авляет человеческую жизнь с пантомимой кукольного театра, людей — с марионетками, Землю — с «жалкой маленькой сценой», то в его сравнении нет ни горестного, ни обличительного мотива, есть беспредельное высокомерие. Хотя он и употребляет местоимение первого лица множественного числа, когда говорит: «Кто мы, как не марионетки», но себя-то он не присоединяет к общему числу. Граф Фоско «глядит в Наполеоны» (вспомним Пушкина), глядит, движимый стимулом: власть и барыш. Граф Фоско «глядит в Наполеоны» более современного, чем Наполеон Бонапарт, образца. Многозначительно доверительное признание Фоско в том, что он лучшие годы своей жизни посвятил «ревностному изучению медицинских и химических наук», и его рассуждения о том, как можно использовать науки, чтобы изменить природу человека не во благо, а во вред человеку и человечеству. «Дайте мне, Фоско, химию,— вслух прорицает он,— и, когда Шекспир задумает Гамлета и сядет за стол, чтобы воспроизвести задуманное, несколькими крупинками, оброненными в его пищу, я доведу его разум посредством воздействия на его тело до такого состояния, что его перо начнет плести самый несообразный вздор, который когда-либо осквернял бумагу. При подобных же обстоятельствах воскресите мне славного Ньютона. Я гарантирую, что, когда он увидит падающее яблоко, он съест его, вместо того чтобы открыть закон притяжения». В этих рассуждениях Фоско важны и существенны не способ, а замысел: пользуясь достижениями науки превратить гения в ничтожество. Граф Фоско глядит в Наполеоны двадцатого века, в наше время, когда появились генная инженерия и опыт прямого воздействия химических веществ на психику человека. Не случаен такой факт биографии Фоско: он приехал в Англию летом 1850 года «с одним политическим поручением деликатного свойства». Первого мая 1851 года в Лондоне, в Хрустальном дворце Гайд-Парка, открылась Всемирная выставка промышленного прогресса. Она продемонстрировала внушительные достижения науки и техники, реальную силу и возможности человеческого разума. В то же время чуткая к положению и духовному состоянию человека художественная литература с горечью и возмущением отметила возрастание утилитарного подхода ко всему в жизни — подхода, проникнутого стремлением из всего извлечь практическую пользу и выгоду. В романе Диккенса «Тяжелые времена», к примеру, в главе «Избиение младенцев» показано, как внедряется в детский мозг принцип голого расчета и как тем самым закладываются основы бездуховности. Тревожась о влиянии технократических идей, Диккенс предупреждал в своем журнале «Домашнее чтение», что воображение не могут удовлетворить никакие машины и «даже богатейшая Всемирная выставка промышленного прогресса» не на сытит его. Иллюстрируя свою мысль, он писал: «Политехнический музей на Риджент-стрит, где показывают и объясняют действие сотен хитроумных машин и где можно послушать лекции, содержащие массу полезных сведений о всевозможных практических предметах,— это замечательное место и истинное благодеяние для общества, и, однако, нам кажется, что люди, чей характер складывался бы под влиянием досуга, проведенного исключительно в стенах Политехнического музея, оказались бы мало приятной компанией. Случись с нами несчастье, мы предпочли бы не искать сочувствия у молодого человека двадцати лет, который в детстве все каникулы возился с колесиками и винтиками, если только он сам не испытал подобного же горя».
Уилки Коллинз обрисовал иной аспект той же проблемы, предупреждая, что может произойти, окажись новейшие достижения науки и техники в руках умного, энергичного, деятельного, по безмерно честолюбивого, злонамеренного и безнравственного человека — такого, как Фоско.
Кажется странным, даже невероятным — и центральным персонажам книги, и читателю,— что это же самое лицо, жестокий, циничный и беспощадный «Граф и т. д.», способно быть «человеком чувства»: может неподдельно восхищаться женщиной и природой.Оказывается, может— к такому выводу приходят Уолтер Хартрайт и Мэриан Голкомб после размышлений и колебаний. У читателя нет оснований не согласиться с ними. Оказывается далее, что Фоско в роли «человека чувства» способен испытывать пронизывающий душу страх.
Граф Фоско человек вероломный. Примкнув к тайному итальянскому обществу, цель которого, по словам другого итальянца — профессора Пески, «свержение тиранов и защита прав народа», он изменил ему, нарушил клятву, и вот бесстрашный человек затрепетал от страха, почуяв угрозу неумолимого возмездия.
Сэр Персиваль Глайд, друг и партнер графа Фоско, значительное действующее лицо романа, четко очерченная фигура, характер, демонстрирующий тяжкий социальный порок: контраст между видимостью и сущностью человека, его официальным положением в обществе и реальным бытием.
У сэра Персиваля превосходное общественное положение и безупречная репутация джентльмена. «Он два раза баллотировался на выборах и прошел это испытание неопороченным».
