– Я пойду поговорю с Курати-сан, – неожиданно заявил Кото. Не успела Йоко ответить, как он стал спускаться с лестницы. Йоко сделала Айко знак глазами, и та, поняв, что надо проводить Кото вниз и прислуживать мужчинам, поспешно вышла.
Сидя за шитьем, Йоко испытывала некоторую тревогу. Кто знает, что может произойти, когда сойдутся этот Кото, не признающий никаких компромиссов, и Курати, окончательно потерявший способность владеть собой. Водить Кимура за нос после сегодняшней встречи с Кото, вероятно, больше не удастся. Однако сказанное Кото пробудило в ней сочувствие к Кимура. Любя Курати, она могла с легкостью представить себе положение и душевное состояние Кимура. Чутье любящего человека давно подсказало Кимура, каков характер отношений между Курати и Йоко. Он знает все – и мучается и страдает. Но по доброте душевной бесконечно верит Йоко и не перестает надеяться, что когда-нибудь его искренность найдет в ее сердце отклик. Он посылает ей деньги, добытые ценой отчаянных усилий, несмотря на то, что в любой момент сам может оказаться в безвыходном положении. Да, в самом деле странно, как эти деньги не жгут ей руки. Правда, верная себе, Йоко не была настолько бездумной, чтобы не обнаружить в характере Кимура эгоистических черточек. И в его безграничном доверии к ней, и в том, что он посылает ей деньги, добытые потом и кровью, она усматривала холодный деловой расчет. Меряя чувства Кимура к ней той же меркой, что и собственные чувства к Курати, Йоко считала их недостаточно сильными и искренними. Ведь глупо сидеть где-то за тридевять земель в Америке и оттуда пытаться завоевать чью-то любовь. Будь Йоко на месте Кимура, она бросила бы все, стала бы нищей, но немедленно уехала бы из Америки. Насколько прямодушнее и искреннее Ока, вслед за Йоко возвратившийся в Японию. У Ока, правда, нет нужды заботиться о хлебе насущном. Но пусть даже Кимура с головой ушел в дела и терпит лишения во имя их будущей совместной жизни, все равно неприятно сознание, что сердце его больше занято коммерцией, чем любовью. Если бы он бросил свое дело и остался без гроша, если бы вернулся в Японию на одном пароходе с нею, быть может, она убила бы его, но печальная и светлая память о нем жила бы в ее сердце до самой смерти… В этом нет сомнения. А так Кимура – просто человек, достойный сострадания. Сердце женщины, которую он любит, принадлежит другому. Уже одно это – трагично. Вряд ли Курати любит еще кого-нибудь, кроме Йоко. Он только немного отдалился от нее. Но и это породило в ней беспокойство и ревность, жгучую, как раскаленное железо. Легко себе представить, как мучается Кимура… Да, она чересчур жестока с ним – эта мысль больно кольнула Йоко в самое сердце. «Неужели деньги, посылаемые Кимура, не жгут вам руки?» – все время звучало у нее в ушах.
Размышляя, Йоко не заметила, как подшила материю и аккуратно разгладила шов рукой. Садаё по-прежнему сидела, положив на стол широко расставленные локти, и равнодушно смотрела в сад, даже не отгоняя комаров. Мочки ушей, выглядывавшие из-под густых лаково-черных волос, покраснели, будто обмороженные, и Йоко безошибочно поняла, что Садаё чем-то расстроена и плачет. Нельзя сказать, чтобы Йоко было неведомо такое состояние. Когда ей было примерно столько же лет, сколько Садаё, мир вдруг начинал казаться ей печальным, и в светлое, радостное настроение врывалась грусть. Очень живая, Йоко, как ни странно, в детстве была пугливой. Как-то летом она ездила с семьей в глухую деревушку на севере. В пути они остановились на ночлег в большой пустой гостинице. Все улеглись рядом. Йоко положили с самого края, у стенной ниши. И ей почему-то стало невыносимо жутко, мерещилось, будто с картины, висевшей в нише, и с остальных вещей ползут к ней какие-то странные существа. Она дрожала и никак не могла уснуть, а когда попыталась втиснуться между отцом и матерью, уже начавшими засыпать, ее прогнали да еще выбранили за то, что она, такая большая, болтает вздор. Пока ее ругали, она уснула, а когда проснулась утром, то увидела, что лежит на том самом месте, где ей было так страшно. А вечером, разглядывая с веранды запущенный сад, она вдруг вспомнила ночное происшествие, и ей стало грустно. Все ее бросили, даже отец и мать. Люди, которые, казалось, были добры к ней, лгали. Все только и ждали случая, чтобы оттолкнуть ее от себя. Почему же она до сих пор не поняла этого? И когда все ее отвергнут, она будет, как и сейчас, в одиночестве тоскливо разглядывать сад. Так размышляла маленькая Йоко, и сколько ни утешали ее родители, никак не могла успокоиться.
Глядя на Садаё, Йоко вспомнила свое детство, и ей вдруг показалось, что Садаё – это маленькая Йоко. С ней такое часто бывало. Случится что-нибудь, а ей мерещится, что когда-то раньше это уже случалось. Ей казалось, что Садаё – это не Садаё, «Тайкоэн» – не «Тайкоэн», «Усадьба красавиц» – не «Усадьба красавиц». Голова Йоко была словно в тумане, сквозь который отчетливо проступала только одна мысль: где же Садаё, а где сама она в детстве. При этой мысли стало пусто и тоскливо. Ощущая собственную беспомощность, Йоко застыла с иглой в руке и чуть не со страхом смотрела на освещенную лампой Садаё, которая сидела, устремив взгляд на погружавшуюся в сумерки рощу.
