лаза фотография его семьи. Кровь хлынула Йоко в голову, не помня себя, она схватила карточку обеими руками и принялась рвать с таким исступлением, словно это была не фотография, а сам Курати. Смятые клочки она с силой швырнула ему в грудь и, совершенно обезумевшая, бросилась на него. Курати невольно отстранился, вытянув руки, но Йоко в слепой ярости, скрежеща зубами, уткнулась лицом ему в грудь, вцепилась в плечи, потом начала всхлипывать и в конце концов разрыдалась. Некоторое время тишину каюты нарушал только ее отчаянный плач.
Вдруг Йоко почувствовала на своей спине руку Курати и вздрогнула, словно ее ударило током. Рыдая на груди Курати, она понимала, что вымаливает у него ласку, и испытывала стыд. Вдруг ей стало страшно, и она отскочила в угол. Курати шагнул к ней. Йоко заметалась по каюте, словно канарейка под немигающим взглядом кошки. Но Курати настиг ее, схватил за руки и грубо привлек к себе. Йоко сопротивлялась изо всех сил, но в Курати снова проснулся зверь, как и нынешним утром, когда Йоко разглядывала фотографии, и, весь содрогаясь от неукротимого вожделения, он стиснул Йоко в крепких объятиях.
– Ты что, опять меня дурачишь?! – процедил Курати сквозь зубы, но для Йоко голос его прозвучал как гром.
Вот они – долгожданные слова, искренние, полные страсти. Продолжая вырываться, Йоко чувствовала, как спадает тяжесть с сердца, как воскресает ее «я». Теперь можно было пустить в ход притворство. Она все еще всхлипывала, но прежней искренности в слезах уже не было.
– Не хочу! Пустите!
Это прозвучало театрально, наигранно. Однако каждое ее слово все больше опьяняло Курати.
– Так я тебя и отпущу!
Хриплый голос Курати дрожал. Йоко поняла, что ей удается вернуть потерянное «я», и все же старалась казаться еще более беспомощной и удрученной. Она, как птичка, трепетала в сильных объятиях Курати.
– Нет, правда, пустите же! Пожалуйста!
– Ну уж нет!
Уклоняясь от его поцелуев, Йоко плакала все сильнее. Курати рычал, как смертельно раненный зверь. Йоко чудилось, будто она слышит, как зловеще бурлит в его жилах кровь. Она зорко следила за ним, выбирая удобный момент. И когда нить страсти Курати натянулась до предела и, казалось, вот-вот лопнет, Йоко вдруг перестала плакать и подняла на него глаза. В них были неожиданные для него твердость и сила.
– Прошу вас, отпустите меня, – решительно потребовала Йоко и, ловко выскользнув из ослабевших объятий Курати, быстро подбежала к двери. Взявшись за ручку, она обернулась и, опустив глаза, воскликнула:
– Утром вы заперли дверь на ключ… Это насилие… Я…
В запальчивости она хотела еще что-то добавить, но передумала и быстро захлопнула за собой дверь.
Курати, опешив, постоял некоторое время, процедил сквозь зубы какое-то английское проклятие и кинулся за ней вдогонку. Вмиг он очутился у каюты Йоко. Постучал. Она не отвечала. Дверь была заперта. Он постучал еще несколько раз. Потом она услышала, как он, что-то громко говоря, прошел к врачу.
Йоко ждала, что сейчас он подошлет к ней Короку, но этого не случилось, более того, из каюты Короку время от времени доносился громкий смех, а Курати, как видно, и не собирался выходить. Возбужденное воображение рисовало ей Курати, который сидел в каюте врача. Никаких других мыслей не было. Она сама поразилась тому, как резко меняется ее настроение. «Садако! Садако!» – шепотом позвала Йоко, будто дочь была здесь, рядом. Но даже произнесенное вслух самое дорогое имя не находило отклика в сознании, не будило забытых мечтаний. Что заставляет человека так резко меняться? Не столько из сострадания к дочери, сколько к самой себе, Йоко заплакала. Потом вдруг решительно уселась за столик, достала лежавшее среди других вещей, которыми она особенно дорожила, вечное перо, бывшее в то время диковинкой в Японии, и принялась глядеть, как из-под его тонкого кончика стали выходить слова:
«Вы жестоко воспользовались слабостью женщины. Я негодую. Быть может, сама судьба странным образом связала меня с этим пароходом… Как бы то ни было, я отбросила все прошлое, все будущее и сейчас, как морская трава, ношусь по волнам, терзаемая стыдом лишь за настоящее. Но Вам это безразлично, и от этого мне очень горько… Смерть…»
Она быстро исписала листок фразами, смысл которых сама смутно понимала, но, дойдя до слова «смерть», остановилась и в раздражении жирно перечеркнула все. «Быть искренней с Курати – значит сказать ему: играй мною как хочешь». В ярости Йоко чертила какие-то небрежные каракули на оставшемся неисписанным клочке бумаги.
Из каюты врача опять донесся громкий хохот Курати. Йоко подняла голову и в волнении прислушалась, потом тихонько подошла к двери. Но там снова все стихло. Йоко поймала себя на том, что подслушивает, и вернулась к столу. В висках стучало. Подперев голову рукой, она рассеянно чертила на бумаге иероглифы, что-то рисовала, в то время как в мозгу ее проносились беспорядочные, бессвязные мысли.
