Рассказ продолжает Мэриан Голкомб(выписки из ее дневника)
I
Блекуотер-Парк Хемпшир
11 июня 1850 года
рошло шесть месяцев, шесть долгих, тоскливых месяцев, с тех пор как мы с Лорой виделись в последний раз.
Сколько дней осталось мне ждать? Всего один! Завтра, двенадцатого, путешественники возвращаются в Англию. Мне трудно осознать это счастье, мне не верится, что через двадцать четыре часа окончится последний день моей разлуки с Лорой.
Она и ее муж пробыли всю зиму в Италии, потом поехали в Тироль. Обратно они едут в сопровождении графа Фоско с женой, которые хотят поселиться близ Лондона и, пока не выберут себе постоянную резиденцию, приглашены на лето в Блекуотер-Парк. Раз Лора возвращается, мне все равно, кто бы с ней ни вернулся. Пусть сэр Персиваль, если ему так нравится, наполняет дом сверху донизу гостями при условии, что его жена и я будем жить в этом доме вместе.
А пока что я уже здесь, в Блекуотер-Парке. Это «древний и интереснейший замок (как услужливо осведомляет меня путеводитель по графству) сэра Персиваля Глайда, баронета» и, как могу теперь присовокупить я сама, будущее постоянное жилище безвестной Мэриан Голкомб, незамужней девицы, сидящей сейчас в уютном будуаре за чашкой чая и окруженной всеми ее пожитками, как-то: тремя чемоданами и одним саквояжем.
Вчера я уехала из Лиммериджа, получив накануне очаровательное письмо от Лоры из Парижа. Сначала я колебалась: встречать ли их в Лондоне или в Хемпшире, но в последнем письме Лора писала, что сэр Персиваль хочет сойти в Саутхемптонском порту и ехать прямо в свое поместье. Он столько истратил за границей, что до конца сезона у него не осталось средств на прожитие в Лондоне. Из экономии он решил скромно провести лето и осень в Блекуотере. Лоре надоели светские удовольствия и радости путешествия, и она очень довольна перспективой сельской тишины и уединения, о которой благоразумно радеет для нее муж. Что касается меня, — с ней я буду счастлива где угодно. Поэтому для начала мы все очень довольны — каждый по-своему.
Вчера я ночевала в Лондоне, а днем была так занята разными визитами и поручениями, что только к вечеру приехала в Блекуотер-Парк.
Судя по моему первому смутному впечатлению, Блекуотер — полная противоположность Лиммериджу. Здание стоит на ровном месте, со всех сторон его замыкают — почти душат, с моей точки зрения северянки, привыкшей к простору, — деревья. Я еще не видела никого, кроме слуги, открывшего мне двери, и домоправительницы, очень любезной особы, показавшей мне мои комнаты и принесшей мне чай. У меня премилый маленький будуар и спальня в конце длинного коридора на втором этаже. Комнаты слуг и несколько запасных спален находятся наверху. Гостиная, столовая и другие комнаты — внизу. Я еще не видела ни одной из них и ничего не знаю о доме, кроме следующего: часть его, говорят, существует с незапамятных времен — более пятисот лет. Вокруг него когда-то был ров с водой. Свое название «Блекуотер» — «Черная вода» — он получил из-за озера в парке.
Башенные часы гулко и торжественно пробили одиннадцать. Башня возвышается в самом центре дома — я видела ее, когда подъезжала. Большой пес проснулся от гула часов, и лает, и подвывает где-то за домом. Я слышу, как отдаются шаги внизу и гремят запоры и засовы у входных дверей. Очевидно, слуги ложатся спать. Не последовать ли и мне их примеру?..
Нет, мне совсем не спится. Не спится — сказала я? Мне кажется, я никогда больше не сомкну глаз. Сознание, что завтра я снова увижу дорогое ее лицо, услышу ее голос, держит меня в непрестанном лихорадочном ожидании. Если бы я была мужчиной, я велела бы сейчас оседлать лучшего коня из конюшен сэра Персиваля и поскакала бы на восток, навстречу восходящему солнцу, бешеным галопом — подобно знаменитому разбойнику из Йорка[2]. Будучи, однако, всего только женщиной, пожизненно приговоренной к терпению, благовоспитанности и кринолинам, я должна из уважения к мнению окружающих успокоиться каким-нибудь чисто женским способом.
Чтение не помогает — я не могу сосредоточиться на книге. Постараюсь написать как можно больше и заснуть от усталости.
За последнее время я забросила мой дневник. На пороге новой жизни кого я вспомню из людей, какие события воскреснут в моей памяти, какие превратности судьбы и перемены, происшедшие за эти полгода, — за этот долгий, тоскливый, пустой промежуток времени со дня свадьбы Лоры?
Чаще всего я вспоминаю Уолтера Хартрайта. Он идет во главе туманной процессии моих отсутствующих друзей. Я получила несколько строк от него, написанных после того, как экспедиция выгрузилась на берег в Гондурасе. Письмо это было более бодрым и живым, чем прежние его послания.
Месяц или полтора спустя я прочитала перепечатанное из американского еженедельника сообщение об отъезде экспедиции в глубь страны. В последний раз их видели на пороге первобытного тропического леса. У каждого из них было ружье за плечами и мешок за спиной. С тех пор культурный мир потерял их следы. Ни строчки от Уолтера я больше не получала; в газетах не появлялось больше никаких известий об экспедиции.
Такой же непроницаемый мрак окутал участь Анны Катерик и ее спутницы миссис Клеменс. О них совершенно ничего не известно. В Англии они или нет, живы или умерли, никто не знает. Даже поверенный сэра Персиваля потерял надежду найти их и приказал прекратить бесполезные поиски.
Наш добрый старый друг мистер Гилмор должен был прервать свою работу в юридической конторе. Ранней весной мы встревожились, узнав, что его нашли без чувств в его кабинете. С ним был апоплексический удар. До этого он часто жаловался на давление и головные боли. Доктор предупреждал его, что, если он будет работать по-прежнему с утра до вечера, воображая, что он все еще молод, это будет иметь для него роковые последствия. Ему категорически приказано не появляться в конторе по крайней мере в продолжение года и отдыхать, полностью изменив распорядок жизни. Он оставил все дела своему компаньону, а сам находится теперь в Германии у родственников, занимающихся там торговлей. Таким образом, еще один верный друг, человек, на преданность и опыт которого можно было всецело положиться, потерян для нас, но верю и надеюсь — ненадолго.
Бедную миссис Вэзи я довезла до Лондона. Было бы жестоко оставлять ее в одиночестве Лиммериджа, после того как Лора и я уехали из нашего дома. Мы договорились, что она будет жить у своей незамужней младшей сестры, содержащей школу в Клафаме. Миссис Вэзи осенью приедет погостить у своей воспитанницы, вернее — у своей приемной дочери. Я благополучно довезла добрую старушку до места назначения, оставив ее на попечение сестры, безмятежно счастливую тем, что через несколько месяцев она снова увидит Лору.
Что касается мистера Фэрли, то я, думается, не буду несправедливой, если скажу, что он был чрезвычайно рад отъезду женщин из его дома. Было бы совершенно нелепо предполагать, что ему не хватает его племянницы, — раньше он месяцами не делал никаких попыток повидать ее. Его слова, сказанные при нашем с миссис Вэзи отъезде, что «сердце его разрывается от отчаяния», я считаю признанием, что он втайне ликует, избавившись наконец от нас. Последний его каприз заключается в том, что он нанял двух фотографов, чтобы они беспрерывно делали дагерротипы редкостных сокровищ, находящихся в его коллекции. Полный комплект таких дагерротипов будет пожертвован Обществу механиков в Карлайле. Дагерротипы будут наклеены на отличный картон, под ними будут претенциозные надписи красными чернилами: «Мадонна с младенцем» Рафаэля — из собрания Фредерика Фэрли, эсквайра». «Медная монета времен Тиглата Пильзера — из собрания Фредерика Фэрли, эсквайра». «Уникальная гравюра Рембрандта, известная в Европе под названием «Помарка» — из-за помарки гравировщика в одном ее углу, — помарки не существует ни на одной другой копии. Оценена в 300 гиней. Из собрания Фредерика Фэрли, эсквайра». Дюжины подобных дагерротипов[3] с надписями были готовы, когда я уезжала, оставалось сделать еще сотни. Погрузившись с головой в это новое занятие, мистер Фэрли будет счастлив в течение многих месяцев, а два несчастных фотографа разделят мученический венец, который до сих пор мистер Фэрли возлагал на одного камердинера.
Вот и все о людях и событиях, которые запомнились мне больше всего. Что же сказать напоследок о той, кто занимает главное место в моем сердце? Мысль о Лоре не покидала меня, когда я писала эти строки. Что происходило с ней в течение этих шести месяцев? Что вспомнить о ней, прежде чем я закрою мой дневник на ночь?
Я могу руководствоваться только ее письмами — и ни в одном из этих писем нет ответа на вопросы, которые я непрерывно задавала ей. Каждое из ее писем оставляет меня в неизвестности по поводу главного.
Хорошо ли он относится к ней? Стала ли она счастливее, чем была, когда мы расстались с ней в день ее венчания? Во всех моих письмах я задавала ей прямо или косвенно эти два основных вопроса. Во всех письмах она уклонялась от ответа или делала вид, что эти вопросы относятся только к состоянию ее здоровья. Снова и снова она писала мне, что здорова; что ей нравится путешествовать; что впервые в жизни она ни разу не простудилась за зиму, — но никогда ни словом не обмолвилась, что ей хорошо, что она примирилась со своим замужеством и может теперь думать о дне двадцать второго декабря без сожаления и раскаяния. В своих письмах она упоминает о муже, как если бы вскользь писала о каком-нибудь знакомом, путешествующем с ними и взявшем на себя все дорожные хлопоты: «Сэр Персиваль назначил наш отъезд на такое-то число». «Сэр Персиваль решил, что мы поедем по такой-то дороге». Очень редко называет она его в своих письмах просто «Персиваль», почти всегда присоединяя к его имени титул.
Я не нахожу, чтобы его взгляды и образ жизни оказали на нее существенное влияние. Обычное нравственное перерождение юной, чистой, восприимчивой женской души после замужества как будто совсем не коснулось Лоры. Она пишет о собственных мыслях и впечатлениях посреди всех окружающих ее чудес совершенно вне зависимости от его присутствия. Если бы вместо мужа с ней путешествовала я, она писала бы кому-то другому такие же точно письма. Ни малейшего намека на близость между нею и мужем в ее письмах нет. Когда она отвлекается от описания своего путешествия и переходит к тому, что ожидает ее в Англии, она пишет только обо мне и о своей будущей жизни со мною, ее сестрой, совершенно забывая о своем будущем в качестве жены сэра Персиваля. Во всем этом нет скрытых жалоб, которые дали бы мне понять, что она несчастлива в своем замужестве. Впечатление, создавшееся у меня от нашей переписки, слава богу, не приводит к такому прискорбному выводу. Но, сравнивая Лору, которую я знала раньше, с той, что живет теперь для меня на страницах этих писем, я вижу в ней какую-то постоянную апатию, неизменное равнодушие к своей новой роли жены. Иными словами — в течение полугода мне писала Лора Фэрли, но отнюдь не леди Глайд.
Упоминая несколько раз в своих письмах о графе Фоско, она хранит такое же странное молчание относительно своего впечатления от ближайшего друга своего мужа, как и обо всем, что касается поведения и характера сэра Персиваля.
В конце осени граф и его жена по невыясненной причине внезапно переменили свое намерение ехать в Рим, где сэр Персиваль думал с ними повидаться, и вместо этого направились в Вену. Из Вены они весной уехали в Тироль, где встретились с молодыми супругами на их обратном пути в Англию. Лора охотно пишет о своей встрече с мадам Фоско, уверяя меня, что тетка ее, став женой графа Фоско, настолько изменилась к лучшему с того времени, когда была старой девой, что я с трудом узнаю ее при встрече. Относительно графа Фоско (который интересует меня несравненно больше своей жены) Лора хранит осторожное молчание. Она написала мне только в одном из своих писем, что он для нее загадка и что она ничего не хочет говорить о нем прежде, чем я не составлю о нем собственное мнение.
Я считаю, что это плохая рекомендация для графа. Лора, больше чем другие люди в ее возрасте, сохранила тонкую интуицию ребенка, инстинктом угадывающего друга. Если я права и ее первое впечатление от графа было неблагоприятное, пожалуй, и мне заранее неприятен этот знаменитый иностранец. Но терпение, терпение — эта неизвестность теперь уже недолго продлится. Рано или поздно — все станет на свое место и прояснится. Завтра!
Пробило полночь. Собираясь закончить эти страницы, я выглянула в окно.
Ночь тихая, душная, луны нет. Звезды тусклые, их мало. Деревья, замыкающие дом со всех сторон, на расстоянии выглядят, как непроницаемая темная масса, как огромный каменный вал. До меня доносится отдаленное, глухое кваканье лягушек; эхо от ударов башенных часов раздается в душной тишине долгое время спустя после того, как они пробили. Мне интересно, каков Блекуотер-Парк днем? Ночью он мне не очень-то нравится.
12-е
День исследований и открытий. День гораздо более интересный во многих отношениях, чем я могла бы это вчера предположить.
Конечно, я начала с осмотра дома.
Центральная часть дома относится ко временам непомерно превознесенной пресловутой королевы Елизаветы. Внизу тянутся параллельно друг другу две огромные длиннейшие галереи с низкими потолками. Они кажутся еще более темными и угрюмыми от безобразных фамильных портретов по стенам, каждый из которых я готова была бы предать огню. Комнаты этажом выше не требуют ремонта, но ими редко пользуются. Вежливая домоправительница, сопровождавшая меня, предложила мне осмотреть их, но предупредила, что я найду их несколько запущенными. Моя заинтересованность в чистоте своих юбок и чулок превышает мой интерес ко всем елизаветинским спальням во всем королевстве, и потому я твердо отказалась пачкать свою одежду, исследуя древнюю грязь и пыль. Домоправительница сказала: «Я разделяю ваше мнение, мисс» — и, по-видимому, считает меня теперь самой благоразумной из всех знакомых ей женщин.
На этом закончим описание главного здания. К нему справа и слева примыкают два крыла. Полуразрушенное левое крыло когда-то было самостоятельным зданием; оно построено в XIV веке. Один из предков сэра Персиваля по материнской линии — не помню и не интересуюсь, кто именно, — пристроил к нему главное здание во времена вышеупомянутой королевы Елизаветы. Домоправительница сказала, что знатоки и ценители считают архитектуру и отделку левого крыла весьма примечательными. Дальнейшие исследования показали, что знатоки, судившие о достопримечательностях замка сэра Персиваля, могли оценить сей замок, только победив свой страх перед крысами, плесенью и мраком. Я призналась домоправительнице, что я отнюдь не знаток, и намекнула, что к «древнему крылу» не мешало бы отнестись так же, как к елизаветинским спальням. Домоправительница снова сказала: «Я разделяю ваше мнение, мисс» — и посмотрела на меня, не скрывая своего восторга перед моим удивительным здравым смыслом.
Мы направились к правому крылу, пристроенному во время Георга II, дабы закончить осмотр архитектурной неразберихи в Блекуотер-Парке.
Это обитаемая часть дома, отремонтированная и отделанная для Лоры. Мои две комнаты и остальные спальни находятся на втором этаже. На нижнем этаже расположены гостиная, столовая, малая гостиная, библиотека и хорошенький маленький будуар для Лоры. Комнаты изящно убраны в современном вкусе и роскошно обставлены элегантной современной мебелью. Они не такие просторные и светлые, как наши комнаты в Лиммеридже, но в них приятно жить. Памятуя рассказы о Блекуотер-Парке, я страшно боялась утомительных антикварных стульев, мрачных цветных стекол, пыльных ветхих драпировок и всего этого древнего хлама, который собирают вокруг себя люди, лишенные чувства комфорта и презревшие удобства своих друзей. Я с невыразимым облегчением увидела, что девятнадцатое столетие вторглось в будущий дом мой и вытеснило дряхлые «добрые, старые времена» из обихода нашей повседневной жизни.
Так провела я утро — то в комнатах внизу, то перед домом на большой площади, обнесенной пышными чугунными решетками и воротами, охраняющими поместье. Большой круглый водоем для рыб, выложенный камнем с аллегорическим чудовищем на дне, находится в центре площади. В нем плавают золотые и серебряные рыбки, и он обрамлен широкой полосой мягчайшего газона, на который когда-либо ступала моя нога. До завтрака я довольно приятно провела там время в тени деревьев. А потом взяла свою большую соломенную шляпу и пошла побродить в одиночестве по солнышку.
Днем подтвердилось то впечатление, которое сложилось у меня ночью: в Блекуотере слишком много деревьев. Они просто задушили дом. По большей части деревья молодые, посаженные слишком густо. Я подозреваю, что задолго до времен сэра Персиваля старые деревья сильно повырубили. Кто-то из последующих владельцев, разгневавшись на это, решил засадить плешины как можно быстрее и гуще. Оглядевшись вокруг, я увидела слева цветник и пошла посмотреть, что он собой представляет.
При ближайшем рассмотрении цветник оказался небольшим, довольно жалким и заброшенным. Я поспешила уйти и, открыв маленькую калитку в ограде, очутилась в парке серебристых пихт.
Красивая извилистая аллея вела меня вдаль, и вскоре благодаря своему опыту прибрежной жительницы севера я поняла, что приближаюсь к песчаной, поросшей вереском пустоши. Через полмили аллея в парке резко свернула в сторону, деревья внезапно расступились, и я очутилась на краю широкого, открытого пространства. Впереди, неподалеку, лежало озеро Блекуотер, название которого было присвоено дому.
Передо мной был отлогий песчаный спуск, покрытый кое-где кочками, поросшими вереском. Само озеро, по-видимому, когда-то доходило до того места, где я сейчас стояла. Постепенно оно высыхало и теперь было втрое меньше своего прежнего размера. Его тихие, стоячие воды лежали во впадине в четверти мили от меня. Озеро превратилось в прудики и лужи, окруженные камышами и тростниками, с торчащими тут и там буграми мшистой земли. На дальнем, противоположном берегу озера деревья выглядели сплошной зеленой массой и закрывали горизонт, отбрасывая черную тень на ленивые, сонные, неглубокие воды. Спустившись к самому озеру, я разглядела дальний берег, топкий и болотистый, он порос тучной травой и плакучими ивами. Вода, довольно чистая и прозрачная на открытой песчаной стороне, озаренной солнцем, у другого берега выглядела черной и зловещей в густой прибрежной тени кустов и деревьев. Квакали лягушки, и водяные крысы шныряли с берега в озеро, отражаясь в прозрачной мелкой воде. Подойдя ближе к заболоченному озеру, я увидела наполовину высунувшиеся из воды сгнившие обломки старой лодки. Слабый солнечный луч, пробившись сквозь чащу деревьев, дрожал на гнилом куске дерева. На нем, свернувшись в клубок и коварно застыв, лежала змея, греясь на солнце. Все окружающее производило впечатление одиночества и разрушения, а великолепие яркого летнего неба только подчеркивало и сгущало мрак и уныние лесной пустыни, над которой сияло солнце. Я повернулась и пошла обратно к песчаному высокому берегу, по направлению к заброшенному сараю, стоявшему на краю парка. Сарай был столь невзрачен, что до тех пор не привлекал моего внимания, всецело сосредоточенного на диком лесном озере.
Подойдя к сараю, я увидела, что когда-то в нем хранились лодки, а позднее его пытались превратить в примитивную беседку, поставив внутри скамью из еловых досок, несколько табуреток и стол. Я вошла в сарай и села на скамью, чтобы немного отдохнуть.
Не прошло и минуты, как я услышала, что на мое учащенное дыхание отзывается какое-то эхо снизу. Я прислушалась: кто-то тихо, прерывисто дышал прямо под скамьей, на которой я сидела. Нервы мои в порядке, и я не прихожу в ужас из-за пустяков, но на этот раз я вскочила на ноги от страха, окликнула — никто не отозвался, собрала остатки храбрости и посмотрела под скамью.
Там, забившись в самый дальний угол, лежал невольный виновник моего испуга — собака, белая с черными пятнами. Бедняга слабо заскулила, когда я позвала ее, но не пошевелилась. Я отодвинула скамью и оглядела ее. Глаза бедной собаки были подернуты пленкой, на белой блестящей шерсти выступили пятна крови. Страдание бессловесных животных — бесспорно одно из самых грустных зрелищ на свете. Я осторожно взяла раненую собаку на руки и, сделав нечто вроде гамака из собственной юбки, положила ее туда. Как можно быстрее я понесла ее домой.
Не найдя никого в холле, я поднялась к себе в будуар, устроила собаке подстилку из старого теплого платка и позвонила. Служанка, самая рослая и толстая из всех, каких знал свет, отозвалась на мой звонок. Она была в таком бессмысленно веселом настроении, что это вывело бы из терпения и святого. Пухлое, бесформенное лицо ее растянулось в широченную улыбку при виде лежащей на полу раненой собаки.
— Что смешного вы увидели в этом? — сердито спросила я. — Вы знаете, чья это собака?
— Нет, мисс, право, не знаю. — Она нагнулась, посмотрела на изорванный бок собаки, вся расплылась в улыбке от пришедшей ей в голову мысли и, хихикнув, сказала: — Это дело рук Бакстера, мисс.
Я так разозлилась, что готова была надрать ей уши.
— Бакстер? — сказала я. — Кто этот бесчувственный дурак, которого вы называете Бакстером?
Девушка хихикнула еще веселее, чем прежде.
— Бог с вами, мисс. Бакстер — лесник, и, когда он видит какую-нибудь приблудную собаку, он стреляет в нее. Это его обязанность, мисс. По-моему, собака сдохнет. Вот он куда ее ранил! Это дело рук Бакстера, мисс, и это его обязанность.
От возмущения я почти пожелала в душе, чтобы вместо собаки Бакстер подстрелил эту служанку. Видя, что от этой бесчувственной особы бесполезно ожидать какой-либо помощи для бедного животного, которое мучилось у наших ног, я велела ей позвать домоправительницу. Она ушла с той же широченной улыбкой на толстом лице. Когда дверь за ней закрылась, я услышала, как она бормотала в коридоре: «Это дело Бакстера и его обязанность, вот оно что».
Домоправительница, женщина с некоторым образованием и неглупая, заботливо принесла с собой молока и теплой воды. При виде собаки она отшатнулась и побледнела.
— О господи! — воскликнула она. — Да это собака миссис Катерик!
— Чья? — спросила я в совершенном изумлении.
— Миссис Катерик. Вы ее знаете, мисс?
— Нет, но я о ней слышала. Она живет здесь? Она получила какие-нибудь вести о дочери?
— Нет, мисс Голкомб. Она приходила сюда справляться, не слышали ли мы чего.
— Приходила? Когда?
— Только вчера. Она сказала, что где-то в наших местах видели женщину, похожую по описанию на ее дочь. Мы об этом ничего не слышали. В деревне, куда мы посылали справиться по просьбе миссис Катерик, тоже ничего об этом не знают. С ней была эта собака. Когда она уходила, я видела, как собачонка бежала за ней. Наверно, собака забежала в парк, там ее и подстрелили… Где вы ее нашли, мисс Голкомб?
— В старом сарае у озера.
— Так, так, это на нашей стороне. Бедное животное, наверно, доползло до беседки и забилось в угол, как делают собаки перед смертью. Смочите ей губы молоком, мисс Голкомб, а я обмою рану. Боюсь, что уже ничем нельзя помочь. Однако можно попытаться.
Миссис Катерик! Это имя, как эхо, отдавалось в моих ушах. Пока мы возились с собакой, мне вспоминались слова Уолтера Хартрайта: «Если когда-нибудь вам встретится Анна Катерик, воспользуйтесь этим лучше, чем сделал я».
