Я быстро слез со своего табурета.
– Извини, Антонио, я должен идти. Не торопись. Если хочешь перекусить, холодильник полон. Еще раз спасибо за письмо.
Вот так я снова направился в Венецию, даже не предупредив Эбби о своем приезде и не опасаясь оказаться перед лицом цербера. Я чувствовал волнение и тревогу одновременно. Я еще не знал, что скажу Эбби, предпочитая, чтобы нужные слова нашлись сами. Только в одном я был уверен: я хочу построить семью и заботиться об Эбби и своем ребенке.
Отныне я лишал свое прошлое права определять мое будущее.
Комната была погружена в полумрак. Я слышал, как Эбби рядом ритмично дышит во сне. Я неподвижно лежал на спине, уставившись на пятнышко, которое было чуть светлее остального потолка. На панели будильника значилось 3.12. Я был не в состоянии спать, но это не имело ничего общего с моей обычной бессонницей, к которой я в последнее время успел привыкнуть. Я чувствовал себя успокоенным, и это необычное ощущение парадоксальным образом разволновало меня.
К счастью, когда я прибыл к Мэрил, Эбби была одна. Я не стал путаться в извинениях, даже не попытался произнести ни слова, которые она, возможно, хотела услышать, ни тех решительных фраз, которые я мог бы вложить в уста своих персонажей. Я хотел быть сам собой, всего-навсего сказать то, что подсказывает сердце.
Однако наше «примирение» не должно было ввести меня в заблуждение. Если Эбби и согласилась вернуться ко мне, я больше не должен отделываться пустыми словами, а должен буду представить доказательства. «Намерения мало что значат, важны лишь поступки», как сказал мне Хэтэуэй несколько дней назад. Лучше мне этого не забывать.
Мои решения были ясны. Я пообещал себе напомнить Катберту сразу же, как только его увижу, как избежать судебных преследований со стороны студии. Что же касается дела, возможно, Хэтэуэй был прав: нам только и остается, что слить все, что знаем, газетам и предоставить дальше вести расследование другим. В том числе полиции…
Бесшумно я вышел из комнаты и собрался на кухне налить себе стакан воды. Письмо все еще было на столе, в тусклом свете ночника. «Без сомнения, с моей стороны это трусость – писать тебе вместо того, чтобы все высказать прямо в лицо…» Нет, Элизабет не была трусихой. Она защищалась тем слабым оружием, которым располагала, чтобы спасти свою жизнь, карьеру и ребенка.
Теперь я был в состоянии перечитать это письмо без гнева, меня больше не раздирали чувства бессилия и разочарования. Мой взгляд блуждал по последним фразам черновика. Когда я накануне их читал, что-то меня зацепило, но эта мысль так и осталась в состоянии эмбриона, не оформившись ни во что определенное. «Я прошу тебя уничтожить это письмо после того, как его прочтешь. Я всегда буду тебя любить, Бесс».
Как я мог быть настолько слепым, чтобы не разглядеть очевидного? Подпись…
С бьющимся сердцем я устремился прямо в кабинет. Я захотел зажечь свет, но лампочка лопнула. Мне пришлось шарить в темноте, чтобы найти выключатель латунной лампы, стоящей на рабочем столе. К счастью, я еще не отнес коробку в гараж. Я открыл ее, поспешно оторвав слои скотча, которыми обмотал ее. Не теряя времени, я вывалил все ее содержимое на пол. Досье ФБР, фотографии, статьи, личные вещи матери… ничего из этого меня не интересовало.
Все внимание я уделил досье, которое дал мне Хэтэуэй, когда мы обедали в китайском ресторане на Ван-Найс. Отложив в сторону записи из офиса окружного прокурора, я сосредоточился на результатах первых розысков. Сидя на полу в слабом свете лампы, я поспешно перелистывал страницы, пока не нашел наконец, документ, который был мне нужен. Мои глаза безостановочно сновали взад-вперед между разложенными передо мной документом и черновиком письма. Затем, растянувшись прямо на ковровом покрытии, я закрыл их. Передо мной мелькали эпизоды последних недель. Понемногу каждый из казалось бы несовместимых кусочков пазла нашел свое место.
Все было ясно, ужасающе ясно.
3
23 января 1959 года, пятница
Снова настойчивый звонок во входную дверь…
Элизабет прополоскала рот, быстро вытерла губы и неуверенным шагом вышла из ванной комнаты. Кто мог бы потревожить ее в такое время?
Дрожа будто в лихорадке, она направилась прямо к входу и приоткрыла дверь. При виде своего гостя она почувствовала, что ноги у нее подкашиваются.
– Что ты здесь делаешь?
– Мне надо было приехать… Бетти, что с тобой происходит? Ты белая как полотно!
Элизабет опустила глаза, поколебалась, а затем отступила, освобождая проход.
– Входи, не стой здесь. Я не хочу, чтобы тебя увидели.
Со всей поспешностью она снова закрыла дверь.
– Что произошло?
– Ничего. Я сейчас была в ванной комнате и плохо себя почувствовала. Мне уже лучше.
– Выглядишь ты совсем плохо. Присядь!
– У меня нет никакого желания присаживаться.
– Это из-за… всех этих лекарств, которые ты принимаешь?
– Нет, с ними это никак не связано. Без своих лекарств я не смогла бы ночью даже сомкнуть глаз. Тебе не следовало сюда приходить, это слишком рискованно.