«Только бы сбылось мое желание, тогда мне не нужны ни Кимура, ни Садако. Овладею сердцем Курати – все будет по-моему. Да, да! А если не исполнится желание, если оно не исполнится… Тогда мне ничего не нужно. Тогда я красиво умру… Почему… Почему я… Однако…» Йоко овладело светлое настроение. Она и не подозревала, что способна на сентиментальность, на романтические мечты, и, умилившись, готова была обнять и приласкать самое себя. Такого сладостного чувства она не испытывала со времени разлуки с Кибэ. Вся во власти его, она вдруг ощутила спокойствие, какое, вероятно, бывает лишь у людей, целиком отдавшихся любви и по уговору совершающих двойное самоубийство[26]. Йоко уронила голову на стол и долго сидела неподвижно.
Когда она очнулась, в каюте уже горел яркий свет.
Вдруг дверь лазарета с шумом отворилась. Йоко вся обратилась в слух. Кто-то грузный толкнулся в дверь ее каюты, потом она услышала хриплый голос Курати:
– Сацуки-сан!
У Йоко замерло сердце. Она невольно вскочила и отбежала в угол, прислушиваясь.
– Сацуки-сан, прошу вас, откройте на минутку!
Йоко поспешно бросила исписанный листок в корзинку, спрятала вечное перо и, лихорадочно оглядевшись, задернула занавеску на иллюминаторе. Затем опять застыла на месте, не зная, что делать.
Курати продолжал стучать – теперь уже кулаком. Йоко плотнее запахнула кимоно, посмотрела через плечо в зеркало, вытерла слезы, пригладила брови.
– Госпожа Сацуки!!
Еще несколько мгновений Йоко колебалась, потом решилась наконец и с торопливой неловкостью повернула ключ.
Курати вошел в каюту и прикрыл за собой дверь. Он был совершенно пьян, что случалось с ним довольно редко: он мог выпить сколько угодно, но при этом у него не менялся даже цвет лица. Выпрямившись во весь свой огромный рост и прислонившись к двери, он пристально смотрел на Йоко, стоявшую поодаль с бесстрастным видом.
– Йоко-сан, или, если угодно, Сацуки-сан… Сацуки-сан! Я знаю, что делаю. Я влюблен в вас с самой Йокогамы. Вы не можете не знать этого. Насилие? Ха! Что такое насилие? Это чушь! Я могу убить вас, если пожелаю!
Последние слова привели Йоко в восторг.
– Я знаю, что вы едете к какому-то Кимуре. Директор отделения в Йокогаме мне рассказывал. Я, конечно, не знаю, что он за человек, но зато уверен, что люблю вас сильнее, чем он. Понятно? К черту самолюбие! Видите – я вам говорю все напрямик! Понятно?
Глаза у Йоко сверкали, она упивалась словами Курати, смаковала их. Так прошел этот день, решивший ее судьбу.
18
«Эдзима-мару» пришел в Викторию к вечеру. Из иллюминатора видна была длинная набережная, вдоль которой тянулись ряды складов, и огромный белый щит с надписью: «Car to the Town. Fare 15 с»[27]. Шум вокруг парохода все нарастал. Здесь шла разгрузка и высаживались китайцы-кули, которым был запрещен въезд в Америку. Занятый делами, Курати в этот вечер не зашел к Йоко. Чем сильнее становился шум, тем умиротвореннее чувствовала себя Йоко. Она и не надеялась, что когда-нибудь так просто избавится от вечной тревоги, постоянной своей спутницы. Но умиротворенность ее не была случайной. К Йоко пришла спокойная уверенность, она могла теперь преодолеть в себе любое желание и не прыгать от счастья, если даже ей того хотелось. И душу, и тело охватила приятная истома, которой Йоко наслаждалась, как во сне, словно сбылись все ее мечты и ей удалось наконец снять забрало после победы в двадцатипятилетней тяжелой войне. Йоко лежала на диване, рассеянно глядя на отблески огней. Ей было чуть-чуть жаль, что рядом нет Курати, но теперь она уверена в своей власти над ним, и спокойная улыбка то и дело пробегала по ее губам.
На следующий день Йоко заметила, что отношение к ней пассажиров резко изменилось. Не иначе как госпожа Тагава постаралась. Кто же еще? Муж у нее – знаменитость, да и сама она дама заметная в обществе, хотя и приближается к критическому возрасту. А Йоко молода, красива, умна, любой мужчина счел бы для себя за честь составить ей партию. Но Йоко беззащитна, не то что госпожа Тагава. И мужчины, разумеется, колебались, кому отдать предпочтение. Люди, занимающие высокое положение в обществе, часто прибегают к добродетели. И госпожа Тагава не упускала случая использовать это оружие с выгодой для себя. Она понимала также, что пассажиры перестанут симпатизировать Йоко, если убедить их в бессмысленности этой симпатии, за которой крылось эфемерное честолюбие, скорее даже не честолюбие, а желание остаться в памяти Йоко любезным мужчиной, или смелым мужчиной, или красивым мужчиной.
Госпожа Тагава досадовала, что Курати вышел из-под ее влияния. И, разумеется, не без ее участия, весьма искусного, весь пароход узнал об отношениях Курати и Йоко. Все сразу же отвернулись от Йоко. По крайней мере, при госпоже Тагаве большинство пассажиров держались с Йоко весьма холодно. Но сильнее других огорчил молодую женщину Ока. Что именно ему наговорили, Йоко не знала, но когда она, встав поздно утром, вышла на палубу, Ока, уже, по обыкновению, стоявший у борта и любовавшийся тихой гладью залива, едва завидев ее, скрылся. Он бы охотно покинул пароход, но это было невозможно. Однако стоило Йоко появиться, как он исчезал подобно привидению. И все же Йоко не раз чувствовала на себе его упорный взгляд – Ока следил за ней. Но это ее больше не волновало.