Благодаря тому что я нашла эту несчастную собаку, я узнала про визит миссис Катерик в Блекуотер-Парк, а это, в свою очередь, могло повести еще к каким-то открытиям. Я решила использовать эту возможность и как можно больше разузнать о ней.
— Вы, кажется, сказали, что миссис Катерик живет где-то поблизости? — спросила я.
— О нет! — сказала домоправительница. — Она живет в Уэлмингаме, а это по крайней мере милях в двадцати пяти от нас.
— Вы, наверно, давно знакомы с миссис Катерик?
— Напротив, мисс. До вчерашнего дня я никогда ее не видела. Я, конечно, слышала о ней и о доброте сэра Персиваля, который помог устроить ее дочь в лечебницу. У миссис Катерик немного странные манеры, но, в общем, она в высшей степени почтенная женщина. Она, по-видимому, была разочарована, когда узнала, что нет никакого основания — совершенно никакого, насколько нам известно, — предполагать, что ее дочь где-то в этих местах.
— Миссис Катерик интересует меня. Я немного знаю про нее, — сказала я, чтобы продлить этот разговор. — Я жалею, что вчера не приехала пораньше, чтобы застать ее. Она пробыла здесь долго?
— Да, — отвечала домоправительница. — Она пробыла у нас довольно долго. И, думаю, осталась бы еще на некоторое время, если бы меня не позвали к одному незнакомому джентльмену, заходившему спросить, когда вернется сэр Персиваль. Как только миссис Катерик услышала, что горничная позвала меня к нему, она сейчас же поднялась и ушла. Прощаясь, она просила меня не рассказывать сэру Персивалю о том, что заходила. Я подумала, что довольно странно обращаться с такой просьбой к человеку, занимающему столь ответственное положение в этом доме, как я.
Эта просьба показалась странной и мне. Сэр Персиваль уверял меня в Лиммеридже, что у него с миссис Катерик прекрасные отношения. Если это действительно так, почему ей не хотелось, чтобы он знал о ее визите в Блекуотер?
Понимая, что домоправительница ждет, чтобы я высказалась по поводу странной просьбы миссис Катерик, я сказала:
— Наверно, она боялась, что известие о ее посещении будет неприятно сэру Персивалю, напомнив ему, что дочь ее еще не нашлась. Она много говорила о дочери?
— Очень мало, — отвечала домоправительница. — Она говорила главным образом о сэре Персивале и расспрашивала, где он путешествует и что за женщина та леди, на которой он женился. Она, казалось, больше рассердилась, чем огорчилась, узнав, что никаких следов ее дочери в наших местах не обнаружено. «Я отказываюсь от поисков, — вот, насколько я помню, были ее последние слова. — Я отказываюсь от поисков, мэм, она для меня потеряна». И тут же стала спрашивать про леди Глайд: красивая ли она, молодая ли, здоровая ли… О господи! Я так и знала! Посмотрите, мисс Голкомб. Бедная собака наконец отмучилась.
Собака сдохла. Со слабым стоном она протянула лапы. Она лежала мертвая у наших ног.
8 часов
Я только что вернулась снизу, из столовой, отобедав в полном одиночестве. Я вижу из окна, как на листве деревьев уже дрожит багровый отсвет заката, а я все продолжаю писать мой дневник, чтобы умерить нетерпение, с которым я жду возвращения наших путешественников. По моим вычислениям, они уже должны были вернуться. В доме так одиноко и пустынно в душной вечерней тишине! Господи! Сколько еще минут должно пройти до того, как я услышу стук колес и сбегу вниз, чтобы очутиться в объятиях Лоры?
Бедная собака! Я предпочла бы, чтобы мой первый день в Блекуотере не был омрачен смертью, хотя бы и бродячей собаки.
Уэлмингам… Перечитывая мои записи, я вижу, что это название городка, где живет миссис Катерик. Ее записка все еще у меня, та самая, что пришла в ответ на письмо, которое заставил меня написать ей сэр Персиваль. В один из ближайших дней, когда мне представится возможность, я возьму эту записку с собой вместо визитной карточки и, познакомившись с миссис Катерик, постараюсь извлечь из нее все, что можно. Мне непонятно, почему она хотела скрыть от сэра Персиваля свое посещение, и я вовсе не уверена — как, по-видимому, уверена в этом домоправительница, — что дочь ее не скрывается где-то в здешних местах. Что сказал бы по этому поводу Уолтер Хартрайт? Бедный, славный Хартрайт! Я начинаю чувствовать, что мне недостает его искренних советов и дружеской помощи. Чу, что-то послышалось. Что это за беготня внизу? Конечно! Я слышу цоканье копыт, слышу шуршанье колес!
II
15 июня
Суматоха, поднявшаяся при их возвращении, уже улеглась. Прошло два дня, как путешественники вернулись, и этого промежутка было достаточно, чтобы наша новая жизнь в Блекуотер-Парке вошла в свою обычную колею. Теперь я могу снова улучить минутку, чтобы вернуться к своему дневнику и спокойно продолжать свои записи.
По-моему, мне следует начать с одного странного наблюдения, которое я сделала с тех пор, как Лора вернулась.
Когда два члена семьи или два близких друга расстались — один уехал за границу, а другой остался дома, — возвращение из путешествия родственника или друга всегда ставит того, кто был дома, в трудное положение. Первый жадно впитывал новые мысли, новые впечатления, второй пассивно пребывал на старом месте. Вначале это создает некоторую отчужденность между самыми любящими родственниками, между самыми близкими друзьями и нарушает их близость — неожиданно и безотчетно для них обоих. После того как прошли первые счастливые минуты нашей встречи с Лорой и мы сели рядом, держась за руки, чтобы отдышаться и успокоиться для разговора, я сразу почувствовала эту отчужденность и поняла, что она ее тоже чувствует. Сейчас, когда мы понемногу вернулись к более или менее привычному для нас образу жизни, это чувство немного рассеялось и, наверно, в недалеком будущем совсем пройдет. Но, конечно, именно оно окрасило то первое впечатление, которое произвела на меня Лора, и только поэтому я и упоминаю об этой отчужденности.
Она нашла, что я прежняя Мэриан, а я нашла, что Лора изменилась.
Изменилась внешне, а в одном отношении и внутренне. Я не могу сказать, чтоб она стала менее красивой, — могу только сказать, что она стала менее красивой для меня.
Те, кто не видел ее моими глазами, пожалуй, сочтут, что она похорошела. Лицо округлилось и порозовело, черты его стали определеннее, фигура окрепла, движения сделались более уверенными и свободными, чем в дни ее девичества. Но мне чего-то не хватает, когда я гляжу на нее. Того, что было в радостной, невинной Лоре Фэрли, я не могу найти в леди Глайд. В прошлом в ее лице была юная свежесть и мягкость, неизъяснимая, нежная красота, переменчивая, но неизменно очаровательная, передать которую нельзя было ни словами, ни в живописи, как часто говорил Уолтер Хартрайт. Это очарование ушло. Слабое его отражение промелькнуло на ее лице, когда она побледнела от волнения при виде меня в вечер своего приезда, но оно не появлялось вновь. Ни одно из ее писем не подготовило меня к этой перемене в ней. Напротив, мне казалось, что, во всяком случае, внешне она совсем не изменилась. Может быть, я не понимала ее писем, так же как сейчас не понимаю выражения ее лица? Нужды нет! Расцвела ли ее красота или нет за последние полгода, но благодаря нашей разлуке Лора стала мне еще дороже. И это, во всяком случае, один из хороших результатов ее замужества!
Перемена, происшедшая в ее характере, не удивила меня — письма ее подготовили меня к этому. Теперь, когда она снова дома, она по-прежнему не желает обсуждать со мной подробности своей замужней жизни, как избегала этого в своих письмах, когда мы были в разлуке. При первой же моей попытке заговорить на эту запретную тему, она зажала мне рот рукой тем прежним жестом, трогательно и горько напомнившим мне о счастливом времени, когда у нас не было секретов друг от друга.
— Когда мы будем оставаться наедине, Мэриан, — сказала она, — нам будет радостнее и легче общаться друг с другом, если мы примем мою замужнюю жизнь такой, какая она есть, и будем как можно меньше думать и говорить об этом. Я поделилась бы с тобой всем, моя дорогая, — продолжала она, нервно расстегивая и застегивая мой пояс, — если бы я могла говорить только о себе, но ведь мне пришлось бы говорить и о моем муже; а теперь, когда я за ним замужем, по-моему, лучше не делать этого — ради него, ради тебя и ради меня. Я не хочу этим сказать, что нас с тобой что-то огорчило бы, нет, нет, — я ни за что на свете не хочу, чтобы ты так думала. Но мне так хочется чувствовать себя совсем счастливой — ведь ты теперь снова со мной — и так хочется, чтобы ты была тоже счастлива! — Она внезапно умолкла и оглядела гостиную, в которой мы сидели. — Ах! — воскликнула она, всплеснув руками и радостно улыбаясь. — Вот еще вновь обретенный старый друг! Твой книжный шкаф, Мэриан, милый, старый шкаф из Лиммериджа! Как я рада, что ты привезла его! И этот ужасный, неуклюжий мужской зонтик, который ты всегда брала с собой на прогулки, если было пасмурно! Но главное — твое дорогое, умное смуглое лицо передо мной, как и прежде! В этой комнате я как будто опять дома. Как сделать, чтобы все здесь еще больше стало похоже на дом? Я перевешу портрет моего отца из моей комнаты в твою, Мэриан, и буду хранить здесь все маленькие сокровища из Лиммериджа. Каждый день мы подолгу будем сидеть здесь, в этих дружественных стенах. О Мэриан! — сказала она, садясь вдруг на маленькую скамеечку у моих ног и задумчиво глядя мне в лицо. — С моей стороны эгоистично так говорить, но тебе гораздо лучше оставаться незамужней, если только… если только ты не полюбишь очень сильно своего будущего мужа. Но ты никогда, никого сильно не полюбишь, кроме меня, правда? — Она замолчала и положила голову на мои колени. — Ты написала много писем и получила много ответных писем за последнее время? — спросила она глухо, упавшим голосом, не поднимая лица. Я поняла, к кому относился этот вопрос, но сочла своим долгом не поощрять ее к дальнейшим разговорам на эту тему и молчала. — Что слышно от него? — продолжала она, целуя мои руки. — Он здоров и счастлив и продолжает работать? Оправился ли он и не забыл ли меня?
Ей не следовало бы задавать подобные вопросы. Ей следовало бы помнить о решении, принятом ею в то утро, когда сэр Персиваль принудил ее не расторгать помолвку с ним и когда она навсегда передала в мои руки альбом с рисунками Хартрайта. Но, увы, где тот безупречный человек, который никогда не изменяет своим добрым намерениям и не отступает от раз принятого решения? Где та женщина, которая действительно способна вырвать из своего сердца образ того, кого по-настоящему любит? В книгах пишут, что такие совершенные люди есть, но что говорит нам собственный опыт?
Я не пыталась увещевать ее — может быть, оттого, что мне искренне понравилось ее бесстрашное чистосердечие, открывавшее мне то, что многие женщины постарались бы утаить даже от самой близкой подруги, а может быть, оттого, что, будь я на ее месте, я задала бы тот же вопрос и так же не забыла бы любимого. Я могла только честно ответить ей, что не писала ему и ничего не получала от него за последнее время, и перевела разговор на менее опасную тему.
Весь этот разговор опечалил меня, — наш первый откровенный разговор с ней со дня ее приезда. Перемена в наших отношениях, ибо нас навсегда разделяет запрещенная тема, в первый раз за всю нашу жизнь: грустная уверенность в отсутствии всякого теплого чувства, всякой душевной близости между нею и ее мужем, в чем убедило меня ее нежелание говорить об этом; печальное открытие, что несчастная привязанность все еще живет глубоко в ее сердце (пусть и самым безгрешным, самым невинным образом), — всего этого было бы достаточно, чтобы опечалить любую другую женщину, любящую ее и сочувствующую ей так же горячо, как и я.
Меня утешает только одно — несмотря ни на что. Утешает и успокаивает. Прелесть и кротость ее характера, ее способность горячо любить, нежное женское обаяние, которое делало ее любимицей и отрадой всех, кто к ней приближался, — все это по-прежнему ей присуще. Я склонна сомневаться в правильности остальных моих впечатлений. В этом — самом счастливом, самом лучшем — я убеждаюсь все больше и больше с каждым часом.
Вернемся теперь к ее спутникам. Первым, кому я уделю внимание, будет ее муж. Что заметила я такого в сэре Персивале со времени его приезда, чтобы мое мнение о нем улучшилось?
Не знаю, что сказать. По-видимому, какие-то мелкие неприятности и огорчения ожидали его здесь, и, конечно, ни один человек при таких обстоятельствах не мог бы проявить себя в наивыгоднейшем свете. По-моему, за время своего отсутствия он похудел. Его утомительный кашель и неприятная суетливость еще больше усилились. Его манеры, особенно его обращение со мной, стали гораздо суше. В тот вечер, когда они вернулись, он поздоровался со мной совсем не так учтиво, как прежде, — ни любезного приветствия, ни выражения искренней радости. При виде меня — ничего, кроме короткого рукопожатия и отрывистого: «Здрасте, мисс Голкомб, рад видеть вас». Он относится ко мне, по-видимому, как к одной из принадлежностей Блекуотер-Парка: я на своем месте, и он может не обращать на меня никакого внимания.
У большинства мужчин характер яснее всего выявляется в домашней обстановке — и сэр Персиваль, оказывается, одержим настоящей манией чистоты и порядка, чего я в нем раньше не замечала. Если я беру книгу в библиотеке и оставляю ее потом на столе, он идет за мной следом и водружает книгу обратно на полку. Если я встаю со стула и оставляю его стоять там, где сидела, он аккуратно ставит стул на место у стены. Поднимая с ковра цветочные лепестки, он ворчит что-то себе под нос, как будто это горячие угли, прожегшие дыры в ковре. Он обрушивается на слуг, если заметит морщинку на скатерти или если обеденный стол недостаточно тщательно сервирован, — накидывается на слуг с такой яростью, будто они нанесли ему личное оскорбление!
Я уже упомянула о разных заботах, по-видимому, одолевших его со времени его приезда. Неприятная перемена, которую я в нем заметила, может быть, является следствием этих забот. Я стараюсь уверить себя в этом, потому что очень хочу не огорчаться и не терять веры в будущее. После долгого отсутствия любому человеку в минуту возвращения было бы неприятно встретиться с досадными затруднениями. А с сэром Персивалем это произошло на моих глазах.
В тот вечер, когда они приехали, домоправительница пошла за мной в холл, чтобы встретить хозяина с хозяйкой и их гостей. Как только сэр Персиваль увидел ее, он сразу же спросил, не заходил ли кто за последнее время. Домоправительница сказала ему, как и мне накануне, о визите какого-то постороннего джентльмена, заходившего узнать, когда хозяин вернется. Сэр Персиваль сейчас же осведомился о фамилии этого человека. Джентльмен не назвал себя. По какому делу? Он не объяснил этого. Как он выглядел? Домоправительница пыталась описать его, но не заметила в его наружности никаких особых примет, по которым ее хозяин мог бы его узнать. Сэр Персиваль нахмурился, сердито топнул ногой и прошел в комнаты, не обращая внимания ни на кого из присутствующих. Почему он так расстроился из-за такого пустяка, не знаю, — знаю только, что он действительно серьезно расстроился.
В общем, я лучше воздержусь составлять свое мнение о его характере и поведении, пока его заботы, каковы бы они ни были, не рассеются. Ибо сейчас он втайне, конечно, терзается ими. Я переверну страницу и до поры до времени оставлю мужа Лоры в покое.
Дальше следуют двое гостей — граф и графиня Фоско. Сначала я опишу графиню, чтобы поскорее от нее отделаться.
Лора ничего не преувеличила, когда написала мне, что я с трудом узнаю ее тетку, когда снова с ней встречусь. Я никогда еще не видела, чтобы супружеская жизнь так изменила женщину, как изменила она мадам Фоско.
Будучи Элеонорой Фэрли, тридцати семи лет от роду, она всегда болтала всякий вздор и отравляла жизнь несчастных мужчин теми мелкими капризами и придирками, какими тщеславная и пустая женщина способна терзать многотерпеливую мужскую половину человечества. Став графиней Фоско, сорока трех лет, она часами молчит, сидя на одном месте в каком-то странном оцепенении. Безобразные, смешные локоны, бывало свисавшие по обе стороны ее лица, превратились теперь в мелкие, коротенькие завитушки, которые обрамляют ее лицо наподобие старинного парика. На голове ее возвышается почтенный чепец — и впервые за всю свою жизнь она выглядит настоящей светской дамой. Никто (конечно, за исключением ее собственного мужа) не видит теперь того, что мог раньше лицезреть каждый, — я говорю о структуре женского скелета, в частности, о верхней его половине и плечевых суставах. В черных или серых наглухо закрытых платьях, которые раньше смешили бы ее или возмущали, смотря по настроению, она безмолвно восседает в кресле где-нибудь в уголке; ее сухие белые руки — такие сухие и белые, что кажутся сделанными из мела, — непрерывно заняты либо монотонным вышиванием, либо изготовлением нескончаемых маленьких пахитосок для графа. В те редкие мгновения, когда ее холодные голубые глаза отрываются от работы, обычно они устремлены на мужа покорно и вопросительно, с выражением, напоминающим взгляд преданной собаки. Единственный признак какого-то внутреннего тепла, который я сумела различить под ее ледяным внешним покровом, проявлялся два или три раза в виде глухой, звериной ревности к мужу. Она способна ревновать его к любой женщине в доме (включая горничных), с которой разговаривает граф или на которую граф глядит, хотя сам и не проявляет при этом никакого особого внимания или заинтересованности. За исключением этого намека на «душевную теплоту», утром, днем и вечером, в доме и вне дома, в хорошую и плохую погоду она холодна, как статуя, и непроницаема, как мрамор, из которого статуя сделана. С точки зрения общественной пользы необычайная перемена, происшедшая в ней, является несомненно переменой к лучшему, ибо превратила ее в вежливую, молчаливую, сдержанную женщину, которая никому не мешает. Какой она стала в действительности — лучше или хуже, — это другой вопрос. Я несколько раз замечала такое выражение в ее поджатых губах и такую интонацию в ее бесстрастном голосе, что, мне кажется, в теперешнем укрощенном состоянии она затаила в себе нечто опасное, тогда как раньше, когда она жила по своей воле, это находило себе выход. Возможно, я ошибаюсь. Но, по-моему, я права. Увидим.
А чародей, сотворивший это волшебное превращение, — муж-иностранец, укротивший эту когда-то своенравную англичанку до такой степени, что даже ее ближайшие родственники с трудом ее узнают, — а сам граф? Что сказать о нем?
Вкратце: он выглядит как человек, который мог бы укротить кого угодно. Если бы вместо женщины он женился на тигрице, он укротил бы тигрицу. Если бы женился на мне, я крутила бы ему пахитоски, как это делает его жена, и держала бы язык за зубами, как она под его повелительным взглядом.
Мне чуть-чуть страшно признаться в этом даже здесь, на этих страницах. Этот человек заинтересовал меня, привлек меня, понравился мне. За два коротких дня он снискал мое благосклонное расположение, а как он сотворил это чудо, я, право, не могу сказать.
Меня очень удивляет, что сейчас, когда я думаю о нем, я так ясно вижу его перед собой! Гораздо более ясно, чем сэра Персиваля, или мистера Фэрли, или Уолтера Хартрайта, или кого угодно из отсутствующих, за исключением одной только Лоры! Голос его звучит в моих ушах, как будто он говорит со мной в эту минуту. Как описать его? В его наружности, одежде, поведении есть особенности, которые я самым решительным образом осудила бы или безжалостно высмеяла в любом другом человеке. Почему же я не могу ни осудить, ни высмеять этого в нем?
Например, он чрезвычайно толст. До этого толстяки никогда мне не нравились. Я считала всеобщее мнение о добродушии толстяков таким же ошибочным, как и то, что только добродушные люди могут стать толстыми. Как будто прибавка в весе имеет благотворное влияние на характер человека! Я неизменно спорила с этим утверждением, приводя в пример толстых людей, которые были коварны, жестоки и порочны, как самые тощие и худосочные из их современников. Я спрашивала: можно ли считать Генриха VIII[4] добродушным? Или папу Александра VI[5] хорошим человеком? Разве супруги-убийцы Маннинги не были чудовищно толстыми? А деревенские кормилицы, которые берут младенцев «на выкорм», — ведь их жестокость вошла в поговорку у нас в Англии, а они в огромном своем большинстве толстухи! И так далее, и тому подобное. Сотни примеров — древних и современных, среди чужеземцев и земляков, среди знатных и простолюдинов. Придерживаясь таких взглядов, я, к своему великому изумлению, должна признаться, что граф Фоско, толстый, как сам Генрих VIII, завоевал мою благосклонность в один день, несмотря на свою устрашающую тучность. Это поразительно. Может быть, его лицо так располагает к себе?
Возможно. Он удивительно похож на прославленного Наполеона, только в увеличенных размерах. У него безукоризненно правильные наполеоновские черты лица. По величественному спокойствию и непреклонной силе оно напоминает лицо великого солдата. Сначала на меня безусловно произвело впечатление это замечательное сходство, но, помимо этого, что-то в его лице поразило меня еще сильнее. Пожалуй, его глаза. Это самые бездонные серо-стальные глаза, которые я когда-либо видела. Подчас они сверкают ослепительным, но холодным блеском, неотразимо приковывая к себе и одновременно вызывая во мне ощущения, которые я предпочла бы не испытывать. В лице его есть некоторые странные особенности. Кожа у него матово-бледная, с желтоватым оттенком, разительно не соответствующая темно-каштановому цвету его волос. Я сильно подозреваю, что он носит парик. На гладко выбритом лице его меньше морщин, чем на моем, хотя, по словам сэра Персиваля, ему около шестидесяти лет. Но не это отличает его, с моей точки зрения, от всех остальных мужчин, которых я видела. Присущая ему особенность, выделяющая его из ряда обыкновенных людей, всецело заключается, насколько я могу сейчас об этом судить, в необыкновенной выразительности и необычайной силе его глаз.
Его изысканные манеры и блестящее знание английского языка, возможно, тоже помогли ему утвердиться в моем хорошем мнении. Слушая женщину, он спокойно почтителен и внимателен, на его лице отражается искреннее удовольствие. Когда он говорит о чем-либо с женщиной, в голосе его звучат мягкие, бархатные интонации, перед которыми, что бы мы ни говорили, трудно устоять. Он великолепно владеет английским языком, и это бесспорно способствует его обаянию и является одним из его неопровержимых достоинств. Мне часто приходилось слышать о необыкновенной способности итальянцев усваивать наш сильный, жесткий северный язык; но до знакомства с графом Фоско мне никогда не верилось, чтобы какой-нибудь иностранец мог владеть английским языком так блестяще, как владеет им он. Временами трудно поверить, что он не наш соотечественник, настолько в его произношении отсутствует иностранный акцент; что касается беглости, то найдется немного англичан, которые говорили бы по-английски так свободно и красноречиво, как граф. Иногда в построении его фраз есть что-то неуловимо иностранное, но я еще никогда не слышала, чтобы он употребил неправильное выражение или затруднился в выборе подходящего слова.
Все повадки этого странного человека имеют в себе нечто своеобразно-оригинальное и ошеломляюще противоречивое. Несмотря на свою тучность и преклонный возраст, он движется необыкновенно легко и свободно. У него бесшумная походка, как у некоторых женщин. Кроме того, хотя он производит впечатление по-настоящему сильного и умного человека, он так же чувствителен, как самая слабонервная женщина. Он вздрагивает от резкого звука так же непроизвольно, как и Лора. Он так вздрогнул и отшатнулся вчера, когда сэр Персиваль ударил одну из собак, что мне стало стыдно за собственное хладнокровие и бесчувственность.
