. Я бы и то не сделал лучше.
– Может быть… Но это не помешает мне взять реванш за прошлое.
По молчаливому уговору мы решили во время путешествия больше не говорить о деле. Было так жарко, что Хэтэуэй счел за лучшее включить на полную мощность кондиционер в машине. Пока мы ехали по шоссе в Сан-Диего вдоль океана и железнодорожных путей, он рассказал мне множество забавных случаев из тех времен, когда он был полицейским. Его красноречие и цветистые выражения позволили разрядить атмосферу.
Чтобы добраться до Сан-Диего, нам понадобилось чуть меньше двух часов. Эдди Ковен назначил нам встречу на приморском бульваре в Сипорт-Виллидж[74] – нечто вроде коммерческого центра под открытым небом, где лавочки-близнецы соперничают между собой, предлагая сувениры, – безвкусную и неинтересную дешевку. Хотя это было туристское и семейное прогулочное место, ни я, ни Хэтэуэй даже не подумали любоваться пейзажем. Становилось все более жарко и, на мой взгляд, чересчур многолюдно. После трех дней абсолютного уединения возвращение к реальности оказалось несколько резковатым.
– Он мог бы найти место поудобнее и, что еще важнее, поспокойнее, вам не кажется?
– Он прежде всего постарался выбрать общественное место подальше от своего жилья. Хороший признак: наш тип, должно быть, паникует.
Мы отправились на поиски старомодной карусели – самой старой в стране, если верить афише-указателю, – перед которой Ковен должен был нас ждать. У Хэтэуэя был острый глаз и невероятное чутье: осмотревшись за несколько секунд и несмотря на множество людей перед каруселью, он направился прямо к нашему человеку. Пока мы сюда ехали, я все время боялся, что он не придет: или поймет, что вся история с книгой – всего лишь блеф, или уже успел посоветоваться с адвокатом, чтобы в подходящий момент предпринять контратаку.
Высокий и сухопарый, с удлиненным лицом, Ковен и правда обладал на редкость неловкими манерами. Он как будто не знал, что делать со своими болтающимися руками. На нем было что-то довольно невыразительное и старая бейсболка «Сан-Диего Чарджерс»[75]. Едва он увидел нас, на лице его отразилось беспокойство.
– Ковен? – спросил Хэтэуэй.
Тот нехотя пожал нам руки и не стал утруждать себя формальностями:
– Я могу уделить вам десять минут, не больше. Затем я хочу, чтобы вы исчезли из моей жизни и никогда больше не пытались связаться со мной.
Его неуверенный тон, так не соответствующий словам, произвел на меня впечатление подмокшей хлопушки. Должно быть, Хэтэуэй пришел к тому же выводу, так как не стал скрывать удовлетворенной улыбки.
– Не люблю давать обещания, не получив взамен того, что хотел.
– Я не обязан с вами разговаривать!
– Что с вами такое? По телефону вы были более покладистым. Мы только что два часа тряслись в машине, поэтому лучше не сердите нас.
– Это он писатель?
– Как вы проницательны! Где мы можем поговорить?
– На бульваре есть скамейки.
Жгучее солнце ослепляло меня. Я жалел, что не взял с собой темные очки. Хэтэуэй уселся между Ковеном и мной.
– Эта история уже достаточно испортила мне жизнь… Я уделю вам десять минут.
– Вы это уже говорили, мы тут не глухие!
– Я и правда хочу ответить на ваши вопросы, с условием, что меня не будут записывать на диктофон и делать заметки.
Хэтэуэй повернулся ко мне, будто спрашивая разрешения.
– Меня это устраивает.
– Хорошо. Что вы хотите знать?
Вести допрос я предоставил детективу. У меня в этом не было никакого опыта, и Ковен, несомненно, был куда более трудным свидетелем, чем Лора Гамильтон.
– Давайте сразу о главном: многие убеждены, что вы увивались вокруг Элизабет Бадина и с непонятной целью проникли к ней в гримерку.
Ковен подпрыгнул на скамейке, будто актер немого кино.
– Эй! Все было совсем не так! Я не увивался вокруг Элизабет.
– «Элизабет»? Вы зовете ее по имени? Странно для обычного реквизитора…
– Это она просила, чтобы я ее так называл. Ей не нравилось, когда ее величают «мадмуазель».
– Вернемся к нашим баранам.
Ковен вздохнул.
– Вы не можете понять, чем тогда были киносъемки. Сотрудники технического персонала часто проявляли настоящий цинизм. Как только неподалеку появлялась звезда, они не особенно старались доказать свой профессионализм. Парни сознавали свою власть и не любили, когда об этом распространяются: в 50-е были ужасные забастовки, которые вчистую остановили крупные производства. Но с мадмуазель Бадина все было по-другому: ее все ценили за простоту. Для нас у нее всегда было доброе слово. Да, я был очарован этой женщиной, к тому же я был очень молод, и возможно, мне это плохо удавалось скрыть.
– Ладно. А та история с гримеркой?