Сэр Персиваль Глайд знатен, богат, превосходно воспитан, у него прекрасная внешность, и все свои достоинства вместе с глубоким уважением и преданностью любящего человека он положил к ногам своей невесты Лоры Фэрли. Но все это видимость. От этого джентльмена всего можно ожидать, он способен на любую низость. «Он наиболее опасен и фальшив,— свидетельствует Мэриан Голкомб,— когда надевает личину любезности». Он злодей — вот его сущность. Его жертвы: Лора Фэрли, ставшая несчастной леди Глайд, и Анна Катерик, превращенная в «женщину в белом» и погубленная.
В одном ряду с графом Фоско и сэром Персивалем оказывается Фредерик Фэрли, эсквайр, владелец имения Лиммеридж в Кумберленде, где развертываются многие значительные события романа. Мистер Фэрли не знает о злодейском замысле Персиваля и Фоско, но он их невольный сообщник. Если бы не безразличие ко всему, что не касается его собственной персоны, его капризов, его увлечения коллекциями древних монет, гравюр, рисунков и акварелей, то сэр Персиваль и граф Фоско не должны были бы появиться в Лиммеридже и не действовали бы там столь бесцеремонно. Мистер Фэрли эгоист, лицемер и сноб. Великие романисты Диккенс и Теккерей представили незабываемые образцы лицемеров и снобов. Мистер Фэрли не повторяет их, он индивидуальность на свой лад. Этот изнеженный, томно-нервический, капризный холостяк мнит себя инвалидом, неописуемо страдающим от каждого звука, всякого постороннего движения, любого усилия. Уже первая встреча Уолтера Хартрайта с мистером Фэрли позволяет ему свидетельствовать: «Нервы мистера Фэрли и его капризы — это одно и то же». Он же первый беглыми штрихами набрасывает портрет мистера Фэрли во весь его маленький рост с его маленькими, как у женщины, ножками, обутыми в туфельки из лаковой кожи под бронзу. Давая вынужденный ответ о прискорбном событии, происшедшем в его имении и при его участии, событии, искалечившем жизнь его племянницы Лоры, мистер Фэрли снимает с себя всякую вину.
При встрече с мистером Фэрли Уолтер Хартрайт не мог не отметить, что слуга у этого ценителя искусства — «лакей с головы до пят». Что мистер Фэрли не может терпеть детей, особенно деревенских, называет их отродьем и предается мечте «усовершенствовать их конструкцию» так, чтобы они превратились в херувимов итальянской школы живописи, чтобы «курчавые облака служили им удобной опорой для подбородков» и чтобы не было «ни грязных ног для беготни, ни крикливых глоток для воплей».
Обнажая внутреннюю сущность лицемера и сноба, Уилки Коллинз выполнял гражданскую обязанность писателя и сводил с ними личные счеты. Он проявлял незаурядную независимость и в своих суждениях о нравственном состоянии различных слоев английского общества, и в образе своего житейского поведения. Он не робел перед пугающим предупреждением: «А что скажет миссис Гранди?», перед этой старшей сестрой княгини Марьи Алексевны из «Горя от ума» Грибоедова, перед этим олицетворением безжизненной и унижающей моральной прописи.
Совокупному злу, представленному Коллинзом в точно и живо обрисованных лицах, противостоят два центральных лица романа — Уолтер Хартрайт и Мэриан Голкомб. Автор полностью на их стороне, он им доверяет, он им сочувствует, он их поддерживает и поощряет, он ими любуется, не навязчиво, без понукания и поучений ставит их в пример, показывает: вот что могут честные, искренние, совестливые, мужественные и самоотверженные мужчина и женщина в борьбе с подлостью, наглостью, лицемерием, ложью, обманом, эгоизмом, безразличием, безответственностью.
«Если когда-нибудь настанет время, когда преданность моего сердца и все силы мои смогут дать вам хоть минутное счастье или уберечь вас от минутного горя, вспомните о бедном учителе рисования...» Это слова-обещания Уолтера Хартрайта, обращенные им к Лоре, которую он чистым, неискушенным сердцем полюбил. И он сдержал свое обещание-клятву, рискуя в неравной борьбе собственной жизнью, и вышел из этой борьбы победителем, не рассчитывая на вознаграждение, громкие похвалы и аплодисменты.
Не допуская малейшего принижения и поругания задушевных чувств, с целомудренным нравственным устремлением ведет непримиримую борьбу с жестоким, коварным обманом Мэриан Голкомб, ведет борьбу самоотверженно, не мысля о личном интересе.
В персонажах, в манере их изображения, в отношении к ним автора сказываются духовные и особенно нравственные запросы самого Уилки Коллинза.
«Природа полна для меня нетленного очарования и неизъяснимой нежности!» Эти слова произносит Фоско. С гораздо более натуральным чувством их могли бы произнести Мэриан Голкомб и Уолтер Хартрайт, а тем более сам Уилки Коллинз. С детства он был близок к природе и к ее проникновенному живописному изображению. Живописные работы отца возбуждали его детское воображение, сохранились в его памяти, он писал о них в своей первой книге. Первые впечатления бытия, вдумчивое созерцание классических образцов живописи и явлений природы — английской и многих других стран, особенно, может быть, «мягких, трепетных английских сумерек»,— отразились в его книгах, в его написанных словами пейзажах.