Кстати, это напоминает мне еще об одной любопытной черте его характера — о его необыкновенной любви к ручным животным.
Кое-кого из своих любимцев ему пришлось оставить на континенте, но с собой он привез хохлатого какаду, двух канареек о целый выводок белых мышей. Он сам заботится обо всем необходимом для своих питомцев и, завоевав их любовь, полностью приручил их. Какаду, чрезвычайно злой и коварный со всеми окружающими, по-видимому, просто влюблен в своего хозяина. Когда граф выпускает его из клетки, какаду скачет у него на коленях, потом карабкается вверх по его могучему туловищу и чешет клюв о двойной подбородок графа с самым ласковым видом. Стоит графу распахнуть дверцу клетки канареек и позвать их, как прелестные, умные, дрессированные пичужки бесстрашно садятся ему на руку, и, когда, растопырив свои толстенные пальцы, он командует им: «Все наверх!», канарейки, заливаясь во все горло, с восторгом скачут с пальца на палец, пока не добираются до большого. Его белые мыши живут в пестро расписанной пагоде — красивой, большой клетке из тонких железных прутьев, которую он сам придумал и смастерил. Мыши почти такие же ручные, как канарейки, и тоже постоянно бегают на свободе. Они лазают по всему его телу, высовываются из-под его жилета и сидят белоснежными парочками на его широких плечах. По-видимому, больше всего он любит своих белых мышей, предпочитая их остальным своим любимцам. Он улыбается им, целует их и называет всякими ласкательными именами. Если бы только можно было предположить, что у какого-либо англичанина были бы такие же детские склонности и вкусы, он, конечно, стыдился бы этого и скрывал свою слабость от всех. Но граф, по-видимому, не находит ничего особенного в поразительном контрасте между колоссальностью своей фигуры и миниатюрностью своих ручных зверушек. Если бы графу пришлось быть в компании английских охотников на крупного зверя, он, наверно, невозмутимо ласкал бы при них своих белых мышей и чирикал со своими канарейками, а если бы охотники стали потешаться над его вкусами, он отнесся бы к ним со снисходительной жалостью, искренне считая их варварами.
Казалось бы, это совершенно несовместимо, но на самом деле это именно так, как я пишу: граф, привязанный к своему какаду, как старая дева, справляющийся со своими белыми мышами с ловкостью шарманщика, временами, когда какой-нибудь вопрос заинтересует его, способен высказывать такие независимые мысли, так прекрасно знаком с литературой разных стран, так хорошо знает светское общество всех столиц Европы, что мог бы стать влиятельной фигурой в любом уголке нашего цивилизованного мира. Сей дрессировщик канареек и строитель пагод для белых мышей является, как сказал мне сам сэр Персиваль, одним из виднейших современных химиков-экспериментаторов. Среди других удивительных открытий, которые им сделаны, есть, например, такое: он изобрел средство превращать тело умершего человека в камень, чтобы оно сохранялось до скончания веков.
Этот толстый, ленивый, пожилой человек, чьи нервы так чувствительны, что он вздрагивает от резкого звука и отшатывается при виде того, как бьют собаку, на следующее утро после своего приезда пошел на конюшенный двор и положил руку на голову цепного пса, такого свирепого, что даже грум, который его кормит, боится подходить к нему близко. Жена графа и я присутствовали при этом. Я не скоро позабуду эту короткую сцену.
— Осторожней с собакой, сэр, — сказал грум, — она на всех бросается!
— Потому и бросается, друг мой, — спокойно возразил граф, — что все ее боятся. Посмотрим, бросится ли она на меня. — И он положил свою толстую желтовато-белую руку, на которой десять минут назад сидели канарейки, на огромную голову чудовища, глядя ему прямо в глаза. Его лицо и собачья морда были на расстоянии вершка друг от друга. — Вы, большие псы, все трусы, — сказал он презрительно. — Ты способен загрызть бедную кошку, жалкий трус. Ты способен броситься на голодного нищего, жалкий трус. Ты набрасываешься на всех, кого можешь застать врасплох, на всех, кто боится твоего громадного роста, твоих злобных клыков, твоей кровожадной пасти! Ты мог бы задушить меня в один миг, презренный, жалкий задира, но не смеешь даже посмотреть мне в лицо, ибо я тебя не боюсь. Может быть, ты передумаешь и попробуешь вонзить клыки в мою толстую шею? Ба! Куда тебе! — Он повернулся спиной к собаке, смеясь над изумлением окружающих, а пес с поджатым хвостом смиренно пополз в свою конуру. — О мой бедный жилет! — патетично сказал граф. — Как жаль, что я пришел сюда! Слюна этого задиры испачкала мой красивый жилет.
Эти слова относятся к еще одному из его непонятных чудачеств. Он любит одеваться со страстью отъявленного щеголя, и за два дня в Блекуотер-Парке появлялся уже в четырех великолепных жилетах — пышных, ярких и невероятно широких даже для него.
Его такт и находчивость в мелочах так же примечательны, как и странная непоследовательность его характера и детская наивность некоторых его вкусов и склонностей.
Я уже убедилась, что он хочет установить самые дружеские отношения со всеми нами на время своего пребывания в этом доме. По-видимому, он понял, что Лора не любит его (как она сама призналась мне в этом), но он заметил, что она очень любит цветы. Он ежедневно подносит ей букетик, собранный ж составленный им самим, и забавляет меня тем, что всегда имеет про запас другой букетик, совершенно такой же, для своей ледяной и ревнивой супруги, чтобы умиротворить ее прежде, чем она успеет обидеться. Стоит посмотреть, как он ведет себя с графиней на глазах у окружающих! Он отвешивает ей поклоны, называя ее не иначе, как «ангел мой», он подносит ей на пальцах своих канареек, чтобы они нанесли ей визит и спели ей песенку; когда жена подает ему похитоски, он целует ей руки; он угощает ее марципанами и игриво кладет их прямо ей в рот из бонбоньерки, которую постоянно носит с собой в кармане. Стальная плеть, с помощью которой он держит ее в подчинении, никогда не появляется при свидетелях — это домашняя плеть, и хранится она наверху, в его комнатах.
Со мной, чтобы завоевать мое расположение, он ведет себя совершенно иначе. Он льстит моему самолюбию, разговаривая со мной так серьезно и глубокомысленно, как будто я мужчина. Да! Я вижу его насквозь, когда его нет поблизости. Я понимаю, когда думаю о нем здесь, в моей собственной комнате, что он совершенно сознательно льстит мне. Но стоит мне сойти вниз и очутиться в его обществе, как он снова обводит меня вокруг пальца, и я польщена, будто вовсе и не видела его насквозь до этого. Он умеет справляться со мной так же, как умеет справляться со своей женой и Лорой, с овчаркой на конюшенном дворе, как ежечасно в течение целого дня справляется с самим сэром Персивалем. «Персиваль, дорогой мой! Я в восторге от вашего грубого английского юмора!», «Дорогой Персиваль, как вы радуете меня вашей трезвой английской рассудительностью!» Так парирует он самые грубые выходки сэра Персиваля, направленные против его изнеженных вкусов, — всегда называя баронета по имени, улыбаясь ему с невозмутимым превосходством, милостиво похлопывая его по плечу и относясь к нему, как благосклонный отец — к своенравному сыну.
Этот оригинальный человек так заинтересовал меня, что я расспросила сэра Персиваля о его прошлом.
Сэр Персиваль или не хочет рассказывать, или действительно мало о нем знает. Много лет назад он познакомился с графом в Риме при обстоятельствах, о которых я уже упоминала однажды. С тех пор они постоянно виделись в Лондоне, Париже, Вене, но никогда больше не встречались в Италии. Как это ни странно, сам граф уже много лет не бывал у себя на родине. Может быть, он жертва какого-нибудь политического преследования? Во всяком случае, он из патриотизма старается не терять из виду ни одного из своих соотечественников, живущих в Англии. В тот же вечер, как он приехал, он спросил, как далеко мы находимся от ближайшего города, и не знаем ли мы какого-нибудь итальянца, проживающего там.
Он поддерживает обширную переписку с разными лицами на континенте; на конвертах, адресованных ему, — самые разнообразные марки. Сегодня утром в столовой у его прибора я видела конверт с большой государственной печатью. Может быть, он состоит в переписке со своим правительством? Если так, то это не вяжется с моим первым предположением о том, что, возможно, он политический эмигрант.
Как много я написала о графе Фоско! А каков итог? — как спросил бы меня с невозмутимо деловым видом наш бедный, славный мистер Гилмор. Могу только повторить, что даже за это кратковременное знакомство я почувствовала какую-то странную, непонятную мне самой и, пожалуй, неприятную для меня притягательную силу графа. Он как будто приобрел надо мной влияние, подобное тому, какое, по-видимому, имеет на сэра Персиваля. Сэр Персиваль, как я заметила, явно боится обидеть графа, хотя иногда позволяет себе вольности и подчас грубости по отношению к своему другу. Может быть, я тоже побаиваюсь графа? Конечно, мне еще никогда не приходилось видеть человека, которого я бы так не хотела иметь своим врагом, как графа. Оттого ли, что он мне нравится, или оттого, что я его боюсь? Chi sa? — как сказал бы граф Фоско на своем родном языке. Кто знает?
16 июня
Сегодня мне есть что записать, помимо собственных мыслей и впечатлений. Приехал гость — ни Лора, ни я не знаем, кто он, и, по-видимому, сэр Персиваль никак не ожидал его визита.
Мы все сидели за завтраком в комнате с новыми окнами, которые, следуя французской моде, открываются, как двери, на веранду.
Граф, пожиравший пирожные с аппетитом юной школьницы, только что рассмешил всех нас, попросив с самым глубокомысленным видом передать ему четвертое по счету пирожное, когда вошел слуга с докладом о посетителе:
— Мистер Мерримен приехал, сэр Персиваль, и просит вас немедленно принять его.
Сэр Персиваль вздрогнул и посмотрел на слугу с сердитым беспокойством.
— Мистер Мерримен? — повторил он, как будто не веря своим ушам.
— Да, сэр Персиваль, — мистер Мерримен, из Лондона.
— Где он?
— В библиотеке, сэр Персиваль.
Он сейчас же встал из-за стола и вышел, не сказав нам ни слова.
— Кто этот мистер Мерримен? — спросила Лора, обращаясь ко мне.
— Понятия не имею, — вот все, что я могла сказать ей в ответ.
Граф покончил со своим пирожным и отошел к столику у окна, чтобы полюбоваться на своего злобного какаду. С птицей на плече он повернулся к нам.
— Мистер Мерримен — поверенный сэра Персиваля, — произнес он спокойно.
Поверенный сэра Персиваля. Это был совершенно прямой ответ на заданный Лорой вопрос, но в данном случае этот ответ далеко не удовлетворил нас. Если бы мистер Мерримен явился по приглашению своего клиента, в его визите не было бы, конечно, ничего удивительного. Но когда поверенный приезжает в Хемпшир из Лондона без вызова и когда его появление сильно озадачивает его клиента, то, очевидно, поверенный привез какие-то неожиданные и важные известия, возможно плохие, возможно хорошие, но безусловно из ряда вон выходящие.
Лора и я молча просидели за столом еще с четверть часа, беспокоясь и поджидая возвращения сэра Персиваля. Он все не приходил, и мы встали, чтобы уйти.
Граф, неизменно внимательный, направился к нам из глубины комнаты, где он кормил своего какаду, по-прежнему восседавшего у него на плече, чтобы распахнуть перед нами двери. Лора и мадам Фоско вышли первые. Только я хотела пойти вслед за ними, как он подал мне знак остановиться и заговорил со мной с каким-то странным видом.
— Да, — сказал он, как бы спокойно отвечая на мои собственные мысли, — да, мисс Голкомб, что-то действительно случилось!
Я хотела было ответить: «Я ничего подобного не говорила», но злой какаду взъерошил свои крылья и испустил такой крик, что нервы мои не выдержали, и я была рада возможности немедленно покинуть комнату.
У лестницы я догнала Лору. Граф Фоско догадался, о чем думала я. Лора думала о том же самом, и слова ее прозвучали, как эхо на его слова. Она тихонько шепнула мне с испуганным видом, что, наверно, что-то случилось.
III
16 июня
Мне хочется прибавить еще несколько строк к описанию сегодняшнего дня, прежде чем я лягу спать.
Часа через два после того, как сэр Персиваль покинул столовую, чтобы принять в библиотеке своего поверенного мистера Мерримена, я вышла из своей комнаты, собираясь погулять в парке. Когда я была у лестницы, дверь из библиотеки открылась, и оттуда вышел гость в сопровождении хозяина дома. Чтобы не мешать им своим появлением, я решила подождать и не спускаться вниз, пока они не пройдут через холл. Они говорили друг с другом приглушенными голосами, но их слова отчетливо доносились до меня.
— Успокойтесь, сэр Персиваль, — услышала я голос поверенного. — Все будет зависеть от леди Глайд.
Я была готова вернуться на несколько минут обратно в мою комнату, но, услыхав имя Лоры в устах чужого человека, я остановилась.
Подслушивать, конечно, скверно и постыдно, но найдется ли хоть одна-единственная женщина из всех нас, которая руководствовалась бы всегда абстрактными принципами чести, когда эти принципы указывают в одну сторону, а ее привязанность и заинтересованность, вытекающая из этой привязанности, — в противоположную?
Да! Я подслушивала, и при подобных же обстоятельствах подслушивала бы снова, даже если бы для этого пришлось приложить ухо к замочной скважине.
— Вы понимаете, сэр Персиваль, — продолжал поверенный, — леди Глайд должна подписаться в присутствии свидетеля или двух свидетелей, если вы хотите принять особые предосторожности. Затем она должна приложить руку к печати и произнести вслух: «Это мое сознательное действие, и я скрепляю его своей подписью». Если это будет проделано на этой неделе, все прекрасно уладится и все тревоги останутся позади. Если же нет…
— Что вы хотите этим сказать? — сердито перебил его сэр Персиваль. — Если это необходимо, это будет сделано. Я вам это обещаю, Мерримен.
— Прекрасно, сэр Персиваль. Но все деловые вопросы можно решать двояко, и мы, юристы, должны предусматривать это. Если по какой-нибудь непредвиденной случайности нельзя будет сделать то, о чем мы с вами условились, думаю, что сумею уговорить их не предъявлять вексель еще месяца три. Но откуда мы достанем денег, когда срок истечет?..
— К черту векселя! Деньги можно достать только одним путем, и повторяю вам — этим путем я их и достану. Выпейте стакан вина на дорогу, Мерримен.
— Очень вам благодарен, сэр Персиваль, я боюсь опоздать на поезд и не могу терять ни минуты. Вы дадите мне знать, как только уладите это дело? И не забудете предосторожности, о которых я вам говорил?
— Конечно, нет!.. Вот и ваша двуколка у подъезда. Мой грум одним духом отвезет вас на станцию. Садитесь скорей… Бенджамин, неситесь во весь опор! Если мистер Мерримен опоздает на поезд, вы у меня больше не служите. Держитесь крепче, Мерримен, и, если двуколка опрокинется, будьте уверены, что дьявол спасет своего подручного! — С этим прощальным благословением баронет повернулся на каблуках и пошел обратно в библиотеку.
Я услышала немного, но слова, долетевшие до моих ушей, очень встревожили меня. Что-то случилось, и это было, очевидно, сопряжено с серьезными денежными затруднениями, а выручить сэра Персиваля могла одна Лора. Меня ужаснуло, что она будет запутана в тайные махинации своего мужа. Возможно, я преувеличиваю все это по неопытности в делах и из-за моего инстинктивного недоверия к сэру Персивалю. Вместо того чтобы идти на прогулку, я немедленно пошла рассказать Лоре обо всем услышанном.
Меня даже удивило, с каким равнодушием она выслушала мои неприятные новости. По-видимому, она знает больше, чем я предполагала, о характере своего мужа и о его делах.
— Я боялась именно этого, — сказала она, — когда услышала о человеке, который заходил сюда до нашего приезда и не пожелал назвать себя.
— Кто же это был, как ты думаешь? — спросила я.
— Очевидно, кто-то, кто имеет серьезные претензии к сэру Персивалю, — отвечала она. — Наверно, он же был причиной и сегодняшнего визита мистера Мерримена.
— Ты знаешь, что это за претензии?
— Нет, никаких подробностей я не знаю.
— Ты ничего не подпишешь, прежде чем не прочитаешь, Лора?
— Конечно, нет, Мэриан. Я сделаю все, что могу, чтобы честно и никому не причиняя этим вреда выручить его. Сделаю это для того, дорогая моя, чтобы мы с тобой могли в дальнейшем жить легко и спокойно. Но я не сделаю ничего, если это будет непонятным или внушающим сомнения, — таким, за что в будущем в один прекрасный день нам с тобой пришлось бы краснеть. Давай не будем больше говорить об этом. Ты в шляпе — пойдем помечтаем в саду?
Выйдя из дому, мы сразу же направились в тень.
Проходя под деревьями, окружавшими дом, мы увидели графа Фоско, медленно прогуливавшегося под палящими лучами июньского солнца. На нем была соломенная шляпа с большими полями, окаймленная лиловой лентой. Голубая блуза, затейливо вышитая на груди, облегала его огромное тело и там, где человеку полагается иметь талию, была перехвачена широким красным сафьяновым поясом. На нем были шаровары с такой же вышивкой у щиколоток, как на блузе, и красные восточные сафьяновые туфли. Он пел знаменитую арию Фигаро из «Севильского цирюльника», с руладами, воспроизводить которые может только горло итальянца, и аккомпанировал себе на концертино, широко разводя руками и грациозно покачивая в такт головой и был похож на толстую святую Цецилию, переодетую в мужское платье. «Фигаро тут, Фигаро там», — пел граф, весело вскидывая концертино и приветствуя нас с воздушной грацией и изяществом двадцатилетнего Фигаро.
— Поверь мне, Лора, этому человеку кое-что известно о затруднениях сэра Персиваля, — сказала я, когда мы с безопасного расстояния ответили на приветствие графа.
— Почему ты так думаешь? — спросила она.
— Откуда же он знает, что мистер Мерримен — поверенный сэра Персиваля? — отозвалась я. — К тому же, когда я выходила следом за тобой из столовой, граф сам сказал мне, не дожидаясь моего вопроса, что что-то случилось. Будь уверена, он знает больше нас.
— Только не спрашивай его ни о чем! Не доверяй ему.
— По-видимому, он тебе совсем не нравится, Лора. Чем заслужил он твою неприязнь?
— Ничем, Мэриан. Напротив, он был воплощением любезности и внимания на нашем пути домой и несколько раз даже останавливал вспышки раздражения сэра Персиваля, подчеркивая этим свое хорошее отношение ко мне. Может быть, он не нравится мне оттого, что имеет сильное влияние на моего мужа. Может быть, мое самолюбие страдает оттого, что я обязана его заступничеству. Знаю одно: он мне действительно не нравится.
Остаток дня и вечера прошли вполне благополучно. Граф и я играли в шахматы. Он вежливо дал мне выиграть первые две партии, но в третьей партии, когда понял, что я его раскусила, в течение десяти минут нанес мне полное поражение, предварительно испросив прощения. Сэр Персиваль ни разу за весь вечер не упомянул о визите своего поверенного. Но либо этот визит, либо что-то другое сильно изменили его к лучшему. Он был так любезен и учтив со всеми нами, как бывал когда-то в Лиммеридже. С женой он был настолько ласков и предупредителен, что даже ледяная графиня Фоско оживилась и несколько раз поглядывала на него со строгим недоумением.
Что это значит?
Мне кажется, я понимаю, в чем дело; боюсь, что и Лора догадывается; и я уверена, что граф Фоско не только догадывается, но определенно знает, что это значит.
Я подметила украдкой, что сэр Персиваль не раз в течение вечера взглядом искал его одобрения.
17 июня
День событий. Горячо надеюсь, что не день бедствий к тому же.
За завтраком, так же как и накануне вечером, сэр Персиваль ни словом не обмолвился о таинственном «деловом вопросе» (как выразился поверенный), который ему предстояло разрешить. Однако через час он вдруг вошел в будуар, где мы с его женой, в шляпах, ждали мадам Фоско, чтобы отправиться вместе на прогулку, и осведомился, где граф.
— Мы скоро его увидим, — сказала я.
— Дело в том, — сказал сэр Персиваль, нервно расхаживая по комнате, — что Фоско и его жена нужны мне для одной пустячной формальности. Я попрошу вас, Лора, зайти на минуту в библиотеку. — Он остановился и, казалось, только сейчас заметил, что мы одеты для прогулки. — Вы только что пришли, — спросил он, — или собираетесь уходить?
— Мы хотели пойти на озеро, — сказала Лора. — Но если у вас есть другие предложения…
— Нет, нет, — поспешно ответил он, — мои дела могут подождать. Не все ли равно, когда заняться ими — сейчас или после прогулки. Итак, все идут к озеру? Хорошая мысль. Проведем утро в безделье — я тоже пойду с вами.
На словах он, казалось, был готов, вопреки своему обычаю, уступить желаниям других, но его манеры и выражение лица выдавали его. Он, очевидно, был рад любому предлогу, чтобы отложить выполнение этой «пустячной формальности», о которой он сам только что упомянул. Сердце мое упало, когда я пришла к этому неизбежному выводу.
В это время граф и его жена присоединились к нам. В руках у графини был вышитый табачный кисет ее супруга и папиросная бумага для его нескончаемых пахитосок. Граф, в блузе и соломенной шляпе, нес с собой веселую клетку-пагоду с белыми мышами и улыбался как им, так и нам с неотразимым благодушием.
— С вашего любезного разрешения, — сказал граф, — я возьму эту семейку — моих маленьких миленьких, кротких мышек — проветриться вместе с нами. В доме есть собака — могу ли я оставить моих бедных белых детишек на милость собаки? Ах, никогда!
Он по-отечески прочирикал что-то через прутья пагоды своим белым детишкам, и мы вышли из дому.
В парке сэр Персиваль отделился от нас. Одна из особенностей его беспокойного характера — всегда уединяться и в одиночестве вырезывать для себя палки. По-видимому, ему нравится строгать и резать все, что попадается ему под руку. Дом наполнен сверху донизу его палками, он никогда не пользуется ими дважды. Погуляв с новой палкой, он теряет к ней всякий интерес и занимается вырезыванием новой.
В старой беседке он снова присоединился к нам. Когда мы все уселись, у нас завязался разговор, который я постараюсь записать сейчас дословно. С моей точки зрения, это весьма знаменательный разговор. После него я начала сознательно опасаться влияния графа Фоско на мои мысли и представления и твердо решила ни в коем случае не поддаваться в будущем этому влиянию.
Беседка оказалась достаточно вместительной для всех нас, но сэр Персиваль предпочел остаться у порога, где он обстругивал свою очередную палку. Мы, трое женщин, удобно расположились на широкой скамье. Лора занялась вышиванием, а мадам Фоско начала крутить пахитоски. Я, по обыкновению, ничего не делала. Мои руки были и, наверно, навсегда останутся такими же неумелыми, как и мужские. Граф добродушно сел на стул, слишком маленький для него, — он ухитрился поместиться на нем, опираясь спиной на стенку беседки, которая потрескивала и кряхтела под его тяжестью. Он поставил пагоду к себе на колени и, как обычно, выпустил мышек побегать по его груди и плечам. Это хорошенькие безвредные маленькие зверушки, но, по-моему, есть что-то отталкивающее в том, как они лазают по человеческому телу. Меня мороз продирает по коже от этого зрелища, и в голову мне приходят пренеприятные мысли об узниках, умирающих в темницах, где эти существа могут беспрепятственно ползать по ним.
Утро было облачное и ветреное. Озеро выглядело сегодня особенно диким, угрюмым и мрачным от непрестанной смены света и тени на его зеркальной глади.