– Уверяю вас, этим я совсем не горжусь… Не думайте, что я какой-то ненормальный, который получает удовольствие, шатаясь по гримеркам актрис! Я пошел туда по гораздо более приземленной причине…
– То есть?
– То есть я тибрил всякие пустяковины, чтобы потом их загнать: буклеты киностудий, фотографии, принадлежности, непригодные, чтобы дальше пользоваться… Я знал одного парня, у него в центре города была лавочка «сувениров с киносъемок», как он это называл. Мне это помогало заработать на масло к хлебу.
– Вам недостаточно платили?
– О, не на что жаловаться… Я это делал не для себя, а для сестры, которую звали Лорин. Она жила в Сан-Диего и тогда недавно родила мальчика. Его отец не признал ребенка и смылся. Лорин сидела без работы… Должен же я был ей помочь! Каждый месяц я посылал ей половину того, что зарабатывал. Поэтому такие «дополнительные заработки» были для меня очень важны.
– Остановитесь, Ковен, не то я сейчас расплачусь! Правда в том, что вы пройдоха, и больше ничего.
– Но я не принес никому вреда!
– Вы когда-нибудь брали у Элизабет Бадина личные вещи?
– Никогда в жизни! Я вам уже сказал, что тащил только всякие безделушки. Если бы этого не сделал я, в конце съемок их обязательно взял бы кто-то другой.
– Вас тогда едва не выставили, ведь так?
– Не будем преувеличивать. Кто меня очень удивил, так это парикмахерша мадмуазель Бадина. Она должна была обо всем рассказать третьему помощнику режиссера, но этого не произошло.
– Вы были любимчиком Харриса?
– Любимчиком? Черт, мы же не в школе… Харрис действовал не такими методами. Он любил разделять и властвовать. Он мог сегодня петь вам дифирамбы, а назавтра даже не посмотреть в вашу сторону. С ним никогда ни в чем нельзя быть уверенным. С ним ничего никогда не прокатывало. Впрочем, вы всегда чувствовали на себе давление. Но я работал хорошо, и мне вовсе не хотелось подыхать с тоски из-за всей этой истории.
– Расскажите мне немного о днях, последовавших за исчезновением Элизабет Бадина.
– Меня, как и всех, допрашивали полицейские, приехавшие во вторник или среду, теперь уже не помню… Два типа, привлекательных, как тюремные двери, и каждый считал себя пупом земли. Меня они мурыжили дольше остальных. Должно быть, некоторые мне подсуропили, рассказав о том случае в гримерке… Могу вам сказать, что ходил перед ними на задних лапках. Я рассказал им всю правду, и в конце концов они удовлетворились. Все так и оставалось, по крайней мере, до сих пор.
– Пока вас не арестовали по-настоящему…
– Рано утром за мной пришли и отвели в управление полиции. Я не на шутку перепугался. Несколько часов меня промариновали в зале. Это было словно оживший ночной кошмар.
– Кто вас допрашивал?
– Два полицейских, которые приходили на студию.
– Норрис и Коупленд? – не удержался я, чтобы не вмешаться.
– Да. Вряд ли я когда-нибудь забуду имена этих говнюков!
– Что конкретно они у вас спрашивали?
– Они мне задали кучу вопросов, вряд ли имевших отношение к расследованию. Есть ли у меня девушка? Что делаю в свободное время? Где провожу каникулы? Мне казалось, что они просто хотят вымотать мои силы, чтобы я не выдержал и выдал себя. Они битый час расспрашивали, что я делал в последний уикенд, когда видели мадмуазель Бадина.
– У вас было алиби?
– Субботу и воскресенье я провел у Лорин в Сан-Диего. Я от нее ни на шаг не отлучался. Но, похоже, это алиби их не устроило. Они говорили, что моя сестра могла соврать, чтобы меня выгородить, а другого свидетеля у меня нет.
– Сколько времени вас там держали?
– Целых два дня! Они на меня так орали! Я попросил их проверить меня на детекторе лжи, но они этого так и не сделали. Поверьте, они привели меня не для того, чтобы я там посидел в тепле. Только позже я понял, что следствие топталось на месте, поэтому они хотели сделать из меня идеального виновника.
Хэтэуэй с ликованием резко повернулся ко мне.
– А потом?
– Потом ничего. Сказу после того, как вышел из комиссариата, мне позвонили с киностудии. Со мной были очень вежливы и объяснили, что после всего, что произошло, мне будет лучше даже носа туда не совать.
– Вас это, должно быть, сильно рассердило?
– Не особенно. Меня заверили, что я получу свою зарплату до конца съемок, и в виде компенсации подписали мне хорошенький чек на две тысячи долларов. В те годы это была чертовски большая сумма, а я, как уже говорил, нуждался в деньгах. Я согласился. После такого мне было бы очень трудно и дальше там работать. Даже несмотря на то, что я был полностью оправдан, все продолжали бы думать, что я каким-то образом причастен к исчезновению мадмуазель Бадина. Я еще повкалывал на двух или трех фильмах, а затем решил начать свое собственное дело.