– Говорить с тобой в общественном месте слишком рискованно, звонить тебе по телефону слишком рискованно! У меня не оставалось другого выхода.
Элизабет отступила до самой гостиной. Взгляд ее бесцельно переходил с одного находящегося здесь предмета на другой. Остановился на хилой высохшей рождественской елке, которую она даже не дала себе труда выбросить. Сейчас она была еще более растеряна, чем в ту минуту, когда открыла дверь. Ее разум был где-то далеко, будто на съемочной площадке, когда ей управляла та, другая. Он тонул в густом тумане, откуда она едва могла различить сцену, которая разыгрывалась в ее собственном жилище: противостояние двух вконец растерявшихся созданий, которым больше нечего друг другу сказать.
– Бетти, умоляю тебя…
Она сделала усилие, чтобы сосредоточиться.
– Ты не отдаешь себе отчета! Кто тебе сказал, что прямо сейчас за домом не следят?
– Мы не делаем ничего плохого. У тебя все равно есть право принимать гостей.
– У меня больше нет никаких прав. Отныне моя жизнь больше не принадлежит мне.
– Во сколько встреча?
Она посмотрела на каминные часы, стрелки которых начали обратный отсчет.
– Через полтора часа… на самом деле чуть раньше. Уходи, мне нужно подготовиться.
– Я не хочу тебя оставлять, не теперь. Позволь мне остаться. Я могу тебя сопроводить, поддержать…
Элизабет теряла всякое терпение: она сделала над собой усилие, чтобы не уступить гневу.
– Ты слышишь, что я тебе говорю? Я иду не на вечеринку или благотворительный бал! Это агент ФБР, господи боже ты мой! Человек, который может разрушить мою жизнь, когда ему это заблагорассудится.
Повисло молчание.
Лора медленно приблизилась к Элизабет, пока их тела не соприкоснулись, а затем поцеловала ее в губы.
– Не делай этого, пожалуйста.
– Ты нужна мне, Бетти. Я люблю тебя, как никого никогда не любила. И ты ничего здесь не можешь изменить…
4
Вот уже полчаса я сидел за рулем своего «Астон Мартина» на Малхолланд-драйв в пятидесяти метрах от дома Лоры Гамильтон. Мои глаза не отрывались от помпезного фасада из красного кирпича на другой стороне улицы. Я был в ступоре, в то же время зная, что, если вот так прятаться в машине, здесь чересчур усердный сосед запросто может вызвать полицию.
Весь остаток ночи я прокрутился с боку на бок; в голове у меня царила полнейшая неразбериха, я совершенно не представлял себе, что теперь делать. К шести утра, когда Эбби еще спала, я вышел из комнаты и покинул город, направившись вдоль побережья по дороге, ведущей в Окснард. На столе в гостиной я оставил лишь короткое послание: «Извини, я должен уехать. Надо сделать кое-что важное. Вернусь так быстро, как только смогу». Проехав Малибу, я припарковался в окрестностях Пойнт-Дум, а затем по мостику прошел к маленькому ручью. Только что начало вставать солнце. В это время здесь никого не было, кроме мужчины, прогуливающего старого лабрадора, напомнившего мне собаку Харриса. Поравнявшись, мы обменялись приветственными жестами. Океан и прибрежные скалы были восхитительны. Измотанный бессонной ночью, я прошел берегом; в голове не было ни единой мысли.
Когда у меня на часах наконец было 9 утра, я решил выйти из машины. Я пересек улицу, вспоминая тот единственный раз, когда был здесь. Первое впечатление о ком-то может быть ошибочным, но именно оно остается намертво врезавшимся в память: я видел в Лоре Гамильтон только безобидную женщину, копающуюся в своем саду. Я не держался настороже. Хэтэуэй был прав: я всего лишь любитель.
Секунды, отделяющие мгновение, когда я позвонил, от того, когда открылась дверь, показались мне самыми долгими за всю мою жизнь. Я задержал дыхание.
На Лоре была домашняя одежда в зеленый цветочек. При виде меня на ее лице не отразилось особенного беспокойства. Я же не испытывал никаких определенных эмоций.
– Я была уверена, что ты снова приедешь ко мне. Я купила вчерашние газеты. Боже мой, все эти статьи…
– Я могу войти?
Она отступила. В доме витал запах свежесрезанных цветов, к которому примешивались ароматы корицы.
– Это ты оповестил прессу?
– Нет. Эта история полностью вышла у меня из-под контроля…
– Мне очень жаль. Должно быть, тяжело испытывать такое давление.
– Я знаю все, Лора.
– Что ты хочешь сказать?
– Я знаю о своей матери… и о вас.
Она резко опустила глаза. Довольно долгое время мы молча стояли друг напротив друга.
– Идем на кухню, там нам будет удобнее разговаривать.
Я сел на то же самое место, что и в прошлый раз. Лора села рядом, теребя рукава и по-прежнему избегая встречаться со мной взглядом.
– Кто в курсе?
– Никто. Я узнал обо всем благодаря этому.
Я вынул из кармана письмо и придвинул к ней по столу. Лора медленно и внимательно прочитала его. Может быть, она уже искала слова, которые смогли бы врачевать наши раны. Затем она в упор посмотрела на меня своими бледно-голубыми глазами, которые г