— Некоторым людям все это кажется живописным, — сказал сэр Персиваль, указывая вдаль своей недоконченной палкой, — а я считаю это пятном на дворянском поместье. Во времена моих предков озеро доходило до этого места. Поглядите-ка на него теперь! В нем нет и четырех футов глубины, и все оно состоит из больших и малых луж. Мне хотелось бы иметь достаточно средств, чтобы осушить его и засадить деревьями. Мой управитель, суеверный идиот, убежден, что над этим озером висит проклятие, как над мертвым морем. Что вы думаете по этому поводу, Фоско? Подходящее место для убийства, а?
— Мой добрый Персиваль, — строго возразил граф, — где ваш английский здравый смысл? Вода слишком мелка, чтобы покрыть мертвое тело, и повсюду песок, на котором отпечатаются следы преступника. В общем, это самое неподходящее место для убийства, которое когда-либо попадалось мне на глаза.
— Вздор, — сказал сэр Персиваль, яростно строгая палку. — Вы знаете, что я хочу сказать. Угрюмый вид, безлюдье. Если вы хотите — вы поймете меня, если нет — я не стану пояснять вам мою мысль.
— Почему нет? — спросил граф. — Ведь вашу мысль можно пояснить в двух словах. Если бы убийство задумал глупец, он счел бы ваше озеро подходящим местом для этого. Если бы убийство задумал мудрец, он счел бы ваше озеро самым неподходящим местом для убийства. Вот смысл ваших слов. Если это то самое, о чем вы думали, я просто добавил необходимые пояснения. Примите их, Персиваль, вместе с благословением вашего добряка Фоско.
Лора подняла глаза на графа. На ее лице явно отразилась неприязнь к нему. Но он был так занят своими мышами, что не заметил ее взгляда.
— Мне жаль, что вид озера наводит на такую страшную мысль, — сказала она. — И если граф Фоско разделяет убийц по категориям, я считаю, что он делает это в весьма неподходящих выражениях. Называть их глупцами — значит относиться к ним со снисходительностью, которой они не заслуживают. Называть их мудрецами нельзя, ибо в этом есть глубокое противоречие. Я всегда слышала: воистину мудрые люди — добрые люди, и преступление им ненавистно.
— Дорогая моя леди, — сказал граф, — это великолепные сентенции, и я видал подобные заголовки в школьных учебниках. — Он поднял на ладони одну из своих белых мышек и начал презабавно разговаривать с ней. — Моя хорошенькая атласная мышка-плутишка, — сказал граф, — вот вам урок морали. Воистину мудрая мышь — это воистину добрая мышь. Так и передайте, пожалуйста, вашим подружкам и до конца дней ваших не смейте грызть прутья вашей клетки.
— Можно высмеять все что угодно, — продолжала отважно Лора, — но вам нелегко будет, граф, указать мне пример, когда мудрец стал бы преступником.
Граф пожал своими широченными плечами и улыбнулся Лоре с подкупающей приветливостью.
— Совершенно верно! — сказал он. — Преступление глупца всегда бывает раскрыто. Преступление мудреца остается навсегда нераскрытым. Если бы я мог указать вам пример — значит, преступление совершил не мудрец. Дорогая леди Глайд, ваш английский здравый смысл мне не по плечу. Мне сделали шах и мат на этот раз. Правда, мисс Голкомб?
— Не сдавайтесь, Лора! — насмешливо воскликнул сэр Персиваль, который слушал у порога. — Скажите ему еще, что всякое преступление неизменно бывает раскрыто… Вот вам еще кусочек морали из детского учебника, Фоско. Все преступления неизменно бывают раскрыты. Какая дьявольская чушь!
— Я верю в это, — спокойно сказала Лора.
Сэр Персиваль залился таким злобным и неистовым хохотом, что мы все удивленно оглянулись на него. Больше всех, казалось, удивился граф.
— Я тоже верю в это, — сказала я, приходя Лоре на помощь.
Сэр Персиваль, так безотчетно хохотавший над замечанием своей жены, казалось, рассердился на мои слова. Он яростно ударил по песку своей новой палкой и быстро пошел от нас прочь.
— Бедняга Персиваль! — воскликнул граф Фоско, с улыбкой глядя ему вслед. — Он жертва английского сплина. Но, мои дорогие мисс Голкомб и леди Глайд, вы в самом деле верите, что преступление всегда бывает раскрыто?.. А вы, мой ангел? — обратился он к своей жене, молчавшей все это время. — Вы тоже так считаете?
— Я жду, пока мне объяснят, — отвечала графиня ледяным и укоризненным тоном, предназначенным для Лоры и меня. — Я жду, прежде чем отважусь высказать собственное мнение в присутствии таких высокообразованных джентльменов.
— Вот как, графиня! — заметила я. — Я помню, как когда-то вы боролись за права женщин, а ведь женская свобода мнений была одним из этих прав!
— Мне интересно знать, каково ваше мнение, граф? — продолжала мадам Фоско, невозмутимо крутя пахитоски и не обращая на меня ни малейшего внимания.
Граф задумчиво гладил пухлым мизинцем одну из своих белых мышек и ответил не сразу.
— Просто удивительно, — сказал он, — как легко общество скрывает худшие из своих погрешностей с помощью трескучих, громких фраз. Механизм, созданный для раскрытия преступления, крайне убог и жалок, однако стоит только выдумать крылатое словцо, что все обстоит благополучно, как все готовы слепо этому поверить, все сбиты с толку. Преступление всегда бывает раскрыто, да? И убийство всегда бывает наказано? Моральные сентенции! Спросите следователей, ведущих дознание, так ли это, леди Глайд. Спросите председателей обществ страхования жизни, правда ли это, мисс Голкомб. Почитайте ваши газеты. Среди тех немногих происшествий, которые попадают в газеты, разве нет отдельных случаев, когда убитые найдены, а убийцы не обнаружены? Помножьте преступления, о которых пишут, на те, о которых не пишут, и найденные мертвые тела на ненайденные мертвые тела, — к какому выводу вы придете? А вот к какому: есть глупые убийцы — их ловят, и есть умные убийцы — они неуловимы. Что такое скрытое и раскрытое преступление? Состязание в ловкости между полицией, с одной стороны, и отдельной личностью — с другой. Если преступник — примитивный, грубый дурак, полиция в девяти случаях из десяти выигрывает. Если преступник — хладнокровный, образованный, умный человек, полиция в девяти случаях из десяти проигрывает. Если полиция выиграла состязание, вас об этом широко оповещают. Если нет, вам об этом не сообщают. И вот на этом шатком фундаменте вы строите вашу удобную высоконравственную формулу, что преступление всегда бывает раскрыто. Да! Те преступления, о которых вам известно. А остальные?
— Чертовски правильно — и хорошо сказано! — воскликнул голос у входа в беседку.
Сэр Персиваль обрел свое душевное равновесие и вернулся к нам в то время, как мы слушали графа.
— Возможно, кое-что и правильно. Возможно, и недурно сказано. Но мне непонятно, почему граф Фоско с таким восторгом прославляет победу преступника над обществом и почему вы, сэр Персиваль, так горячо аплодируете ему за это, — заметила я.
— Слышите, Фоско? — спросил сэр Персиваль. — Послушайте моего совета и поскорее соглашайтесь с вашими слушательницами. Скажите им, что Добродетель — превосходная вещь, это им понравится, смею вас уверить.
Граф беззвучно захохотал, трясясь всем телом; две белые мыши, сидевшие на его жилете, стремглав кинулись вниз и, дрожа от ужаса, забились в свою пагоду.
— Наши дамы, мой дорогой Персиваль, расскажут мне про Добродетель, — сказал он. — В этом вопросе авторитетом являются они, а не я. Они знают, что такое Добродетель, а я — нет.
— Вы слышите? — сказал сэр Персиваль. — Ужасно, не правда ли?
— Это правда, — спокойно сказал граф. — Я — гражданин мира, и в свое время мне пришлось встретиться с таким количеством различного рода добродетелей, что к старости я затрудняюсь, какую из них признать за истинную. Здесь, в Англии, добродетельно одно, а там, в Китае, добродетельно совершенно другое. Джон Буль — англичанин, говорит, что его добродетель истинная, а Джон — китаец, уверяет, что истинна его, китайская, добродетель. А я говорю: «да» одному и «нет» другому, но все равно не могу разобраться, прав ли Джон Буль в сапогах или китаец с косичкой… Ах, мышка, милая моя крошка, иди поцелуй меня! А с твоей точки зрения, кто является воистину добродетельным человеком, моя красотка? Тот, кто держит тебя в тепле и кормит досыта. Правильная точка зрения, ибо она, по крайней мере, общедоступна.
— Подождите минутку, граф — вмешалась я. — Согласитесь, что у нас в Англии, во всяком случае, есть одно несомненное достоинство, которого нет в Китае. Китайские императорские власти казнят тысячи невинных людей под малейшим предлогом, мы же в Англии неповинны в массовых казнях, мы не совершаем этого страшного преступления — нам от всего сердца ненавистно безрассудное кровопролитие.
— Правильно, Мэриан! — сказала Лора. — Хорошая мысль, хорошо высказанная.
— Прошу вас, разрешите графу продолжать, — строго сказала мадам Фоско. — Вы поймете, молодые леди, что граф никогда не говорит о чем-либо, не имея на то веских оснований.
— Благодарю вас, ангел мой, — отозвался граф. — Хотите бомбошку? — Он вынул из кармана хорошенькую инкрустированную коробочку, открыл ее и поставил на стол. — Шоколад a la vanille! — воскликнул этот непостижимый человек, весело потряхивая бонбоньерку и отвешивая всем поклоны. — Дань Фоско прелестному обществу добродетельных дам.
— Будьте добры, продолжайте, граф! — сказала его жена, злобно взглянув на меня. — Сделайте мне одолжение, ответьте мисс Голкомб.
— Утверждение мисс Голкомб неоспоримо, — отозвался учтивый итальянец. — Да! Я с ней согласен. Джону Булю ненавистны преступления китайцев. Джон Буль — самый зрячий из старых джентльменов, когда дело касается сучка в глазах у соседей, и самый слепой, когда дело касается бревна в собственном глазу. Он предпочитает не замечать того, что происходит у него под носом. Лучше ли он тех, кого осуждает? Английское общество, мисс Голкомб, столь же часто соучастник преступления, как и враг преступления. Да, да! Ни в одной другой стране преступление не является тем, чем оно является в Англии. Оно служит здесь на пользу обществу столь же часто, как и наносит ему вред. Крупный мошенник содержит целую семью. Чем хуже он, тем сочувственнее вы относитесь к его жене и детям. Беспутный, разнузданный мот, без конца занимающий деньги направо и налево, вытянет у своих друзей больше, чем безупречно честный человек, решившийся попросить взаймы один раз за всю свою жизнь в крайней нужде. В первом случае никто не удивится и все дадут денег, во втором случае все удивятся и вряд ли дадут в долг. Разве тюрьма, в которую заточен в конце своей карьеры преступник, хуже работного дома, где кончает свои дни честный человек? Мистер Благотворитель, желающий облегчить нищету, ищет ее по тюрьмам и помогает преступникам, он не интересуется лачугами, где ютятся честные бедняки. А этот английский поэт, завоевавший признание и всеобщую симпатию, с необыкновенной легкостью воспевший свои трогательные переживания, — кто он? Милый молодой человек начал свою карьеру с подлога и кончил жизнь самоубийством. Я говорю о вашем дорогом, романтичном, симпатичном Чаттертоне[6]. Как по-вашему, кто из двух бедных, полуголодных портних преуспеет в жизни: та ли, что, не поддаваясь искушению, остается честной, или та, что соблазнилась легкой наживой и начала воровать? Вы все будете знать, что она разбогатела нечестным путем — это будет известно всей доброй, веселой Англии, — но она будет жить в довольстве, нарушив заповедь, а умерла бы с голоду, если бы не нарушила ее… Поди сюда, моя славная мышечка! Гей, беги быстрей! На минутку я превращу тебя в добродетельную даму. Сиди тут на моей огромной ладони и слушай! Предположим, ты, мышка, вышла замуж за бедняка, по любви, — и вот половина твоих друзей осуждает тебя, а половина тебя жалеет. Теперь наоборот: ты продала себя за золото и обвенчалась с человеком, которого не любишь, — и все твои друзья в восторге! Священник освящает гнуснейшую из всех человеческих сделок и благодушно улыбается за твоим столом, если ты любезно пригласишь его отобедать. Гей, беги скорей! Стань мышью снова и пискни в ответ. Оставаясь добродетельной дамой, ты еще, пожалуй, заявишь мне, что обществу ненавистно преступление, и тогда, мышка, я начну сомневаться, есть ли у тебя глаза и уши… О, я плохой человек, леди Глайд, ведь так? У меня на языке то, что у других на уме, и, в то время как все остальные сговорились принимать маску за настоящее лицо, моя рука грубо срывает жалкую личину и не боится обнажить для всеобщего обозрения голый страшный череп. Пожалуй, для того чтобы не пасть в ваших глазах, мне следует встать на свои огромные ножищи и пойти прогуляться. Дорогие дамы, как сказал ваш славный Шеридан[7], «я ухожу и оставляю вам на память свою репутацию».
Он поднялся, поставил пагоду на стол и начал пересчитывать своих мышей.
— Одна, две, три, четыре… Ха! — вскричал он в ужасе. — Куда девалась пятая, самая юная, самая белая, самая прелестная — мой перл среди белых мышек!
Ни Лора, ни я не были расположены в эту минуту к веселью. Развязный цинизм графа открыл нам в его характере новые черты, ужаснувшие нас. Но нельзя было смотреть без смеха на комичное отчаяние этого колоссального человека при исчезновении малюсенькой мыши. Мы невольно рассмеялись. Мадам Фоско встала, чтобы выйти из беседки и дать своему мужу возможность отыскать его драгоценную пропажу; мы поднялись вслед за ней.
Не успели мы сделать и трех шагов, как зоркие глаза графа обнаружили мышь под скамейкой, где мы сидели. Он отодвинул скамью, взял маленькую беглянку на руки и вдруг замер, стоя на коленях и уставившись на пятно, темневшее на полу.
Когда он поднялся на ноги, руки его так дрожали, что он с трудом засунул мышку в пагоду, лицо его было мертвенно-бледным.
— Персиваль! — позвал он шепотом. — Персиваль, подите сюда!
Сэр Персиваль в течение последних нескольких минут не обращал на нас ни малейшего внимания. Он был всецело поглощен тем, что своей новой палкой рисовал на песке какие-то цифры, а затем стирал их.
— В чем дело? — небрежно спросил он, входя в беседку.
— Вы ничего не видите? — сказал граф, хватая его за руки и указывая вниз, туда, где он нашел мышь.
— Вижу — сухой песок, — отвечал сэр Персиваль, — с грязным пятном посередине.
— Это не грязь, — прошептал граф, хватая сэра Персиваля за шиворот и не замечая, что от волнения трясет его. — Это кровь!
Лора, стоявшая достаточно близко, чтобы расслышать это последнее слово, с ужасом взглянула на меня.
— Пустяки, моя дорогая, — сказала я, — пугаться совершенно не следует. Это кровь одной приблудной собаки.
Все вопросительно уставились на меня.
— Откуда вы это знаете? — спросил сэр Персиваль, заговорив первый.
— В тот день, когда вы вернулись из-за границы, я нашла здесь собаку, — отвечала я. — Бедняга заблудилась, и ее подстрелил лесник.
— Чья это была собака? — спросил сэр Персиваль. — Одна из моих?
— Ты пробовала спасти ее? — серьезно спросила Лора. — Ты, конечно, хотела спасти ее, Мэриан?
— Да, — сказала я. — Мы с домоправительницей сделали все, что могли, но собака была смертельно ранена и сдохла на наших глазах.
— Чья же это была собака? — с легким раздражением переспросил сэр Персиваль. — Одна из моих?
— Нет.
— Тогда чья же? Домоправительница знает?
В эту минуту я вспомнила слова домоправительницы, что миссис Катерик просила не говорить сэру Персивалю о ее визите в Блекуотер-Парк, и хотела было уклониться от ответа. Но это возбудило бы ненужные подозрения — отступать было поздно. Мне оставалось только отвечать, не раздумывая над последствиями.
— Да, — сказала я. — Домоправительница узнала собаку. Она сказала мне, что это собака миссис Катерик.
До этой минуты сэр Персиваль стоял в глубине беседки, а я отвечала ему с порога. Но как только с моих губ слетело имя миссис Катерик, он грубо оттолкнул графа и подошел ко мне.
— Каким образом домоправительница узнала, что это собака миссис Катерик? — спросил он, глядя на меня исподлобья так пристально и угрюмо, что я удивилась и рассердилась.
— Она узнала ее, — спокойно ответила я. — Миссис Катерик приводила собаку с собой.
— Приводила с собой? Куда?
— К нам, сюда.
— Какого черта нужно было здесь миссис Катерик?
Тон, которым он задал этот вопрос, был гораздо оскорбительнее, чем его слова. Я молча отвернулась от него, давая ему понять, что считаю его невежливым.
В это время тяжелая рука графа успокоительно легла на плечо сэра Персиваля, и благозвучный голос графа умоляюще произнес:
— Дорогой Персиваль! Тише! Тише!
Сэр Персиваль гневно обернулся к нему. Граф только улыбнулся в ответ и повторил успокоительно:
— Тише, друг мой, тише!
Сэр Персиваль с минуту постоял в нерешительности, сделал несколько шагов ко мне и, к моему великому изумлению, извинился передо мной.
— Прошу прощения, мисс Голкомб! — сказал он. — Мои нервы не в порядке в последнее время; боюсь, что я стал немного раздражителен. Но мне хотелось бы знать, зачем миссис Катерик понадобилось приходить сюда? Когда это было? Кто, кроме домоправительницы, виделся с нею?
— Никто, по-моему, — отвечала я.
Граф вмешался снова.
— Почему бы не спросить об этом домоправительницу? — сказал он. — Вам следует обратиться к первоисточнику, Персиваль.
— В самом деле! — сказал сэр Персиваль. — Конечно, надо первым долгом расспросить именно ее. Глупо, что я сам не догадался об этом. — С этими словами он сейчас же отправился домой, не дожидаясь нас.
Как только сэр Персиваль повернулся к нам спиной, я поняла причину вмешательства графа. Он забросал меня вопросами о миссис Катерик и о цели ее прихода в Блекуотер, чего не мог бы сделать в присутствии своего друга. Я отвечала ему очень вежливо, но сдержанно, ибо твердо решила держаться как можно дальше от графа Фоско и не пускаться с ним ни в какие откровенности. Однако Лора неумышленно помогла ему — она стала задавать мне вопросы сама. Мне пришлось отвечать ей. Через несколько минут граф знал о миссис Катерик все, что знала я, узнал он также и о тех событиях, которые таким странным образом связывали нас с ее дочерью Анной после того, как Хартрайт с ней встретился.
Мои сведения, казалось, произвели на него сильное впечатление.
По-видимому, он совершенно ничего не знал об Анне Катерик и о ее истории, несмотря на свою близость с сэром Персивалем и знакомство со всеми другими его делами. Я убеждена теперь, что сэр Персиваль скрыл тайну Анны Катерик даже от своего лучшего друга, поэтому ее история стала для меня еще более непонятной и подозрительной. Граф с жадным любопытством вслушивался в каждое мое слово. Любопытство бывает разное; на этот раз на лице графа я видела любопытство, смешанное с неподдельным изумлением.
Обмениваясь вопросами и ответами, мы все вместе мирно брели обратно через лесок. Первое, что мы увидели, подойдя к дому, была двуколка сэра Персиваля. Она стояла у подъезда; грум в рабочей куртке держал лошадь под уздцы. Судя по всему, допрос домоправительницы привел к неожиданным и важным результатам.
— Прекрасный конь, друг мой! — сказал граф, обращаясь к груму с подкупающей фамильярностью. — Кто будет править? Вы?
— Я не поеду, сэр, — отвечал грум, поглядывая на свою рабочую куртку и, очевидно, думая, что иностранный джентльмен принял ее за кучерскую ливрею. — Мой хозяин будет править сам.
— Ага! — сказал граф. — Он будет править сам? Вот как! Не понимаю, зачем ему это нужно, когда вы можете править за него. Верно, он собирается утомить эту гладкую, красивую лошадь, отправляясь в дальний путь?
— Не знаю, сэр, — отвечал грум. — Лошадь эта — кобыла, с позволения вашей милости. Это самая быстроходная кобыла на нашей конюшне, сэр. Ее зовут Рыжая Молли, она может бежать без устали. На короткие расстояния сэр Персиваль обычно берет Исаака Йоркского.
— А на дальние — вашу красивую Рыжую Молли?
— Да, сэр.
— Логический вывод, мисс Голкомб, — сказал граф, весело поворачиваясь ко мне: — сэр Персиваль уезжает сегодня далеко.
Я ничего не ответила. Я пришла к своему собственному выводу, и мне не хотелось делиться им с графом Фоско.
Когда сэр Персиваль был в Кумберленде, думала я про себя, он отправился в далекую прогулку на ферму Тодда из-за Анны. Очевидно, и теперь он готов ехать из Хемпшира в Уэлмингтон из-за Анны, чтобы расспросить о ней миссис Катерик.
Мы вошли в дом. Когда мы проходили через холл, сэр Персиваль поспешно вышел к нам навстречу из библиотеки. Он был бледен и взволнован, но, несмотря на это, чрезвычайно любезно обратился к нам.
— Я очень сожалею, что мне приходится уезжать — далеко, по неотложным делам, — начал он. — Завтра утром я постараюсь вернуться, но до отъезда мне хотелось бы покончить с той пустячной формальностью, о которой я вам уже говорил. Лора, не пройдете ли вы в библиотеку? Это не займет и минуты. Графиня, разрешите побеспокоить вас тоже. Вас, Фоско, и графиню я попрошу только засвидетельствовать подпись, вот и все. Пойдемте сейчас же и покончим с этим.
Он распахнул перед ними двери библиотеки и, войдя последним, закрыл их за собой.
С минуту я постояла в холле с бьющимся сердцем, с тяжелым предчувствием. Потом я подошла к лестнице и медленно поднялась наверх, в свою комнату.
IV
17 июня
Только я хотела открыть дверь в свой будуар, как услышала снизу голос сэра Персиваля.
— Я должен попросить вас спуститься к нам, мисс Голкомб, — сказал он. — Это вина Фоско, я ни при чем. Он выдвигает какие-то нелепые возражения против того, чтобы его жена была свидетельницей, и заставил меня просить вас присоединиться к нам в библиотеке.
Я вошла туда вместе с сэром Персивалем. Лора ждала у письменного стола, тревожно теребя в руках свою соломенную шляпу. Мадам Фоско сидела в кресле подле нее, невозмутимо любуясь своим мужем, который стоял в глубине комнаты, ощипывая засохшие листья с цветов на подоконнике.
Как только я появилась в дверях, граф направился ко мне, чтобы объяснить, в чем дело.
— Ради бога, извините, мисс Голкомб. Вы знаете, что говорят англичане о моих соотечественниках. В представлении Джона Буля мы, итальянцы, лукавые и недоверчивые люди. Считайте, что я не лучше остальных моих земляков. Я лукавый и недоверчивый итальянец. Вы сами так думали, моя дорогая леди, не правда ли? Ну, так вот — в силу своего лукавства и недоверчивости я возражаю, чтобы мадам Фоско расписывалась как свидетельница под подписью леди Глайд, когда я являюсь свидетелем тоже.
— Нет ни малейших оснований для его возражения, — вмешался сэр Персиваль. — Я уже объяснил ему, что по английским законам мадам Фоско имеет право засвидетельствовать подпись одновременно со своим мужем.