– Саа-тян! – позвала Йоко только для того, чтобы нарушить молчание, ставшее невыносимым. Садаё не отвечала… Йоко вздрогнула. Не умерла ли Садаё, застыв на месте, околдованная каким-нибудь фантомом? И если она еще раз назовет ее по имени, не исчезнет ли эта милая девочка, как пепел из курильницы при легком дуновении ветерка или как привидение при звуках человеческого голоса? А потом останется лишь окутанная вечерним сумраком роща в «Тайкоэн», веранда и маленький столик? Прежде Йоко рассердилась бы на себя за подобные мысли и сказала бы: «Что за глупость!» – но сейчас они нагоняли на нее ужас.
В это время снизу донесся громкий возбужденный голос Курати. Йоко точно пробудилась от кошмара. Там у окна сидит Садаё, ну, конечно, Садаё. Йоко торопливо подняла сползший с колен кусок материи и прислушалась к голосам внизу. Кажется, обстановка там довольно серьезная.
– Саа-тян, Саа-тян! – Йоко поднялась и, подойдя к сестре, хотела обнять ее, но в этот момент вспомнила свой обет и, изгнав из сердца жалость, строго проговорила: – Когда тебя зовут, Саа-тян, ты должна отвечать. Что случилось, почему ты дуешься? Иди на кухню, вымой посуду… Ты совсем не занимаешься, сидишь и бездельничаешь. Нехорошо!
– Но, сестрица, я нездорова…
– Не выдумывай! Последнее время ты плохо ведешь себя. Я и слушать тебя не стану, если будешь капризничать.
Садаё покраснела и с выражением грусти и укоризны на лице повернулась к Йоко. Сердце Йоко готово было разорваться на части. В горле застрял комок, под ложечкой кольнуло, словно туда ткнули острой ледяной сосулькой. Какой же она стала… Йоко не в силах была дольше оставаться здесь и поспешно сошла вниз.
Перебивая Курати, Кото что-то возбужденно говорил.
41
Внизу у лестницы стояла Айко, словно раздумывая, звать ей сестру или нет. Йоко прошла мимо нее в комнату. Красный, как спелая хурма, Курати сидел под лампой, лицом к двери, в саржевом кимоно с высоко закатанными рукавами, выпятив волосатую грудь, видневшуюся из расстегнутого воротника, и высокомерно вздернув подбородок. Кото, прямой и суровый, сидел спиной к Йоко. Нервы Йоко напряглись, и она с трудом подавила бешенство. «Осточертело! Пусть все идет своим чередом». Голова сразу стала тяжелой, а тупая боль в пояснице была так мучительна, что казалось, там застрял большой свинцовый шар. Это удвоило раздражение Йоко.
– О чем это вы тут, собственно, спорите?
На этот раз у Йоко не хватило спокойствия, чтобы тактично вмешаться в разговор. Обычно она не теряла присутствия духа, прекрасно владела своим лицом и могла преодолеть любую трудность собственными, ей одной известными способами, но сейчас такой внутренней уверенности у Йоко не было.
– О чем… Этот спесивый молодой человек слишком невежлив. Через каждые два слова хвастает, что он, видите ли, близкий друг Кимура. Ну, а я… меня ведь тоже просил Кимура-сан, и я не желаю выслушивать нравоучения. Он бросает мне обвинение за обвинением, забывая о ваших интересах, ну, я ему и сказал, что он чепуху несет.
Курати произнес это с таким видом, словно обращался не к Йоко, а к кому-то другому, и снова повернулся к Кото. Но тот молчал, не находя слов, чтобы ответить на такое оскорбление.
– Если вам стыдно, можете не говорить. Во всяком случае, вам наверняка перевалило за двадцать. И если человек в вашем возрасте бесцеремонно вмешивается в чужую жизнь, как это делаете вы, значит, он просто глуп. Кроме того, настоящий мужчина, прежде чем говорить, должен сначала подумать.
В голосе Курати звучало возмущение. Он сидел в надменно-вызывающей позе, стараясь сохранить спокойствие, обмахивался веером и с напускным равнодушием смотрел на только что политый сад.
Еще некоторое время Кото молчал, потом обернулся к Йоко.
– Йоко-сан, ся-сядьте, пожалуйста, – чуть заикаясь, попросил он.
Только сейчас Йоко сообразила, что все еще стоит, растерянно глядя на мужчин. Это было нелепо. Такого с ней никогда еще не случалось. Стараясь взять себя в руки, Йоко уселась между Кото и Курати. Кото был бледен, на висках у него вздулись жилы. Понемногу Йоко овладела собой.
– Кото-сан, – сказала она, – Курати-сан выпил немного, и сейчас просто не время вести серьезный разговор. Не знаю, о чем идет спор, но давайте отложим его до следующего раза, хорошо? Поговорим о чем-нибудь другом. Ах, да! Ай-сан, пойди к себе и поскорее закончи шитье. Я почти все сделала, но… – Йоко решила отослать сестру, которая, как видно, с самого начала слушала этот спор.
Кото наконец успокоился и обрел дар слова.
– Быть может, мне не следовало говорить с Курати-сан. Но при вас я могу это сделать. Я всегда считал, и это не лесть, что человек вы искренний, чего нельзя сказать о Курати-сан. Выслушайте же меня и судите о том, что я скажу, со свойственной вам искренностью.