— Пусть так, — продолжал граф. — Законы Англии говорят «да», но совесть Фоско говорит «нет». — Он растопырил толстые пальцы на груди своей блузы и торжественно отвесил нам поклон, как бы знакомя каждого из нас со своей совестью. — Я не знаю и не желаю знать, что из себя представляет документ, который собирается подписывать леди Глайд, — продолжал он, — но говорю только — в будущем может случиться, что сэру Персивалю или его представителям придется ссылаться на своих двух свидетелей. В таком случае было бы желательно, чтобы эти два лица были людьми, не зависящими друг от друга, имеющими свои собственные взгляды, чего не может быть, если моя жена будет свидетельницей одновременно со мной, ибо у нас с ней одинаковый взгляд на вещи — мой. Я не допущу, чтобы в один прекрасный день мне заявили, что мадам Фоско действовала под моим давлением, по принуждению, и потому фактически вовсе не является свидетельницей. В интересах самого Персиваля я предлагаю, чтобы свидетелями были: я, как его ближайший друг, и мисс Голкомб, как ближайшая подруга его жены. Можете считать меня иезуитом, если вам нравится, придирой и педантом, мелочным и капризным человеком, но, милостиво принимая во внимание мою итальянскую недоверчивость, будьте снисходительны к моей щепетильной итальянской совести. — Он снова отвесил поклон и отступил на несколько шагов, как бы удаляя свою совесть из нашего общества столь же вежливо, как и знакомил нас с нею.
Щепетильность графа была, возможно, достойна всяческой похвалы и уважения, но что-то в его манерах усилило мою неохоту быть замешанной в это дело с подписями. Если бы все это не имело отношения к Лоре, ничто не могло бы заставить меня согласиться быть свидетельницей. Но при виде ее взволнованного лица я решила, что лучше пойти на какой угодно риск, чем оставить ее без поддержки.
— Я охотно останусь здесь, — сказала я, — и, если у меня не найдется повода для придирок, можете положиться на меня как на свидетельницу.
Сэр Персиваль посмотрел на меня пронизывающим взглядом, как бы желая что-то сказать. Но его внимание отвлекла мадам Фоско. Графиня поднялась с кресла, уловив взгляд, брошенный ей мужем. Очевидно, ей приказывали покинуть комнату.
— Оставайтесь, не уходите, — сказал сэр Персиваль.
Мадам Фоско взглядом испросила приказаний, получила их, сказала, что предпочитает удалиться, и хладнокровно ушла. Граф зажег пахитоску, вернулся к цветам на подоконнике и занялся их окуриванием, глубоко озабоченный уничтожением тли.
Тем временем сэр Персиваль отпер нижний ящик одного из книжных шкафов и вынул оттуда лист пергамента, сложенный в несколько раз. Он положил его на стол, отогнул последнюю складку, а остальное крепко придерживал рукой. Перед нами была чистая полоса пергамента с небольшими отметинами для проставления печати. Все, что там было написано, находилось в свернутой части документа, которую он придерживал рукой. Лора и я поглядели друг на друга. Она была бледна, но на лице ее не было ни колебаний, ни страха.
Сэр Персиваль окунул перо в чернила и подал его своей жене.
— Вы подпишите ваше имя вот здесь, — сказал он, указывая ей на надлежащее место, — затем подпишитесь вы, мисс Голкомб, и вы, Фоско, — напротив этих двух отметин. Подите сюда, Фоско! Подпись не засвидетельствуешь, мечтая у окна и окуривая цветы.
Граф бросил свою пахитоску и присоединился к нам, небрежно засунув руку за свой красный пояс и пристально глядя в лицо сэру Персивалю. Лора с пером в руках тоже глядела на своего мужа. Сэр Персиваль стоял между ними, опершись на сложенный пергамент, лежавший на столе, и бросал на меня такие зловещие и вместе с тем смущенные взгляды, что выглядел скорей как преступник за решеткой, чем как джентльмен в своем собственном доме.
— Подписывайтесь здесь, — повторил он, быстро оборачиваясь к Лоре и снова указывая на пергамент.
— Что именно я должна подписать? — спокойно спросила она.
— Мне некогда объяснять, — отвечал он. — Двуколка у подъезда, мне надо ехать. К тому же, даже если бы у меня было время, вы все равно ничего не поняли бы. Это чисто формальный документ, с разными юридическими терминами и тому подобными вещами. Ну, скорей! Подпишите ваше имя, и поскорей покончим с этим.
— Но ведь мне надо знать, что именно я подписываю, сэр Персиваль, прежде чем проставить свое имя.
— Ерунда! Какое отношение имеют женщины к делам? Повторяю вам — вы все равно ничего не поймете.
— Во всяком случае, дайте мне возможность попытаться понять. Когда мистеру Гилмору надо было, чтобы я подписалась под чем-нибудь, он всегда заранее объяснял мне, для чего это нужно, и я его всегда понимала.
— Полагаю, что он так и делал. Он был вашим служащим и был обязан давать вам объяснения. Я ваш муж и не обязан делать этого. Вы намерены еще долго задерживать меня? Я вам снова повторяю: читать все это сейчас нет времени — двуколка у подъезда и я спешу. Да подпишетесь ли вы наконец или нет?
Она все еще держала перо в руках, но не решалась подписываться.
— Если моя подпись обязывает меня к чему-то, — сказала она, — согласитесь, что я имею право знать, в чем состоит мое обязательство.
Он схватил пергамент и сердито стукнул им по столу.
— Ну, говорите начистоту! — вскричал он. — Вы всегда отличались правдивостью. Не беда, что здесь мисс Голкомб и Фоско. Скажите прямо, что не доверяете мне!
Граф вынул руку из-за пояса и положил ее на плечо сэру Персивалю. Тот раздраженно стряхнул ее. Граф с невозмутимым спокойствием снова положил руку ему на плечо.
— Сдержите ваш необузданный нрав, Персиваль, — сказал он. — Леди Глайд права.
— «Права»! — вскричал сэр Персиваль. — Жена права, не доверяя своему мужу!
— Несправедливо и жестоко обвинять меня в недоверии к вам, — сказала Лора. — Спросите у Мэриан, не права ли я, желая узнать, к чему обязывает меня подпись, прежде чем подписаться.
— Я не потерплю никаких обращений к мисс Голкомб! — оборвал ее сэр Персиваль. — Мисс Голкомб не имеет к этому никакого отношения.
Пока что я молчала и предпочла бы молчать и дальше. Но Лора повернулась ко мне с таким страдальческим выражением на лице, а поведение ее мужа было настолько несправедливым, что ради нее я решила высказаться.
— Простите, сэр Персиваль, — сказала я, — но смею думать, я имею некоторое отношение ко всему этому, как один из свидетелей. Я считаю возражение Лоры совершенно основательным. Что касается меня, я не могу взять на себя ответственность засвидетельствовать ее подпись, прежде чем она не поймет, что за документ она подписывает.
— Хладнокровное заявление, клянусь честью! — крикнул сэр Персиваль. — В следующий раз, когда вы навяжетесь в чей-нибудь дом, мисс Голкомб, советую вам помнить, что хозяину дома не платят за гостеприимство, становясь на сторону его жены в делах, которые вас не касаются!
Я вскочила на ноги, как будто он меня ударил. Если бы я была мужчиной, я сбила бы его с ног и тут же оставила бы его дом, чтобы никогда, ни под каким видом больше сюда не возвращаться. Но я была всего только женщиной — и я так горячо любила его жену!
Слава богу, эта горячая любовь помогла мне сдержаться, и я молча опустилась на стул. Лора поняла, как мне было больно, поняла, как трудно мне было сдержаться. Она подбежала ко мне со слезами на глазах.
— О Мэриан, — тихо шепнула она, — если бы моя мать была жива, она не смогла бы сделать для меня больше, чем ты!
— Вернитесь и подпишите! — крикнул сэр Персиваль из-за стола.
— Подписаться? — шепнула она мне на ухо. — Я сделаю, как ты скажешь.
— Нет, — отвечала я. — Правда на твоей стороне. Ничего не подписывай, прежде чем не прочитаешь.
— Идите сюда и подписывайтесь! — еще громче и яростнее закричал сэр Персиваль.
Граф, наблюдавший за Лорой и мной с неослабевающим вниманием, вмешался во второй раз.
— Персиваль, — сказал он, — я помню, что нахожусь в присутствии дам. Не забывайте и вы об этом, прошу вас.
Онемев от гнева, сэр Персиваль обернулся к нему. Крепкая рука графа медленно сжала его плечо, и спокойный голос графа тихо повторил:
— Будьте добры, не забывайте и вы об этом.
Они посмотрели друг на друга. Сэр Персиваль медленно высвободил свое плечо, медленно отвел глаза от взгляда графа, угрюмо посмотрел на документ, лежавший на столе, и заговорил с видом укрощенного зверя, но совсем не как человек, осознавший свою неправоту.
— Я никого не хотел обидеть, — сказал он. — Но упрямство моей жены вывело бы из терпения и святого. Я сказал ей, что это простая формальность, — чего еще ей нужно? Можете говорить все, что угодно, но долг жены — не противоречить мужу. Я вас спрашиваю в последний раз, леди Глайд, подпишетесь вы или нет?
Лора подошла к столу и снова взяла в руки перо.
— Я подпишу с удовольствием, — сказала она, — но относитесь ко мне как к разумному человеку. Мне все равно, какая бы жертва от меня ни потребовалась, лишь бы это никому не повредило и не привело ни к чему плохому…
— Кто требует от вас каких-то жертв? — прервал он ее с плохо сдерживаемым раздражением.
— Я хотела сказать, — продолжала она, — что я готова пойти на всевозможные уступки, только бы это не задевало мою честь. Если я не решаюсь поставить свое имя под документом, о котором совершенно не знаю, за что вы так сердитесь на меня? Мне горько, что вы относитесь к щепетильности графа Фоско гораздо снисходительнее, чем к моей.
Злополучный, хотя и вполне естественный намек на необыкновенное влияние, которое имел на него граф Фоско, окончательно вывел из себя сэра Персиваля.
— Щепетильность! — повторил он. — Ваша щепетильность! Вы поздно вспомнили о ней. Мне казалось, что вы покончили с подобными пустяками, когда возвели в добродетель необходимость выйти за меня замуж!
Как только он произнес эти слова, Лора отшвырнула перо, посмотрела на него с выражением, какого я никогда еще не видела на ее лице, и молча отвернулась от него.
Ее откровенное горькое презрение к нему было так не похоже на нее, так не в ее характере, что мы все замерли от изумления. В грубых словах ее мужа, очевидно, был какой-то скрытый смысл, понятный ей одной. В них сквозило какое-то страшное оскорбление, непонятное для меня, но след его так ясно отразился на ее лице, что даже посторонний человек заметил бы это.
Граф, не будучи посторонним человеком, увидел все это так же явственно, как и я. Когда я встала, чтобы подойти к Лоре, я услышала, как он еле слышно шепнул сэру Персивалю:
— Вы глупец!
Лора направилась к двери, я последовала за ней, но в это время сэр Персиваль снова заговорил.
— Значит, вы положительно отказываетесь дать свою подпись? — спросил он Лору упавшим голосом, как человек, осознавший, что зашел слишком далеко.
— После того, что вы сказали, — отвечала она твердо, — я отказываюсь подписываться, прежде чем не прочитаю этот документ от начала до конца… Пойдем, Мэриан, мы оставались здесь достаточно долго.
— Одну минуту! — вмешался граф, не давая заговорить сэру Персивалю. — Одну минуту, леди Глайд, умоляю вас!
Лора готова была выйти из комнаты, не обращая на него внимания, но я остановила ее.
— Не делай графа своим врагом! — шепнула я ей. — Поступай как хочешь, только не делай графа своим врагом!
Она послушалась меня. Я закрыла дверь, и мы остановились у порога. Сэр Персиваль сел за стол, облокотившись на пергамент и подперев кулаком голову. Граф, как хозяин положения, каким он бывал всюду и везде, стоял между ним и нами.
— Леди Глайд, — сказал он с мягкостью, которая скорее относилась к нашему злополучному положению, чем к нам самим, — прошу вас простить меня, если я осмелюсь внести одно предложение. Поверьте, что я делаю это только из глубокого уважения и искренней доброжелательности к хозяйке этого дома. — Он резко повернулся к сэру Персивалю. — Разве так уж необходимо, — сказал он, — чтобы эта вещь, на которую вы облокотились, была подписана сегодня?
— Это необходимо, ибо я так задумал и так хочу, — угрюмо отвечал тот. — Но эти соображения совершенно не влияют на леди Глайд, как вы могли заметить.
— Отвечайте прямо: можно отложить это дело до завтра? Да или нет?
— Да, если уж вам так хочется.
— Тогда зачем вы теряете время? Пусть подписи ждут до завтра, пока вы не вернетесь.
Сэр Персиваль с проклятием хмуро поднял на него глаза.
— Вы говорите со мной тоном, который мне не нравится, — сказал он. — Я не потерплю такого тона ни от кого.
— Я советую вам для вашей же пользы, — отвечал ему граф с улыбкой спокойного презрения. — Подождите немного и дайте подумать леди Глайд. Вы забыли, что двуколка ждет вас у подъезда? Мой тон удивил вас, да? Безусловно! Ибо это тон человека, умеющего держать себя в руках. Разве в свое время я не давал вам хороших советов? Вам и не сосчитать их. Бывал я когда-нибудь неправ? Ручаюсь, что вы не сможете назвать ни одного такого случая. Идите! Отправляйтесь в путь. Дело с подписями может подождать до завтра. Пусть ждет! Вы возобновите разговор об этом, когда вернетесь.
Сэр Персиваль заколебался и посмотрел на часы. Его желание поехать куда-то воскресло при словах графа и, по-видимому, боролось в нем с желанием заполучить подпись Лоры. С минуту он раздумывал, а потом встал со стула.
— Меня легко уговорить, когда мне некогда спорить, — сказал он. — Я последую вашему совету, Фоско, не потому, что я нуждаюсь в ваших советах или верю им, а просто потому, что не хочу дальше задерживаться… — Он помолчал и мрачно взглянул на жену: — Если вы не подпишетесь завтра!..
Он с грохотом открыл ящик и запер в нем пергамент. Взяв со стола шляпу и перчатки, он шагнул к дверям. Лора и я отшатнулись, чтобы пропустить его.
— Запомните: завтра! — сказал он жене и вышел.
Мы подождали, пока он не пройдет через холл и не уедет. Граф подошел к нам, покуда мы стояли у двери.
— Вы только что видели Персиваля с самой худшей стороны, мисс Голкомб, — сказал он. — Как его старый друг, я жалею его, и мне за него стыдно. Как его старый друг, я обещаю вам, что завтра он будет вести себя благопристойнее, чем сегодня.
Пока он говорил это, Лора выразительно пожала мне руку. Любой женщине было бы тяжело, если бы друг ее мужа просил за него прощения, — для нее это тоже было тяжелым испытанием. Я вежливо поблагодарила графа и увела ее. Да! Я поблагодарила его, ибо уже поняла с чувством неизъяснимого унижения и беспомощности, что из-за каприза или с какой-то целью, но он желал, чтобы я оставалась в Блекуотер-Парке. Я поняла: если граф не поможет мне своим влиянием на сэра Персиваля, мне придется уехать. Только благодаря влиянию этого человека, влиянию, которого я боялась больше всего, я могла быть подле Лоры в эту тягостную для нее минуту!
Когда мы вышли в холл, мы услышали грохот колес по гравию — сэр Персиваль умчался.
— Куда он поехал, Мэриан? — шепнула Лора. — Каждая новая его затея наполняет меня каким-то страшным предчувствием. Ты что-нибудь подозреваешь?
После того, что ей пришлось пережить сегодня, мне не хотелось говорить с ней о моих подозрениях.
— Откуда мне знать про его секреты? — отвечала я уклончиво.
— Может быть, домоправительница знает? — настаивала она.
— Конечно, нет, — отвечала я. — Она знает, вероятно, не больше нас.
Лора в раздумье покачала головой.
— Разве ты не слышала от домоправительницы, будто Анну Катерик видели где-то в наших местах? Как ты думаешь, может быть, он поехал ее искать?
— Право, Лора, мне хочется сейчас успокоиться и не думать об этом, а после того, что было сегодня, по-моему, и тебе лучше последовать моему примеру. Пойдем в мою комнату: отдохни и успокойся немного.
Мы сели вместе перед окном, чтобы душистый летний воздух освежил наши лица.
— Мне стыдно смотреть на тебя, Мэриан, после того, что ты сейчас пережила за-за меня, — сказала она. — Дорогая, меня душат слезы, как подумаю об этом! Но я постараюсь загладить его вину перед тобой, я постараюсь!
— Ш-ш! — возразила я. — Не говори так! Что значит моя пустячная обида по сравнению с твоим огорчением?
— Ты слышала, что он сказал мне? — продолжала она взволнованно. — Ты слышала слова, но ты не знаешь их смысла. Ты не знаешь, почему я отшвырнула перо и отвернулась от него. — Она встала и заходила по комнате. — Я многое скрыла от тебя, Мэриан, чтобы не огорчать тебя и не омрачать нашу встречу. Ты не знаешь, как он оскорблял меня. Но ты должна узнать об этом — ведь ты сама слышала, как он говорил со мной сегодня. Ты слышала, с какой насмешкой он отозвался о моей щепетильности, как он сказал, что мне было необходимо выйти за него замуж. — Она снова села, лицо ее вспыхнуло, она сжала руки. — Я не могу сейчас рассказывать тебе об этом, — сказала она. — Я разрыдаюсь, если буду рассказывать. Потом, Мэриан, потом, когда я успокоюсь. У меня болит голова, дорогая, болит, болит… Где твой флакон с нюхательной солью? Давай поговорим о тебе. Из-за тебя я жалею, что не подписалась. Не сделать ли это завтра? Все лучше, чем рисковать разлукой с тобой. Если я откажусь, он обвинит в этом тебя — ведь ты открыто стала на мою сторону. Что нам делать? О, кто бы нам помог и посоветовал! Если бы у нас был преданный друг!..
Она горько вздохнула. Я поняла по выражению ее лица, что она думала о Хартрайте, поняла это тем более ясно, что и сама думала о нем. Всего через полгода после ее замужества мы уже нуждались в преданной помощи, которую он предложил нам на прощанье. Как далека была я тогда от мысли, что эта помощь может нам когда-нибудь понадобиться!
— Мы должны постараться помочь себе сами, — сказала я. — Давай спокойно обсудим этот вопрос, Лора, и постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы прийти к правильному решению.
Сопоставив то, что было известно Лоре о затруднениях ее мужа, с тем, что я услышала из его разговора с поверенным, мы пришли к неизбежному выводу: документ в библиотеке был составлен с целью займа. Подпись Лоры была совершенно необходима сэру Персивалю для достижения этой цели. Но каким путем и откуда он мыслил добыть эти деньги, а также степень личной ответственности Лоры, которую она принимала на себя, подписываясь под документом, не прочитав его содержания, — эти вопросы были за пределами нашего понимания, ибо ни одна из нас не разбиралась в делах и юридических тонкостях. Лично я была убеждена, что документ относился к какой-то весьма сомнительной мошеннической сделке.
К этому заключению я пришла не потому, что сэр Персиваль не пожелал ни прочитать нам текста, ни объяснить содержание документа. Он мог поступить так из-за своей раздражительности и обычного своеволия. Сомнения в его честности возникли у меня, когда я увидела разительную перемену в его поведении и манерах в Блекуотер-Парке и убедилась в том, что oн просто притворялся другим человеком во время своего сватовства в Лиммеридже. Его изысканный такт, его церемонная вежливость, которая так приятно гармонировала со старомодными взглядами мистера Гилмора, его скромная манера держать себя с Лорой, его благодушие со мной, его сдержанность с мистером Фэрли, — все было притворством злого, коварного и грубого человека, сбросившего маску, как только он достиг своей цели. Сегодня в библиотеке он, уже не стесняясь, показал нам свое настоящее лицо. Я промолчу о горе, которое это открытие причинило мне из-за Лоры, ибо у меня нет слов выразить это горе. Я только объясняю, почему я решила воспротивиться тому, чтобы она подписывала документ, не познакомившись предварительно с его содержанием.
При этих обстоятельствах нам оставалось только категорически отказаться ставить свои подписи, приведя для этого достаточно твердые деловые основания, чтобы поколебать решение сэра Персиваля и дать ему понять, что мы, две женщины, разбираемся в законах и деловых обязательствах не хуже, чем он.
После некоторого размышления я решила написать единственному человеку, к которому мы могли обратиться за помощью в нашем безвыходном положении. Это был мистер Кирл, компаньон мистера Гилмора, заменявший нашего старого друга, вынужденного отказаться от дел и уехать из Лондона для поправления здоровья. Я объяснила Лоре, что сам мистер Гилмор рекомендовал мне своего компаньона как человека безупречной честности и выдержки, знающего подробно обо всех ее делах. С полного ее одобрения я сразу же села ему писать.
Я начала с того, что в точности описала мистеру Кирлу наше положение и попросила у него совета, ясного и простого, которому мы могли бы последовать, не боясь совершить какую-либо ошибку. Письмо мое было очень кратким, в нем не было ни ненужных извинений, ни ненужных подробностей.
Я собиралась уже подписывать адрес на конверте, когда Лора напомнила мне об одном обстоятельстве, о котором я не подумала раньше.
— Но каким образом мы получим ответ вовремя? — спросила она. — Твое письмо придет в Лондон завтра утром, а ответ мы получим послезавтра.
Получить ответ вовремя мы могли только в том случае, если поверенный пошлет нам свое письмо со специальным посыльным. Я объяснила все это в приписке и попросила, чтобы поверенный отправил к нам посыльного с одиннадцатичасовым утренним поездом. Таким образом, он мог быть завтра в Блекуотер-Парке самое позднее к двум часам пополудни. Посыльный должен был отдать письмо лично мне в руки, ни в коем случае никому другому, и не вступать в лишние разговоры ни с кем из посторонних.
— Предположим, сэр Персиваль приедет завтра до двух часов, — сказала я Лоре. — Поэтому тебе лучше уйти с утра из дому с работой или с книгой и не появляться, пока посыльный не приедет. Я буду ждать его здесь, чтобы не произошло никаких недоразумений. Если мы примем все эти предосторожности, я надеюсь, нас не застигнут врасплох. А теперь пойдем вниз, в гостиную. Мы можем вызвать ненужные подозрения, если долго задержимся здесь.
— Подозрения? — повторила она. — Чьи подозрения, когда сэр Персиваль уехал? Ты говоришь о графе Фоско?
— Может быть, Лора.
— Он начинает тебе так же сильно не нравиться, как и мне, Мэриан.
— Нет, «не нравиться» — это не то слово. В этом слове всегда есть какая-то доля пренебрежения. Я отнюдь не испытываю пренебрежения к графу Фоско.
— Ты не боишься его, ведь нет?
— Может быть, и боюсь — немножко.
— Боишься его, после того как он заступился за нас сегодня!
— Да. Я боюсь его заступничества больше, чем гнева сэра Персиваля. Вспомни, что я тебе сказала в библиотеке, Лора. Поступай как хочешь, только не делай графа своим врагом!
Мы спустились вниз. Лора вошла в гостиную, а я направилась с письмом к почтовой сумке, висевшей в холле на стене у входных дверей.
Наружная дверь была открыта, мне пришлось пройти мимо нее. Граф Фоско и его жена стояли на ступеньках подъезда лицом ко мне и о чем-то разговаривали.
Графиня поспешно вошла в холл и попросила меня уделить ей несколько минут для конфиденциального разговора. Несколько удивленная подобной просьбой со стороны такой особы, я опустила в сумку свое письмо и ответила, что я к ее услугам. Она с непривычной задушевностью взяла меня под руку и, вместо того чтобы войти со мной в одну из пустых комнат, повела меня к газону, окружавшему водоем.
Когда мы проходили мимо графа, стоявшего на ступеньках, он с улыбкой отвесил нам поклон и сразу же вошел в холл, захлопнув за собой двери.
Графиня ласково водила меня вокруг водоема. Я ожидала от нее какого-нибудь необыкновенного сообщения. Но конфиденции мадам Фоско сводились всего только к выражению ее симпатии ко мне в связи с тем, что произошло в библиотеке. Муж рассказал ей обо всем, а также о наглой выходке сэра Персиваля. Она так расстроилась и огорчилась из-за меня и Лоры, что решила, если что-либо подобное повторится, высказать сэру Персивалю свое возмущение и покинуть его дом. Граф одобрил ее решение, а теперь она надеялась получить и мое одобрение.
Все это показалось мне чрезвычайно странным со стороны такой замкнутой и ледяной дамы, как графиня Фоско, особенно после тех резкостей, которыми мы обменялись утром в беседке. Но, конечно, следовало отнестись вежливо и по-дружески к этому проявлению симпатии с ее стороны, тем более что она была старше меня. Поэтому я отвечала графине в ее тоне и, думая, что мы уже все сказали друг другу, хотела вернуться домой.
Но мадам Фоско, видимо, не желала расставаться со мной и, к моему удивлению, продолжала свои излияния. Будучи до этих пор самой молчаливой из женщин, она докучала мне теперь подробностями о своей замужней жизни, об отношениях сэра Персиваля к Лоре, о своем личном счастье, о поведении покойного мистера Фэрли в деле с завещанием и о тысяче разных разностей, пока не утомила меня вконец, задержав меня на полчаса или больше. Заметила ли она, что сильно надоела мне своими разговорами или нет, не знаю, но она вдруг умолкла столь же неожиданно, как и разговорилась, посмотрела на входную дверь, мгновенно оледенела и выпустила мою руку прежде, чем я сама сумела от нее высвободиться.
Открыв двери и войдя в холл, я столкнулась нос к носу с графом. Он как раз опускал какое-то письмо в почтовую сумку.
Захлопнув сумку, он обратился ко мне с вопросом, где мадам Фоско. Я сказала ему. Он сейчас же вышел из дома, чтобы присоединиться к своей супруге. Когда он говорил со мной, он выглядел таким необычно сдержанным и подавленным, что я невольно обернулась и посмотрела ему вслед: он был или нездоров, или не в духе.
Почему я тут же подошла к почтовой сумке, вынула из нее мое письмо и со смутным подозрением осмотрела его, почему я решила, что конверт следует запечатать печатью для большей сохранности, я объяснить не сумею. Как известно, женщины часто действуют под влиянием импульса, который они сами не могут объяснить. Вот это самое, очевидно, произошло и со мной.
Как бы там ни было, поднявшись к себе и приготовившись ставить печать, я поздравила себя с тем, что повиновалась этому импульсу: конверт совсем расклеился; только я дотронулась до него, как он раскрылся. Может быть, я забыла его заклеить? Может быть, клей был плохой?
А может быть… нет! Я гоню от себя мысль, которая пришла мне в голову. Мне противно думать об этом, мне не хочется видеть того, что и так ясно, как божий день.
Я с трепетом жду завтрашнего дня. Все зависит от моего самообладания и благоразумия. О двух предосторожностях я, во всяком случае, не позабуду: надо быть как можно приветливее с графом и быть особенно начеку, когда посыльный мистера Кирла приедет сюда с ответом.
V
Когда в обеденный час мы снова собрались вместе, граф Фоско был в своем обычном превосходном настроении. Он всячески старался развлечь и позабавить нас, как бы желая изгладить из нашей памяти все, что произошло днем в библиотеке. Яркие описания его дорожных приключений; забавные анекдоты о знаменитостях, с которыми он встречался на континенте; оригинальные размышления об обычаях и нравах народностей Европы на основе различных примеров, почерпнутых из его собственных наблюдений; комичные признания в своих молодых безумствах и невинных проказах, когда он был законодателем мод в одном захолустном итальянском городишке и писал нелепые романы наподобие французских бульварных романов для второсортной газеты, — все это лилось нескончаемым искрометным потоком с его уст, возбуждая наш интерес и любопытство. Он говорил обо всем очень откровенно, но в то же время так деликатно и тонко, что Лора и я слушали его с неослабевающим вниманием и, как это ни непоследовательно, почти с таким же восхищением, как сама мадам Фоско. Женщины могут устоять перед любовью мужчины, перед его славой, перед его красивой внешностью, перед его богатством, но они не в силах устоять перед его красноречием, если только оно обращено к ним.
После обеда, когда прекрасное впечатление, которое он произвел на нас, не успело еще остыть, граф скромно удалился почитать в библиотеку.
Лора предложила пройтись по саду, чтобы закончить наш вечер прогулкой. Необходимо было из вежливости предложить мадам Фоско пойти с нами, но, по-видимому, заранее получив приказ, она отказалась от нашего приглашения.
— Граф, наверно, захочет покурить, — заметила она в объяснение, — никто не может угодить ему, кроме меня. Он любит, когда я сама делаю ему пахитоски.
Ее холодные голубые глаза даже потеплели при этом. Она, кажется, и вправду гордится, что ей дозволено священнодействовать, поставляя своему повелителю отдохновительное курево!
Мы с Лорой отправились на прогулку вдвоем. Вечер был душный и мглистый. В воздухе было предчувствие грозы; цветы в саду поникли, почва потрескалась от жары, росы не было. В прогалинах меж деревьями запад пылал бледно-желтым заревом, солнце садилось, еле видное во мгле. Наверно, ночью будет дождь.
— В какую сторону мы направимся? — спросила я.
— К озеру, Мэриан, если хочешь, — ответила она.
— Ты, кажется, очень полюбила это угрюмое озеро, непонятно за что.
— Нет, не озеро, но весь ландшафт вокруг него. Здесь, в поместье, лишь песок, вереск и сосны напоминают мне Лиммеридж. Но если ты предпочитаешь не ходить на озеро, пойдем еще куда-нибудь.
— У меня нет любимых прогулок в Блекуотер-Парке, моя дорогая. Мне все равно. Все мне кажется здесь одинаковым. Пойдем к озеру, может быть, там, на открытом месте, будет прохладнее, чем здесь.
Мы в молчании прошли через сумрачный парк. Душный вечер удручал нас обеих, и, когда мы дошли до беседки, мы были рады посидеть там и отдохнуть.
Над озером низко навис белесый туман. Густая коричневая полоса деревьев на противоположном берегу казалась карликовым лесом, висящим в воздухе. Отлогий песчаный берег, спускавшийся вниз, таинственно терялся в тумане. Стояла гробовая тишина. Ни шороха листьев, ни птичьего вскрика в лесу, ни плеска, ни звука над невидимым озером. Даже лягушки не квакали сегодня вечером.
— Как пустынно и мрачно вокруг! — сказала Лора. — Зато здесь никто нас не увидит и не услышит.
Она говорила тихо и глядела задумчиво вдаль на песок и туман. Я видела, что Лора слишком поглощена своими мыслями, чтобы воспринимать мрачность окружающего, но оно подавляло меня, как тяжкое предчувствие.
— Я обещала рассказать тебе всю правду, Мэриан, о моей замужней жизни, вместо того чтобы предоставлять тебе строить о ней догадки, — начала она. — Я таилась от тебя первый и, поверь мне, последний раз в жизни. Ты знаешь, что я молчала ради тебя и, пожалуй, немного и ради себя самой. Женщине тяжело признаться, что человек, которому она отдала всю свою жизнь, совсем не ценит этот дар. Если бы ты была замужем, Мэриан, и особенно если бы ты была счастлива замужем, ты поняла бы меня еще лучше. Но у тебя нет мужа, и, как бы добра и преданна ты ни была, многое останется для тебя непонятным…
Что я могла ей ответить? Я могла только взять ее за руку и вложить в мой взгляд всю любовь, которую я к ней чувствовала.
— Как часто, — продолжала она, — я слышала, как ты смеялась над тем, что ты называла своей бедностью! Как часто ты насмешливо поздравляла меня с моим богатством! О, Мэриан, никогда больше не смейся над этим! Благословляй судьбу за то, что ты бедна, — благодаря этому ты хозяйка собственной жизни, это спасло тебя от горя, которое выпало мне на долю.
Какое грустное признание, какая жестокая правда! Достаточно было мне прожить всего несколько дней в Блекуотер-Парке, чтобы понять — как понял бы это и любой человек, — почему ее муж женился на ней.
— Я не буду огорчать тебя, рассказывая о том, как быстро начались мои горести и испытания, — я не хочу, чтобы ты знала, какими они были. Пусть все это останется только в моей памяти. Если я расскажу тебе, как он отнесся к моей первой и последней попытке объясниться с ним, ты поймешь, как он обращался со мной все это время, поймешь, как если бы я тебе все подробно рассказала. Однажды в Риме мы поехали к гробнице Цецилии Мэтелла. Небо было безоблачным и сияющим, древние руины были так прекрасны! Вспомнив, что в незапамятные времена эта гробница была воздвигнута мужем Цецилии Мэтелла в память горячо любимой им жены, мне от всего сердца захотелось завоевать любовь моего мужа. «Вы поставили бы такой памятник для меня, Персиваль? — спросила я его. — До того, как мы поженились, вы говорили, что так горячо любите меня, но с тех пор…» Я не могла продолжать. Он даже не посмотрел на меня, Мэриан! Я опустила вуаль, чтобы он не увидел моих слез. Я думала, что он не заметил их, но это было не так. Он сказал: «Поедем отсюда», — и засмеялся про себя, подсаживая меня в седло. Потом он сам вскочил на коня и снова засмеялся, когда мы отъехали. «Если я воздвигну вам памятник, это будет сделано на ваши собственные деньги, — сказал он. — Интересно, была ли эта Цецилия Мэтелла богата и на ее ли средства он был построен?» Я не ответила — я не могла говорить от слез. «Ах вы, белокурые женщины, всегда дуетесь! — сказал он. — Чего вы хотите? Комплиментов и нежностей? Что ж! Я в хорошем настроении сегодня. Считайте, что я уже наговорил вам кучу комплиментов и нежностей!» Когда мужчины говорят нам грубости, они не знают, как надолго мы это запоминаем и как нам от этого больно. Если бы я продолжала плакать, мне было бы легче, но его явное презрение высушило мои слезы и ожесточило мое сердце. С той поры, Мэриан, я перестала гнать от себя мысли об Уолтере Хартрайте. Я утешалась воспоминаниями о тех счастливых днях, когда мы с ним втайне горячо любили друг друга, и мне делалось легче на душе. В чем еще я могла искать утешения? Если бы мы с тобой были вместе, может быть, ты помогла бы мне. Я знаю, что это нехорошо, дорогая. Но скажи мне, разве я виновата?
Мне пришлось спрятать от нее лицо.
— Не спрашивай меня! — сказала я. — Разве я страдала, как ты? Разве я имею право осуждать тебя?
— Я стала думать о нем, — продолжала она, понижая голос и придвигаясь ко мне. — Я думала о нем, когда Персиваль оставлял меня по вечерам одну и проводил время со своими друзьями. Я мечтала, что, если бы бог благословил меня бедностью, я стала бы женой Уолтера. Я представляла себе, как я жду его домой с работы, как люблю его и все для него делаю и за это люблю его еще горячее. Я видела, будто наяву, как он приходит домой усталый, а я снимаю с него пальто и шляпу и готовлю для него, Мэриан, и ему нравится, что для него я научилась готовить и хозяйничать. О, как я надеюсь, что он не так одинок и несчастен, как я! Что он не думает обо мне все время, как это делаю я!
Когда она произносила эти печальные слова, в голосе ее зазвучала забытая нежность, и прошлая девическая красота овеяла ее лицо. Глаза ее с такой любовью смотрели на мрачный, пустынный, зловещий ландшафт, расстилавшийся перед нами, будто видели родные холмы Кумберленда за мглистой и грозной далью.
— Не говори больше об Уолтере! — сказала я, как только смогла говорить. — О Лора, не мучай сейчас нас обеих воспоминаниями о нем!
Она очнулась и поглядела на меня с нежностью:
— Чтобы не огорчать тебя, я готова никогда больше не произносить его имени.
— Подумай о себе, — просила я, — я говорю это ради тебя. Если бы твой муж услышал…
— Это не удивило бы его.
Она произнесла эти странные слова с усталым безразличием. Перемена, происшедшая в ней, потрясла меня не менее, чем сам ответ.
— Не удивило бы его! — повторила я. — Лора, что ты говоришь! Ты пугаешь меня!
— Это правда, — сказала она. — Об этом я и хотела сказать тебе сегодня, когда мы были в твоей комнате. Когда я обо всем рассказала ему в Лиммеридже, я скрыла от него только одно — и ты сама сказала мне, что это не грех. Я скрыла от него имя — и он узнал его.
Я слушала ее молча, не в силах говорить. Последняя надежда на ее счастье, которая еще теплилась во мне, погасла.
— Это случилось в Риме, — продолжала она устало и равнодушно. — Мы были на вечере у друзей Персиваля, у четы Меркленд. Она славилась как прекрасная художница, и некоторые из гостей просили ее показать рисунки. Мы все любовались ими, но к моему отзыву она отнеслась с особенным вниманием. «Вы, конечно, сами рисуете?» — спросила она. «Когда-то я немного рисовала, — ответила я, — но больше не занимаюсь этим». — «Если вы когда-то рисовали, — сказала она, — в один прекрасный день вы снова вернетесь к этому занятию, поэтому разрешите порекомендовать вам учителя». Я промолчала — ты понимаешь почему, Мэриан, — и попыталась перевести разговор на другую тему. Но миссис Меркленд продолжала: «У меня были разные учителя, но лучшим из них, самым способным и внимательным был некто Хартрайт. Если вы снова начнете рисовать, попробуйте брать у него уроки. Он скромный, очень воспитанный молодой человек — я уверена, что он вам понравится». Подумай, Мэриан, она говорила со мной в присутствии большого общества, при посторонних людях, приглашенных на прием в честь новобрачных! Я сделала все, чтобы скрыть свое волнение, — ничего не ответила ей и стала пристально рассматривать рисунки. Когда наконец я осмелилась поднять глаза, мой муж смотрел на меня, взгляды наши встретились. Я поняла, что мое лицо выдало меня. «Насчет мистера Хартрайта мы решим, когда вернемся в Англию, миссис Меркленд, — сказал он. — Я согласен с вами, я уверен, что он понравится леди Глайд». Он так подчеркнул свои слова, что щеки мои вспыхнули, а сердце так забилось, что мне стало больно дышать. Ничего больше не было сказано. Мы уехали рано. По дороге в отель он молчал. Он помог мне выйти из коляски и проводил меня наверх, как обычно. Но как только мы вошли в гостиную, он запер дверь, толкнул меня в кресло и встал передо мной, держа меня за плечи. «С того самого утра в Лиммеридже, когда вы дерзко осмелились во всем мне признаться, — сказал он, — мне было интересно, кто этот человек. Сегодня я прочитал его имя на вашем лице. Это ваш учитель рисования Уолтер Хартрайт. Вы будете каяться в этом — и он тоже — до конца ваших дней. Теперь идите спать, пусть он приснится вам, если вам нравится, — с рубцами от моего хлыста!» И с тех пор как только он на меня рассердится, он с угрозами издевается над моим признанием, которое я ему сделала в твоем присутствии. Мне нечем противодействовать тому позорному толкованию, которое он придает моей исповеди. Я не могу ни заставить его поверить мне, ни заставить его замолчать. Ты удивилась, когда он сказал сегодня, что я вышла за него замуж по необходимости. В следующий раз, когда он, рассердившись на что-нибудь, повторит эти слова, ты уже не удивишься… О Мэриан, не надо! Ты делаешь мне больно!
Я сжимала ее в объятиях. Горькое, мучительное чувство раскаяния переполняло меня. Да, раскаяния! Бледное от отчаяния лицо Уолтера, когда мои жестокие слова пронзили его сердце там, в летнем домике в Лиммеридже, встало передо мной с немым, нестерпимым укором. Моя рука указала путь, который увел человека, любимого моей сестрой, от его родины, от его друзей. Между этими юными сердцами встала я, чтобы навеки разлучить их. Жизнь их была разбита и свидетельствовала о моем злодеянии. И я совершила это злодеяние для сэра Персиваля Глайда.
Для сэра Персиваля Глайда…
Ее голос смутно доносился до меня. Я понимала, что она меня утешает — меня, которая не заслужила ничего, кроме ее осуждающего молчания!
Я не знаю, сколько времени прошло, пока наконец я смогла подавить свое горе и смятение. Я пришла в себя от ее поцелуя и поняла, что гляжу прямо перед собой, на озеро.
— Уже поздно! — услышала я ее шепот. — В парке будет совсем темно. — Она потрясла меня за руку и повторила: — Мэриан! В парке будет темно!
— Еще минуту, — сказала я, — побудем здесь еще минуту, я хочу успокоиться.
Мне не хотелось, чтобы она видела выражение моих глаз — я смотрела прямо перед собой.
Было поздно. Темная полоса деревьев на небе растаяла в сгустившихся сумерках и казалась какой-то неясной дымкой. Туман, окутавший озеро, разросся и неслышно подкрадывался к нам. Стояла по-прежнему глубокая, беззвучная тишина, но она уже не пугала — в ней была таинственность и величавость.
— Мы далеко от дома, — шепнула она, — давай вернемся.
Она внезапно умолкла и, отвернувшись от меня, устремила глаза на вход в беседку.
— Мэриан! — дрожа от испуга, сказала она. — Ты ничего не видишь? Смотри!
— Куда?
— Вон там, внизу!
Я посмотрела туда, куда она указывала рукой, и тоже увидела: выделяясь смутным очертанием на фоне тумана, вдали двигалась какая-то фигура. Она остановилась далеко перед нами, подождала и медленно прошла в белом облаке, пока совсем не слилась с туманом и не исчезла.
Обе мы были взволнованы и измучены всем, что случилось за сегодняшний день. Прошло несколько минут, прежде чем Лора отважилась войти в парк, а я — отвести ее домой.
— Кто это был — мужчина или женщина? — спросила она тихо, когда наконец мы вошли в сырую, прохладную аллею.
— Не знаю.
— А как ты думаешь?
— По-моему, это была женщина.
— Мне показалось, что это мужчина в длинном плаще.
— Возможно, это был мужчина. В этом неясном освещении трудно было разглядеть.
— Постой, Мэриан! Мне страшно — я не вижу тропинки. А что, если эта фигура идет за нами?
— Не думаю, Лора. Право, бояться совершенно нечего. Деревня находится неподалеку от берега, все свободно могут гулять там и днем и ночью. Странно, что мы до сих пор никого не видели на озере.
Мы шли через парк. Было очень темно — так темно, что мы с трудом различали дорогу. Я взяла Лору за руку, и мы пошли еще быстрее.
Мы прошли уже половину пути, как вдруг она остановилась и удержала меня за руку. Она прислушалась.
— Ш-ш… — шепнула она. — Кто-то идет за нами.
— Это шуршат сухие листья, — сказала я, чтобы ее успокоить, — или ветка упала с дерева.
— Но сейчас лето, Мэриан, а ветра нет и в помине. Слушай!
И я услышала тоже — чьи-то легкие шаги приближались к нам.
— Пусть это будет кто угодно, — сказала я, — пойдем дальше. Через минуту мы будем уже совсем близко от дома, и, если что-нибудь случится, нас услышат.
Мы пошли вперед так быстро, что Лора совсем задохнулась, когда мы вышли из парка. Впереди мы уже видели освещенные окна дома.
Я остановилась, чтобы дать ей отдышаться. Только мы хотели было двинуться дальше, как она снова остановилась и сделала мне знак прислушаться. Чей-то глубокий вздох долетел до нас из-за темной, сумрачной гущи деревьев.
— Кто там? — окликнула я.
Никто не отозвался.
— Кто там? — повторила я.
Стояла тишина, и вдруг мы снова услышали чьи-то шаги — они удалялись от нас в темноту все дальше, дальше, пока совсем не затихли вдали.
Мы поспешили выйти на открытую лужайку, быстро пересекли ее и, не сказав больше ни слова друг другу, подошли к дому.
В холле при свете лампы Лора, вся бледная, подняла на меня испуганные глаза.
— Я чуть не умерла от страха! — сказала она. — Кто бы это мог быть?
— Мы попробуем разгадать это завтра, — отвечала я, — а пока никому не говори об этом.
— Почему?
— Потому что молчание безопаснее, и в этом доме лучше молчать.
Я сейчас же отослала Лору наверх, подождала с минуту, сняла шляпу, пригладила волосы и отправилась на разведку. Сначала я пошла в библиотеку под тем предлогом, что хочу взять какую-нибудь книгу.
Граф сидел в самом огромном кресле в доме, мирно курил и читал. Он положил ноги на диван, снял с себя галстук, ворот его рубашки был расстегнут. На пуфике подле него, как послушная девочка, сидела мадам Фоско, скручивая его пахитоски. С первого же взгляда я поняла, что вечером ни муж, ни жена никуда не выходили из дому.
При моем появлении граф Фоско со смущенной любезностью встал и начал повязывать галстук.
— Прошу вас, не тревожьтесь, — сказала я, — я пришла сюда только за книгой.
— Все мужчины моих размеров несчастны, ибо страдают от жары, — сказал граф, величественно обмахиваясь огромным зеленым веером, — мне хотелось бы поменяться местами с моей превосходной женой — она холодна в эту минуту, как рыба там, в водоеме.
Графиня разрешила себе растаять от удовольствия при этом своеобразном комплименте своего супруга.
— Мне никогда не бывает жарко, мисс Голкомб, — заметила она скромно, с видом женщины, признающейся в своих особых талантах.
— Вы с леди Глайд гуляли сегодня вечером? — спросил граф, пока я для отвода глаз брала с полки книгу.
— Да, мы пошли немного освежиться.
— Разрешите спросить, куда вы ходили?
— К озеру — до самой беседки.
— Э? До самой беседки?
При других обстоятельствах, возможно, я сочла бы его любопытство назойливым, но сейчас оно было лишним доказательством того, что ни он, ни его жена не имели никакого отношения к таинственному явлению на озере.
— Никаких новых приключений, надеюсь? — продолжал он. — Никаких больше находок вроде раненой собаки?
Он устремил на меня свои бездонные серые глаза — их холодный стальной блеск всегда принуждает меня смотреть на него и, когда я смотрю, всегда меня смущает. В такие минуты во мне растет неотвратимое убеждение, что он читает мои мысли. Я ощутила это и сейчас.
— Нет, — сказала я коротко, — ни приключений, ни находок.
Я попыталась отвести от него глаза и уйти. Как это ни странно, мне, пожалуй, не удалось бы осуществить мою попытку, если бы мадам Фоско не помогла мне, заставив его посмотреть в свою сторону.
— Граф, мисс Голкомб стоит! — сказала она.
Он отвернулся, чтобы подать мне стул, а я ухватилась за этот предлог, чтобы поблагодарить его, извиниться и выскользнуть вон.
Час спустя, когда горничная Лоры пришла в спальню помочь молодой леди раздеться, я пожаловалась на ночную духоту, чтобы разузнать, где провели слуги вечер.
— Вы, конечно, измучились внизу от жары? — спросила я.
— Нет, мисс, — сказала девушка, — мы ее не почувствовали.
— Вы все, наверно, ходили в парк?
— Кое-кто из нас собрался пойти, мисс, но кухарка сказала, что посидит во дворе — там прохладно, и мы все решили вынести туда стулья и просидели там весь вечер.
Оставалось разузнать, где была вечером домоправительница.
— Миссис Майклсон легла уже спать? — осведомилась я.
— Вряд ли, мисс, — отвечала, улыбаясь, девушка. — Она, пожалуй, встает сейчас, а не ложится спать.
— Почему? Что вы хотите сказать? Разве миссис Майклсон спала днем?
— Нет, мисс, не совсем так. Она весь вечер проспала у себя в комнате на кушетке.
То, что я своими глазами видела в библиотеке, и то, что слышала сейчас от горничной, вело к неизбежному заключению. Ни мадам Фоско, ни ее муж, ни кто-либо из прислуги не ходил на озеро. Фигура, которую мы там видели, была фигурой какого-то постороннего человека. Шаги, которые мы слышали в лесу, не принадлежали никому из домашних.
Кто же это был?
Строить догадки бесполезно. Я даже не знаю, была ли фигура женской или мужской. По-моему, это была женщина.
VI
18 июня
Угрызения совести, замучившие меня вечером после рассказа Лоры, вернулись в безмолвии ночи и не дали мне заснуть.
Я зажгла свечу и стала перечитывать мои старые дневники, чтобы проверить, в какой мере я виновата в роковом замужестве Лоры и как мне надлежало поступить, чтобы спасти ее от этого брака. Результат немного облегчил мою совесть. Я убедилась, что, как бы слепо и неразумно я тогда ни действовала, мною руководило только желание ее блага. Обычно слезы не приносят мне облегчения, но на этот раз было не так. Я выплакалась, и мне стало немного легче. Утром я встала с твердо принятым решением, со спокойными мыслями. Что бы ни сказал мне впредь сэр Персиваль, я никогда больше не рассержусь на него, никогда не позабуду, что остаюсь здесь, несмотря на обиды, угрозы и оскорбления, только для того, чтобы быть подле Лоры.
Утром нам не пришлось заниматься отгадыванием, чью фигуру мы видели на озере и чьи шаги слышали в парке, из-за маленькой неприятности, сильно огорчившей Лору. Она потеряла брошку, которую я подарила ей на память накануне ее свадьбы. Брошка была на ней вчера вечером, поэтому мы предполагали, что Лора потеряла ее либо в беседке, либо на обратном пути домой. Слуги искали брошь повсюду, но нигде не нашли. Лора отправилась искать ее сама. Найдет она ее или нет, но это великолепный предлог для отсутствия Лоры, если сэр Персиваль вернется раньше, чем приедет посыльный с письмом от компаньона мистера Гилмора.
Пробило час дня. Что лучше — ждать посыльного здесь или незаметно выскользнуть из дома и подождать его за воротами?
В доме я никому не доверяю, поэтому решила осуществить второй план. Граф, на мое счастье, находится в столовой. Когда десять минут назад я бежала наверх по лестнице, я слышала из-за двери, как он дрессирует своих канареек:
— Летите сюда, на мой мизинчик, мои пре-прелестные! Вылетайте из клетки! Ну, наверх! Раз, два, три — вверх! Три, два, раз — вниз! Раз два, три — чирик-чик-чик!
Канарейки восторженно пели хором, а граф свистел и чирикал в ответ, будто и сам был птицей! Через открытую дверь моей комнаты до меня доносятся их пронзительное пение и свист. Сейчас как раз время убежать, чтобы никто меня не заметил.
4 часа
С тех пор как часа три назад я сделала свою последнюю запись, в Блекуотер-Парке все потекло по новому руслу. Не знаю, к лучшему или худшему, и боюсь над этим задумываться.
Придется вернуться к тому, на чем я остановилась, иначе я совсем запутаюсь.
Решив ждать посыльного за воротами, я пошла вниз. На лестнице мне никто не повстречался. В холле я услышала, что граф все еще дрессирует своих канареек. Но, пересекая лужайку перед домом, я поравнялась с мадам Фоско, свершавшей свою любимую прогулку вокруг водоема. Сразу же замедлив шаги, чтобы она не заметила, как я тороплюсь, я из предосторожности спросила ее, не собирается ли она идти гулять. Улыбнувшись мне самым приветливым образом, она сказала, что предпочитает не удаляться от дома, любезно кивнула мне и пошла домой. Я оглянулась и, увидев, что она закрыла за собой дверь, быстро прошла через конюшенный двор и очутилась за калиткой.
Через четверть часа я была у ворот, за домиком привратника.
Аллея передо мной поворачивала сначала налево, потом шла все прямо, затем круто сворачивала направо, на большую дорогу. Между этими двумя поворотами, скрытыми и от домика привратника и от шоссе, ведущего на станцию, я стала прохаживаться взад и вперед в нетерпеливом ожидании. По обеим сторонам тянулась высокая изгородь. Минут двадцать я никого не видела и не слышала. Наконец раздался стук колес, и навстречу мне выехала карета со станции. Я сделала кучеру знак. Карета остановилась, и из окна высунулся пожилой человек почтенного вида.
— Простите меня, прошу вас, — сказала я, — но вы, наверно, едете в Блекуотер-Парк?
— Да, мэм.
— С письмом для кого-то?
— С письмом для мисс Голкомб, мэм.
— Я мисс Голкомб. Вы можете отдать мне письмо.
Посыльный приложился к шляпе, вышел из кареты и подал мне письмо.
Я сразу же распечатала его и прочитала. Я перепишу его в дневник, а затем из предосторожности уничтожу оригинал.
«Уважаемая леди, ваше письмо, полученное мною сегодня утром, сильно встревожило меня. Постараюсь ответить на него как можно короче и яснее.
Внимательно рассмотрев ваше заявление, я, зная положение дел леди Глайд по брачному контракту, пришел к выводу, о котором весьма сожалею: сэр Персиваль Глайд намеревается сделать заем из основного капитала леди Глайд (иными словами, заем из двадцати тысяч фунтов, ей принадлежащих), заставив ее стать участницей этой сделки, что является не чем иным, как вопиющим злоупотреблением ее доверием. В том случае, если леди Глайд захочет опротестовать этот заем, подпись ее будет свидетельствовать о том, что этот заем был сделан с ее ведома и согласия. Всякие другие предположения по поводу сделки, для которой требовалась бы подпись леди Глайд, исключаются.
Если леди Глайд подпишет вышеуказанный документ, ее поверенные будут обязаны выдать деньги сэру Персивалю Глайду из основного ее капитала в двадцать тысяч фунтов. Если сэр Персиваль Глайд не вернет обратно занятую сумму, капитал леди Глайд уменьшится в соответствии с одолженной ею суммой. В случае, если у леди Глайд будут дети, их наследство уменьшится на такую же сумму. Короче говоря, эта сделка, если только леди Глайд не уверена в противном, может считаться мошенничеством в отношении ее будущих детей.
Ввиду всего этого я рекомендую леди Глайд не подписывать документ на том основании, что сначала она хочет представить его на одобрение поверенному ее семьи, то есть мне, ввиду отсутствия моего компаньона, мистера Гилмора. Против этого не может быть никаких возражений, так как, если сделка вполне честная и не ущемляет самым серьезным образом интересов леди Глайд, я, конечно, дам свое согласие на ее подпись. Примите уверения, что в случае надобности я готов оказать вам всяческую помощь. Остаюсь вашим преданным слугой.
Я с благодарностью прочитала его разумное и любезное письмо. Оно подсказывало Лоре, как уклониться от подписи, и объясняло нам обеим назначение самого документа.
Пока я читала письмо, посыльный стоял подле меня, ожидая дальнейших моих указаний.
— Передайте, пожалуйста, что я все поняла и очень благодарна мистеру Кирлу, — сказала я. — Другого ответа не требуется.
Как раз в ту минуту, когда я произнесла эти слова, держа в руках распечатанное письмо, граф Фоско свернул с шоссе и вырос передо мной словно из-под земли.
Его внезапное появление здесь, где я никак не ожидала его увидеть, ошеломило меня. Посыльный попрощался со мной и сел в карету. Я ничего больше не сказала ему и в растерянности даже не ответила на его поклон. Я застыла на месте, убедившись, что хитрость моя обнаружена — и кем же? Самим графом Фоско!
— Вы возвращаетесь домой, мисс Голкомб? — спросил он, не выказывая со своей стороны ни малейшего удивления и даже не взглянув на отъезжающую карету.
Я собралась с силами и утвердительно кивнула в ответ.
— Я тоже иду домой, — сказал он. — Не откажите мне в удовольствии сопровождать вас. Возьмите меня под руку, прошу вас. Вы, кажется, очень удивились при виде меня?
Я взяла его под руку. Я снова с предельной ясностью поняла, что лучше пойти на любые жертвы, чем нажить себе врага в лице этого человека.
— Вы, кажется, удивились при виде меня? — повторил он спокойным, зловещим тоном.
— Мне думалось, вы в столовой с вашими канарейками, граф, — отвечала я, стараясь говорить как можно спокойнее и увереннее.
— Так оно и было. Но мои маленькие пернатые дети похожи на всех остальных детей, дорогая леди. Они бывают иногда непослушными, как, например, сегодня утром. Когда я водворял их обратно в клетку, вошла моя жена и сказала, что вы отправились гулять одна. Вы сами сказали ей об этом?
— Конечно.
— Что же, мисс Голкомб, искушение сопровождать вас было слишком сильным, чтобы я мог ему противиться. В моем возрасте можно уже признаваться в таких вещах, не так ли? Я схватил шляпу и отправился предлагать вам себя в провожатые. Лучше такой провожатый, как старый толстяк Фоско, чем никакой. Я пошел не в том направлении, в отчаянии вернулся обратно и наконец достиг (можно так выразиться?) вершины своих желаний!
Пересыпая свою речь комплиментами, он продолжал ораторствовать. Мне оставалось только молчать и делать вид, что я вполне спокойна. Ни разу он даже отдаленно не намекнул на карету на дороге и письмо, которое я продолжала держать в руке. Эта многозначительная деликатность убедила меня, что он самым бесчестным путем разузнал о моем обращении к поверенному и теперь, убедившись, что я получила ответ, считал свою миссию выполненной и старался усыпить мои подозрения, которые, как он понимал, должны были у меня зародиться. У меня достало ума, чтобы не делать попыток обмануть его фальшивыми объяснениями, но я была слишком женщиной, чтобы не чувствовать, как постыдно идти об руку с ним!
На лужайке перед домом мы увидели, как двуколка отъезжает к каретнику. Сэр Персиваль только что вернулся. Он встретил нас у подъезда. Каковы бы ни были результаты его поездки, они не смягчили его дикого нрава.
— Ну вот, двое вернулись! — сказал он угрюмо. — Почему в доме никого нет? Где леди Глайд?
Я сказала ему, что Лора потеряла брошку и ищет ее в парке.
— Так или иначе, — мрачно проворчал он, — советую ей не забывать, что я жду ее днем в библиотеке. Через полчаса я желаю видеть ее!
Я высвободила свою руку и медленно поднялась на ступеньки. Граф удостоил меня одним из своих великолепных поклонов и весело обратился к грозному хозяину дома.
— Ну как, Персиваль, — сказал он, — ваша поездка была приятной? Что, красотка Рыжая Молли сильно устала с дороги?
— К черту Рыжую Молли и поездку тоже! Я хочу завтракать.
— А я хочу сначала поговорить с вами, — ответствовал граф. — Пятиминутный разговор, друг мой, здесь, на лужайке.
— О чем?
— О делах, которые касаются вас.
Я медлила в холле, слушая эти вопросы и ответы. Через открытую дверь я видела, как сэр Персиваль в нерешительности сердито засунул руки в карманы.
— Если вы собираетесь снова надоедать мне вашей проклятой щепетильностью, — сказал он, — я не желаю вас слушать! Я хочу завтракать.
— Пойдемте поговорим, — повторил граф, по-прежнему не обращая никакого внимания на грубости своего друга.
Сэр Персиваль спустился вниз по ступенькам. Граф взял его под руку и отвел в глубину двора. Очевидно, разговор шел о подписи Лоры. Они, конечно, говорили о Лоре и обо мне. Я задыхалась от волнения. Как важно было бы знать, о чем именно шла речь между ними! Но при всем желании я не могла услышать ни слова из этого разговора.
Я стала бродить по дому из комнаты в комнату. Письмо поверенного жгло меня, я спрятала его на груди, боясь доверить его ящику и ключу в собственной комнате. Я сходила с ума от беспокойства. Лора не возвращалась. Я хотела пойти искать ее, но до такой степени устала от тревог и сегодняшней жары, что вернулась в гостиную и прилегла на кушетку.
Не успела я лечь, как дверь тихо приоткрылась и в комнату заглянул граф.
— Прошу извинить меня, мисс Голкомб, — сказал он, — я осмелился потревожить вас только из-за хороших известий. Персиваль, капризный во всем, как вы знаете, вдруг передумал в последнюю минуту, и затея с подписями отложена. Большое облегчение для всех нас, мисс Голкомб, — я вижу по вашему лицу, какое это доставляет вам удовольствие. Передайте, прошу вас, мое глубокое уважение и искренние поздравления леди Глайд, когда будете говорить ей об этой приятной новости.
Он ушел раньше, чем я успела прийти в себя от изумления. Несомненно, сэр Персиваль изменил свое намерение благодаря влиянию графа; тот переубедил его, зная о моем письме к поверенному и о том, что я получила ответ.
Я поняла все это, но настолько обессилела от волнений и усталости, что не могла задуматься ни над сомнительным настоящим, ни над туманным будущим. Я снова попыталась подняться и пойти искать Лору, но голова моя кружилась и ноги подкашивались. Мне ничего другого не оставалось, как снова лечь на кушетку, помимо собственной воли.
В доме царила тишина. Тихое жужжанье кузнечиков за открытым окном убаюкивало меня. Глаза мои слипались. Постепенно я погрузилась в какое-то странное состояние — я не бодрствовала, ибо ничего не сознавала вокруг, но и не спала, ибо понимала свое состояние. Мое возбужденное воображение покинуло мое бренное тело, и в каком-то трансе, в какой-то мечте — не знаю, как и назвать это, — я увидела Уолтера Хартрайта. С утра я вовсе не думала о нем, Лора ни словом, ни намеком о нем не обмолвилась. Но сейчас я видела его перед собой так ясно, будто вернулись прежние дни и мы снова вместе в Лиммеридже.
Он предстал передо мной в толпе других людей, чьи лица я не могла разглядеть. Все они лежали на ступенях огромного разрушенного храма. Гигантские тропические деревья, перевитые лианами, окружали этот храм, закрывали небо и бросали мрачную тень на беспомощных, заброшенных людей. Сквозь густую листву виднелись чудовищные каменные изваяния. Казалось, они смотрят и посмеиваются над теми, кто посмел нарушить их покой. Белые испарения, клубясь, ползли по земле, поднялись, как дым, окружили людей и растаяли, оставив большинство из них мертвыми. В ужасе и отчаянии я умоляла Уолтера бежать. «Вернись, вернись! — кричала я. — Вспомни, что ты обещал ей и мне! Вернись к нам прежде, чем болезнь достигнет тебя и умертвит, как остальных!» Он взглянул на меня — на лице его было выражение неземного покоя. «Подожди, — сказал он, — я вернусь. С той ночи, когда я встретил одинокую женщину на дороге, моя жизнь стала орудием рока, незримого для нас. Здесь, в этих диких дебрях, и там, когда я вернусь на родину, мне предназначено идти по темной, безвестной дороге, ведущей меня, тебя и нашу любимую сестру к непостижимому возмездию и неизбежному концу. Жди меня. Болезнь, сгубившая других, пощадит меня».
Я снова увидела его. Он все еще был в лесу. Число его несчастных товарищей сократилось до нескольких человек. Храм исчез, идолов не стало, — вместо них среди дремучего леса появились темные фигуры низкорослых, уродливых людей. Они мелькали за деревьями со стрелами и луками в руках. Снова испугалась я за Уолтера и вскрикнула, чтобы предостеречь его. Снова обернулся он ко мне с непоколебимым спокойствием: «Я иду по предназначенной мне дороге. Жди меня. Стрелы, которые сразят других, пощадят меня».
В третий раз увидела я его на затонувшем корабле, севшем на риф у диких песчаных берегов. Переполненные шлюпки плыли к берегу, он один остался на корабле и шел ко дну вместе с судном. Я крикнула ему, чтобы он бросился к шлюпке, чтобы постарался спастись! Его спокойное лицо обернулось ко мне, недрогнувший голос произнес прежний ответ: «Еще шаг на пути. Жди меня. Воды, поглотившие других, пощадят меня».
Я увидела его в последний раз. Он стоял на коленях у надгробного памятника из белого мрамора, и тень женщины, окутанной вуалью, поднялась из могилы и стала подле него. Неземное спокойствие, отражавшееся на его лице, сменилось страшным отчаянием. Но голос с прежней неотвратимостью донесся до меня. «Тьма сгущается, — сказал он, — но я иду все дальше. Смерть уносит добрых, прекрасных, юных, щадя меня. Губительная болезнь, разящие стрелы, морские пучины, могила, в которой погребены любовь и надежда, — все это вехи на моем пути, они ведут меня все ближе и ближе к концу».
Сердце мое замерло от ужаса, который не выразишь словами, от горя, которое не выплачешь в слезах. Тьма сгустилась вокруг путника у мраморного надгробья — вокруг женщины под вуалью, вставшей из могилы, — сгустилась вокруг спящей, которая смотрела на них. Я ничего больше не видела, не слышала…
Я очнулась от легкого прикосновения к моему плечу. Это была Лора.
Она стояла на коленях у кушетки. Лицо ее пылало от возбуждения, глаза смотрели на меня с каким-то странным, диким выражением. При виде ее я вздрогнула от страха.
— Что случилось? — спросила я. — Что тебя так испугало?
Она оглянулась на приоткрытую дверь, приложила губы к моему уху и ответила шепотом:
— Мэриан! Фигура на озере, шаги прошлой ночью… Я только что видела ее! Я только что с ней говорила!
— Господи, кто же это?
— Анна Катерик!
Пробудившись от моего необычного сна, я была так испугана волнением и странным поведением Лоры, что теперь, когда это имя сорвалось с ее губ, я буквально оцепенела. Я могла только молча глядеть на нее.
Она была слишком поглощена тем, что случилось с ней, чтобы заметить мое состояние.
— Я видела Анну Катерик! Я разговаривала с Анной Катерик! — повторяла она на все лады, думая, что я ее не расслышала. — О, Мэриан, мне надо столько рассказать тебе! Пойдем отсюда, нас могут застать здесь и помешать нам! Пойдем сейчас же в мою комнату!
С этими словами она схватила меня за руку и потащила через библиотеку в последнюю комнату на нижнем этаже, которая была отведена специально для нее. Никто, кроме ее личной горничной, ни под каким предлогом не мог помешать нам. Она втолкнула меня в комнату, заперла дверь и задернула легкие занавески на окнах.
Странное, тупое оцепенение, которое овладело мной при виде ее, все еще не проходило. Но растущая уверенность, что осложнения, давно угрожавшие и ей и мне, железным кольцом сомкнулись вокруг нас, начала медленно проникать в мое сознание. Я не могла выразить словами мое ощущение — оно смутно поднималось во мне, но полностью осознать его я была еще не в силах. «Анна Катерик! — повторяла я про себя, беспомощно и безнадежно. — Анна Катерик!»
Лора притянула меня на оттоманку, стоявшую посреди комнаты.
— Смотри! — сказала она. — Посмотри сюда! — и показала на ворот платья.
Я увидела, что брошь ее была опять на месте. В этом было нечто реальное, брошку можно было потрогать руками. Смятение моих мыслей немного улеглось, и я начала приходить в себя.
— Где ты нашла свою брошку? — Первые слова, которые я могла сказать ей в эту важную минуту, относились к такому пустяку!
— Она нашла ее, Мэриан!
— Где?
— На полу в беседке… О, с чего начать, как рассказать тебе об этом! Она так странно говорила со мной, она выглядела такой больной… Она так внезапно исчезла!
Взволнованная этими воспоминаниями, она повысила голос. Ставшее уже привычным, не оставляющее меня ни днем, ни ночью гнетущее недоверие ко всем и ко всему в этом доме, побудило меня предостеречь ее, так же как перед этим вид ее брошки вывел меня из столбняка и заставил заговорить.
— Говори тише, — сказала я: — окно открыто, и садовая дорожка проходит под ним. Начни сначала, Лора. Расскажи мне решительно все, что произошло между этой женщиной и тобой.
— Не закрыть ли окно?
— Нет, не надо. Только говори тише, помни: в доме твоего мужа говорить об Анне Катерик опасно! Где ты видела ее?
— В беседке, Мэриан. Как ты знаешь, я пошла искать свою брошку, и, когда шла по тропинке через парк, я внимательно смотрела себе под ноги на каждом шагу. Таким образом спустя долгое время я наконец дошла до беседки. Как только я вошла, я стала на колени, чтобы поискать брошку на полу. Я была спиной к выходу и вдруг услышала за собой чей-то тихий, странный голос. «Мисс Фэрли! — окликнули меня. — Мисс Фэрли!» Да, мое прежнее имя — дорогое, родное имя, с которым, казалось, я рассталась навсегда. Я вскочила на ноги. Я не испугалась — голос был слишком ласковый и мягкий, чтобы испугать меня, — но очень удивилась. У входа стояла совершенно незнакомая мне женщина.
— Как она была одета?
— На ней было чистенькое, премилое белое платье, поверх него был накинут старый, изношенный темный платок. Она была в капоре из коричневой соломки, таком же старом и жалком, как и платок. Меня поразила разница между ее платьем и остальной ее одеждой, и она поняла, что я заметила это. «Не обращайте внимания на мой капор и платок, — сказала она внезапно торопливым, задыхающимся голосом. — Раз они не белые, мне все равно, какие они. На мое платье смотрите сколько хотите — за него мне не стыдно». Это было так странно, ведь правда? Прежде чем я могла сказать что-нибудь, чтобы успокоить ее, она протянула ко мне руку, и я увидела на ее ладони мою брошку. Я так обрадовалась и была ей так благодарна, что подошла к ней совсем близко. «Вы благодарны мне настолько, что не откажете мне в небольшом одолжении?» — спросила она. «Конечно, нет, — отвечала я. — Я буду рада сделать для вас все, что смогу». — «Тогда дайте мне самой приколоть эту брошь к вашему платью, ведь я ее нашла». Просьба ее была настолько неожиданной, Мэриан, и она высказала ее с такой необыкновенной пылкостью, что я даже отступила на шаг или на два, не зная, как ей ответить. «Ах, — сказала она, — ваша мать разрешила бы мне приколоть брошку!» В ее взгляде и голосе был такой упрек, она так укоризненно упомянула о моей матери, что мне стало стыдно за свою нечуткость. Я взяла ее за руку, в которой она держала брошку, и ласково притянула к себе. «Вы знали мою мать? — спросила я. — Это было давно? Я вас видела прежде?» Она старательно приколола брошку к моему платью и положила руки мне на грудь. «Вы не помните прекрасный весенний день в Лиммеридже, — сказала она, — и вашу мать, ведущую за руки двух маленьких девочек по дороге в школу? Мне больше не о чем думать с тех пор — я всегда это помню. Одной из этих маленьких девочек были вы, другой была я. Хорошенькая умница мисс Фэрли и бедная тупица Анна Катерик были тогда ближе друг к другу, чем сейчас».
— Когда она назвала себя, ты вспомнила ее, Лора?
— Да, я вспомнила, как в Лиммеридже ты спрашивала меня про Анну Катерик и говорила, что когда-то между нами находили большое сходство.
— Почему ты вспомнила об этом, Лора?
— Ее собственное лицо напомнило мне. Когда я увидела ее так близко, я вдруг поняла, что мы действительно очень похожи друг на друга! У нее было бледное, худое, измученное лицо, но оно поразило меня, будто я увидела свое отражение в зеркале. Я была бы точно такой, если бы долго болела. Не знаю почему, но это так потрясло меня, что с минуту я не могла говорить.
— И она, наверно, обиделась на твое молчание?
— Боюсь, что обиделась. «У вас не такое лицо, как у вашей матери, — сказала она, — да и сердце тоже не такое. Лицо вашей матери было смуглым, но сердце вашей матери, мисс Фэрли, было ангельским». — «Поверьте, я очень хорошо отношусь к вам, — сказала я, — хоть и не умею как следует высказать это. Почему вы называете меня мисс Фэрли?» — «Потому что я люблю имя Фэрли и ненавижу имя Глайд!» — воскликнула она с яростью. Пока что я не замечала в ней никаких признаков безумия, но в эту минуту мне показалось, что глаза ее стали сумасшедшими. «Я думала, вы, может быть, не знаете о моем замужестве», — сказала я, вспомнив странное письмо, которое она прислала мне в Лиммеридж, и пытаясь успокоить ее. Она горько вздохнула и отвернулась от меня. «Не знаю, что вы замужем? — повторила она. — Я здесь именно потому, что вы замужем. Я здесь, чтобы искупить мою вину перед вами, прежде чем я встречусь с вашей матерью там, в загробном мире». Она отходила все дальше и дальше от меня, пока не вышла из беседки. Несколько минут она прислушивалась и осматривалась. Когда она снова повернулась ко мне, чтобы продолжать наш разговор, вместо того чтобы подойти поближе, она осталась у входа, глядя на меня и загораживая вход обеими руками. «Вы видели меня вчера на озере? — спросила она. — Вы слышали, как я шла за вами через лес? Целыми днями я ждала возможности поговорить с вами наедине — и ради этого покидала своего единственного на свете друга. Я оставляла ее в страхе и тревоге за меня, я рисковала снова попасть в сумасшедший дом, и все это ради вас, мисс Фэрли, все ради вас!» Я встревожилась, Мэриан. Она произнесла эти слова с таким выражением, что мне стало жаль ее до глубины души. Мне стало так жаль эту несчастную женщину, что я осмелилась попросить ее войти и сесть рядом со мной.
— А она?
— Нет, она отказалась. Она покачала головой и сказала, что ей нужно сторожить у входа, чтобы нас никто не подслушал. Так она и осталась стоять там, с распростертыми руками, то наклоняясь вперед, чтобы сказать мне что-то, то внезапно оборачиваясь и вглядываясь в окружающее. «Я была здесь вчера, — сказала она, — я пришла задолго до темноты и слышала, как вы разговаривали с леди, которая была с вами. Я слышала все, что вы сказали ей о вашем муже. Слышала, как вы сказали, что не можете заставить его поверить вам, не можете заставить его молчать. О, я поняла, что означают эти слова, сердце подсказало мне их смысл. Как я могла позволить вам выйти за него замуж! О, мой страх, мой безумный, жалкий, мучительный страх!» Она зарылась лицом в свой старый платок и начала стонать и шептать что-то про себя. Я испугалась, что с ней будет такой припадок отчаяния, с которым ни ей, ни мне потом не справиться. «Умоляю вас, успокойтесь, — сказала я, — лучше расскажите мне, как вы могли бы помешать моему браку». Она отвела платок от лица и рассеянно поглядела на меня. «Мне надо было набраться мужества и остаться в Лиммеридже, — отвечала она, — мне не надо было поддаваться страху при известии, что он приезжает. Я должна была, пока не поздно, предупредить и спасти вас. Почему у меня хватило смелости только на то, чтобы написать вам? Почему я сделала зло, когда хотела только добра? О, мой страх, мой безумный, жалкий, мучительный страх!» Она снова повторила эти слова и закрыла лицо своим изношенным платком. Было так страшно смотреть на нее, так страшно ее слушать!
— Ты, конечно, спросила, Лора, чего она боится?
— Да, спросила.
— И что она ответила?
— В ответ она спросила меня, разве я не боялась бы человека, который упрятал меня в сумасшедший дом и хочет снова это сделать? Я сказала: «Разве вы до сих пор его боитесь? Ведь вы не пришли бы сейчас сюда, если бы боялись». — «Теперь я его уже не боюсь, нет», — отвечала она. Я спросила ее, почему. Она вдруг вошла в беседку и сказала: «Разве вы не догадываетесь?» Я отрицательно покачала головой. «Взгляните на меня», — продолжала она. Я сказала, что мне грустно видеть ее такой печальной и больной. При моих словах она улыбнулась. «Больной? — повторила она. — Я умираю. Теперь вы знаете, почему я его больше не боюсь. Как вы думаете, встречусь ли я на небесах с вашей матушкой? И если встречусь, простит ли она меня?» Ее слова так удивили меня, что я ничего не могла ей ответить. «А я все время думаю об этом, — продолжала она. — Я думала только об этом, когда пряталась от вашего мужа, и после, когда лежала больная. Поэтому я и пришла сюда — я хочу искупить свою вину, хочу исправить зло, которое невольно причинила». Я стала горячо просить ее объяснить мне, что она хочет сказать. Она смотрела на меня в упор каким-то отсутствующим взглядом. «Исправлю ли я это зло? — с сомнением сказала она про себя. — У вас есть друзья, они будут на вашей стороне. Если вы будете знать его тайну, он станет бояться вас, он не посмеет вас обидеть. Он будет бояться вас и ваших друзей и ради самого себя будет хорошо обращаться с вами. А если я буду знать, что он добр к вам благодаря мне…» Я слушала ее затаив дыхание, но она умолкла.
— Ты пыталась заставить ее продолжать?
— Да, но она только отстранилась от меня и прислонилась к стене беседки. «О! — простонала она с отчаянной, безумной нежностью в голосе. — О, если бы только меня похоронили рядом с вашей матушкой! Если бы только я могла проснуться подле нее, когда ангелы затрубят и мертвые воскреснут!» Мэриан, слушать ее было так страшно, что я вся дрожала. «Но надежды на это нет, — сказала она, придвигаясь ближе и пристально глядя на меня. — Надежды нет для меня, бедной, чужой. Не придется мне успокоиться под мраморным крестом, который я омыла своими руками, чтобы он стал белоснежно чистым в память о ней. Нет, нет! Не волею людской, а милостью господней буду я с ней там, где нет зла и насилия, там, где усталые обретут вечный покой». Она произнесла эти слова печально и тихо, безнадежно вздохнула и умолкла. Лицо ее стало недоуменным и озабоченным. Казалось, она силится что-то припомнить. «О чем я вам только что говорила? — спросила она спустя некоторое время. — Когда я вспоминаю о вашей матушке, все остальное исчезает из моей головы. О чем я говорила? О чем я говорила?» Я напомнила бедной девушке как можно ласковее и осторожнее. «Ах, да, да, — сказала она все еще как-то недоуменно и рассеянно. — Нет у вас защиты от вашего жестокого мужа. Да. И мне надо сделать то, для чего я пришла сюда: я должна сказать вам то, о чем боялась раньше сказать». — «О чем же?» — спросила я. «О тайне, которой боится ваш жестокий муж, — отвечала она. — Однажды я пригрозила ему тайной, и он испугался. Вы тоже можете пригрозить и напугать его. — Лицо ее омрачилось, глаза загорелись гневным, мрачным блеском. Она начала как-то странно, бессмысленно размахивать руками. — Моя мать знает эту тайну, — сказала она, — моя мать полжизни отдала этой тайне. Как-то раз, когда я была уже большая, она мне кое-что сказала. А на следующий день ваш муж…»
— Да, да! Что она сказала о твоем муже?
— Она замолчала, Мэриан.
— И ничего больше не сказала?
— И чутко прислушалась. «Ш-ш! — прошептала она, делая мне знак рукой. — Ш-ш!» Она вышла из беседки, медленно, крадучись пошла прочь и скрылась из моих глаз.
— Ты, конечно, последовала за ней?
— Да, я так встревожилась, что решила идти за ней. Только я встала, как она снова появилась у входа. «А тайна? — шепнула я ей. — Подождите, вы должны рассказать мне про тайну!» Она схватила меня за руку и посмотрела на меня дикими, испуганными глазами. «Не сейчас, — сказала она. — Мы не одни, за нами следят. Приходите сюда завтра в это же время одна — помните, только вы одна». Она поспешно втолкнула меня в беседку, и больше я ее не видела.
— О Лора, Лора, еще одна упущенная возможность! Если бы я была с тобой, она бы так не убежала! В какую сторону она ушла?
— Налево, туда, где лес спускается к самому берегу.
— Ты побежала за ней? Окликнула?
— Я не могла! Мне было страшно пошевельнуться.
— Но когда ты встала, когда ты вышла из беседки?
— Я сразу побежала сюда рассказать тебе обо всем.
— А в парке ты никого не видела и не слышала?
— Нет, когда я шла по аллее, все было тихо, я никого не встретила.
Я задумалась на минуту. Тот, кто, по словам Анны Катерик, тайно присутствовал при их свидании, существовал в действительности или был плодом ее больной фантазии? Ответить на этот вопрос не представлялось возможным. Одно было совершенно очевидно: мы снова упустили случай расспросить ее, упустили безвозвратно и безнадежно, если только она не придет завтра в беседку в назначенный час.
— Ты уверена, что ничего не забыла, что пересказала мне каждое ее слово?
— Да, по-моему, — отвечала она. — Но ты сама знаешь, Мэриан, что моя память хуже твоей. Правда, я слушала ее так внимательно, мне было так интересно и ее слова так глубоко меня тронули, что вряд ли я что-нибудь забыла.
— Лора, дорогая, все, что касается Анны Катерик, имеет для нас огромное значение. Подумай еще. Постарайся припомнить. Она не сказала, где сейчас живет?
— Нет, этого я не помню.
— Она не упоминала о своей подруге и спутнице — о женщине, по имени Клеменс?
— О да! Я забыла об этом. Она говорила, что миссис Клеменс хотела идти вместе с ней на озеро. Миссис Клеменс умоляла, чтобы она не ходила одна в нашу сторону.
— Больше она ничего не говорила о миссис Клеменс?
— Нет, это все.
— Она не сказала тебе, где она скрывалась, когда уехала с фермы Тодда?
— Нет, ничего не сказала.
— А о том, где она с тех пор жила? Где лежала больная?
— Нет, Мэриан, ни слова. Скажи мне, прошу тебя, скажи скорей, что ты думаешь обо всем этом? У меня мысли путаются. Я не знаю, что предпринять.
— Ты должна сделать следующее, моя дорогая. Завтра тебе обязательно нужно пойти в беседку. Ты должна снова повидать ее, это очень важно. Может быть, ты даже не представляешь себе, как много от этого зависит. На этот раз ты будешь не одна. Я буду идти следом за тобой на безопасном расстоянии. Никто меня не увидит, но я буду держаться достаточно близко, чтобы услышать твой голос, если что-нибудь случится. Анна Катерик ускользнула от Уолтера Хартрайта, ускользнула от тебя. Что бы ни случилось, она не ускользнет от меня.
Глаза Лоры читали мои мысли.
— Ты веришь, — сказала она, — в тайну, которой боится мой муж? Мэриан, а что, если она существует только в воображении Анны Катерик? А что, если Анна хотела повидать меня только в силу старых воспоминаний? Она вела себя так странно, что я сомневаюсь в правде ее слов. Можно ли верить ей вообще?
— Я уверена только в одном, Лора: в своих наблюдениях за поведением твоего мужа. По его поступкам я сужу, насколько Анна Катерик права, — я уверена, что тайна существует.
Больше я ничего не прибавила и встала, чтобы выйти из комнаты. Меня тревожили мысли, которыми я не хотела с ней делиться, — ей было опасно знать их. Я была под влиянием зловещего сна, от которого она меня пробудила; мрачной, гнетущей тенью он ложился мне на душу, а тут еще новые мрачные впечатления! Меня томило предчувствие. Грозное будущее надвигалось на нас. Я подумала о Хартрайте — я увидела его так ясно, каким он был в минуту прощания, вспомнила, каким я видела его во сне. И я сама начала сомневаться, не движемся ли мы слепо и неотвратимо к предназначенному и неизбежному концу.
Расставшись с Лорой, которая поднялась наверх одна, я пошла посмотреть, какие дороги и тропинки ведут к нашему дому. Меня тревожили обстоятельства, при которых Анна Катерик рассталась с Лорой. Мне хотелось выяснить, где и как проводит сегодня время граф Фоско. Результаты поездки, из которой сэр Персиваль вернулся несколько часов назад, тоже вселяли в меня опасения.
Поискав их обоих во всех направлениях и нигде не обнаружив, я вернулась домой и осмотрела все комнаты нижнего этажа. В комнатах никого не было. Вернувшись в холл, я поднялась наверх к Лоре. Когда я проходила по коридору, мадам Фоско открыла дверь своей комнаты. Я остановилась, чтобы спросить, не видела ли она своего мужа и сэра Персиваля. Да, она видела их обоих из окна час с лишним назад. Граф посмотрел наверх со своей обычной любезностью и сказал, как всегда внимательный к ней, что они с его другом идут в далекую прогулку.
В далекую прогулку! Насколько мне было известно, совместные прогулки были не в их привычках. Сэр Персиваль любил только верховую езду, а граф (не считая случаев, когда он стремился сопровождать меня) вообще не любил гулять.
Когда я пришла к Лоре, оказалось, что в мое отсутствие она вспомнила о деле с подписью. Мы совершенно забыли о нем за разговором об Анне Катерик. Она встретила меня словами, что удивлена, почему ее не зовут в библиотеку к сэру Персивалю.
— Можешь успокоиться, — сказала я. — По крайней мере, сегодня ни тебя, ни меня не будут беспокоить по этому поводу. Сэр Персиваль изменил свои планы — дело с подписями отложено.
— Отложено? — с изумлением повторила Лора. — Кто тебе сказал?
— Граф Фоско сообщил мне об этом. Думаю, что именно его влиянию мы обязаны перемене планов твоего мужа.
— Но этого быть не может, Мэриан! Если моя подпись, как мы предполагали, нужна сэру Персивалю, чтобы достать необходимые ему деньги, как он мог отложить это?
— Думаю, Лора, что ответ напрашивается сам собой. Разве ты забыла о подслушанном мною на лестнице разговоре сэра Персиваля с его поверенным?
— Но я не помню…
— А я помню. Было предложено два выхода. Или получить твою подпись под документом, или выиграть время, выдав вексель на три месяца. Очевидно, он решил, что последнее более приемлемо, и мы можем надеяться, что наше участие в затруднениях сэра Персиваля пока не потребуется.
— О, Мэриан, это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой!
— Правдой, дорогая моя? Ты недавно сделала мне комплимент по поводу моей памяти, а сейчас как будто чуть-чуть сомневаешься в ней. Я принесу свой дневник, и ты посмотришь, права я или нет.
Я тут же пошла за моим дневником.
Посмотрев мои записи по поводу визита поверенного, мы обе убедились, что я была совершенно права относительно выбора, перед которым стоял сэр Персиваль. Для меня, как и для Лоры, было большим облегчением убедиться, что моя память пока что служит мне верой и правдой. В опасной неопределенности нашего положения нельзя предугадать, как много зависит от точности моих воспоминаний и регулярности записей в моем дневнике. По лицу и поведению Лоры я догадываюсь, что и она такого же мнения. Это все такие пустяки, мне даже неловко о них писать, но как ярко они свидетельствуют о нашей полной беспомощности! Значит, нам и вправду не на что положиться, если тот факт, что память не изменяет мне, был воспринят нами с такой радостью, будто мы обрели нового друга!
Гонг, призывающий к обеду, разлучил нас. Как только он отзвучал, появились сэр Персиваль и граф. Они вернулись из своей «далекой прогулки». Мы услышали, как хозяин дома внизу кричит на прислугу за опоздание и как гость вмешивается, по обыкновению, чтобы поддержать мир и порядок в доме.
Вот и вечер прошел. Никаких особых происшествий не было. Но я уловила некоторые особенности в поведении и настроении сэра Персиваля и графа и легла спать, очень встревоженная за Анну Катерик и за результаты ее завтрашнего свидания с Лорой.
За последнее время я хорошо изучила характер сэра Персиваля. Он наиболее опасен и фальшив, когда надевает личину любезности. Когда он бывает в «вежливом» настроении, можно не сомневаться, что это не к добру. Длительная прогулка с графом привела к тому, что манеры его исправились, особенно по отношению к собственной жене. К тайному удивлению Лоры и к моему тайному ужасу, он стал называть ее по имени, спросил, давно ли она не имеет писем от своего дяди и когда собирается пригласить миссис Вэзи в Блекуотер-Парк. Словом, он был так любезен и внимателен к Лоре, что почти напомнил самого себя в дни своего гнусного ухаживания в Лиммеридже. Уже одно это является плохим предзнаменованием. Но еще более зловещим, по-моему, было следующее: в гостиной после обеда он притворился спящим, а сам украдкой следил глазами за Лорой и мной, думая, что ни одна из нас этого не замечает. Все эти дни я прекрасно понимала, что он внезапно уехал в Уэлмингам, чтобы повидаться там с миссис Катерик, но после сегодняшнего вечера я боюсь, что поездка его была не напрасной. Очевидно, он получил какие-то важные сведения, за которыми ездил. Если бы я знала, где Анна Катерик, я встала бы завтра на рассвете, чтобы предостеречь ее.
В то время как сегодня вечером сэр Персиваль был таким, каким я его, к сожалению, слишком хорошо знала по прошлому, граф Фоско предстал передо мной в совершенно новом свете. Он позволил мне впервые познакомиться с собой в роли человека чувства — чувства, как мне кажется, подлинного, не притворного.
Начнем с того, что он был сдержан и молчалив, глаза и голос его выражали искреннее, скрытое переживание. Он был (будто между его костюмом и настроением существовала какая-то связь) в самом великолепном из всех своих жилетов — бледно-зеленого атласа, отделанном весьма изысканно тонким серебряным галуном. В голосе его звучала нежность, он улыбался с задумчивым отеческим восхищением, обращаясь к Лоре или ко мне. Он пожимал под столом руку своей жене, когда она благодарила его за какое-нибудь пустячное внимание с его стороны, оказанное ей за обедом. Он чокался с ней.
— За ваше здоровье и счастье, ангел мой! — возгласил он, глядя на нее любящим, затуманенным взором.
Он почти ничего не ел, вздыхал и в ответ на насмешки сэра Персиваля проговорил только: «Мой добрый Персиваль!» После обеда он взял Лору за руку и попросил, не будет ли она бесконечно добра сыграть ему что-нибудь на рояле. Она была так удивлена, что покорилась. Он сел подле рояля, золотая цепочка его часов извивалась и пряталась, как змея, в складках его атласного жилета цвета морской воды. Его огромная голова томно склонилась к плечу, и он тихо помахивал своими бледно-желтыми пальцами в такт музыке. Он чрезвычайно хвалил самую пьесу и нежно восхищался Лориной манерой играть, не так, как делал это когда-то бедный Хартрайт, выражая от души свою неподдельную радость от прекрасной музыки, но со знанием дела, с культурной, профессиональной оценкой качества произведения и стиля игры исполнительницы. Когда сгустились сумерки, он умолял не профанировать прелестного вечернего освещения и не зажигать лампы. Своей страшной, беззвучной походкой он подкрался к окну, у которого я стояла в глубине гостиной, чтобы быть подальше от него и как можно меньше попадаться ему на глаза. Он подошел с просьбой, чтобы я поддержала его протест против лампы. Если бы в эту минуту она могла испепелить его, я сама пошла бы за лампой на кухню и принесла в гостиную, чтобы он сгорел дотла!
— Конечно, вы любите эти мягкие, трепетные английские сумерки? — сказал он тихо. — О, как я люблю их! Я чувствую, как мое врожденное преклонение перед всем благородным, великим, добрым поет в моей душе от небесного дыхания такого вечера, как этот. Природа полна для меня нетленного очарования и неизъяснимой нежности! Я старый, толстый человек, мисс Голкомб, и речь, которая идет вашим устам, звучит как бред и посмешище в моих. Тяжко в минуту неподдельного чувства казаться смешным, как будто душа моя похожа на меня — так же стара и излишне тучна! Посмотрите, моя дорогая леди, как тает свет на этих деревьях за окном! Трогает ли это так же глубоко ваше сердце, как трогает мое?
Он замолчал, поглядел на меня и вполголоса прочел знаменитые строки Данте о вечерних сумерках с такой проникновенностью, что это придало еще большее очарование бессмертной красоте самих стихов.
— Ба! — вскричал он вдруг, когда последние слова благородного итальянского сонета замерли на его устах. — Я строю из себя старого дурака и только надоедаю вам! Закроем окна наших душ и вернемся к житейским, суетным заботам… Персиваль! Я даю свою санкцию на появление ламп. Леди Глайд, мисс Голкомб, Элеонора, жена моя, — кто из вас снизойдет до партии домино в моей компании?
Он обратился с этим предложением ко всем нам, но смотрел главным образом на Лору.
Она согласилась, ибо разделяет мой страх перед ним и боится обидеть его чем бы то ни было. В эту минуту играть с ним в домино было бы свыше моих сил. Никакие соображения не смогли бы заставить меня сесть с ним за один стол. Казалось, глаза его проникали в самые глубокие тайники моей души и читали мои сокровенные мысли в призрачном, неясном свете сумерек. Воспоминание о моем вещем сне, преследовавшее меня весь вечер, с новой силой встало передо мной и наполнило меня грозным предчувствием и невыразимым ужасом. Я снова увидела белый надгробный памятник над могилой и женщину под вуалью рядом с Хартрайтом. Мысль о Лоре закипела во мне с такой болью и горечью, какой я никогда еще не испытывала. Когда она проходила мимо меня к игральному столу, я схватила ее за руку и поцеловала, как будто эта ночь должна была навеки разлучить нас. И когда все с изумлением поглядели на меня, я выбежала из гостиной в сад, чтобы во тьме ночной спрятаться от них, спрятаться от самой себя.
В этот вечер мы разошлись по своим комнатам позднее, чем обычно. К полуночи порывы глухого, печального ветра среди деревьев нарушили летнюю тишину. Все мы почувствовали в воздухе внезапное похолодание, но граф первый заметил усиливающийся ветер. Зажигая для меня свечу, он остановился и предостерегающе поднял руку.
— Слушайте! — сказал он. — Завтра нас ждет перемена погоды.
VII
19 июня
Вчерашние события подготовили меня к тому, что рано или поздно нам будет худо. День сегодня еще не пришел к концу, а худшее уже случилось.
Высчитав, в какое примерно время Анна Катерик появилась вчера в беседке, мы пришли к заключению, что это было около половины третьего. Поэтому я решила, что Лоре лучше показаться за вторым завтраком, а потом она выскользнет из дому, а я останусь, с тем чтобы последовать за ней, как только смогу. Таким образом, если ничто нам не помешает, она придет в беседку до половины третьего, а я — около трех часов.
Перемена погоды, которую предвещал нам вчера ночью ветер, наступила сегодня утром. Когда я проснулась, дождь лил как из ведра и шел до полудня. Потом тучи рассеялись, и солнце снова озарило голубые небеса, обещая прекрасную погоду на целый день.
Мое беспокойство по поводу того, как сэр Персиваль и граф проведут сегодняшнее утро, не могло рассеяться, по крайней мере в отношении сэра Персиваля, ибо он ушел из дому сразу после завтрака, несмотря на проливной дождь. Он не сказал нам, куда идет и когда вернется. Мы увидели через окно, как он поспешно шел мимо в макинтоше и высоких сапогах, вот и все.
Граф спокойно провел все утро дома, частью в библиотеке, частью в гостиной, наигрывая какие-то музыкальные отрывки и мурлыча себе под нос итальянские арии. Судя по всему, сентиментальная сторона его характера все еще одерживала верх. Он был молчалив и чувствителен и готов был вздыхать и тяжеловесно томиться по малейшему поводу, как могут вздыхать и томиться только толстяки.
Наступил час второго завтрака, но сэр Персиваль не возвращался. Граф занял за столом место своего отсутствующего друга, уныло проглотил половину торта, выпил целый кувшин сливок и, как только прикончил их, объяснил нам истинный смысл своих гастрономических достижений.
— Вкус к сладкому, — сказал он нам с самым томным видом и самым ласкающим тоном, — является невинным пристрастием женщин и детей. Мне приятно разделять его с ними — это еще одно доказательство, мои дорогие леди, моей привязанности к вам.
Десять минут спустя Лора встала из-за стола. Мне очень хотелось уйти вместе с ней, но это показалось бы подозрительным, а главное, если бы Анна Катерик увидела Лору в сопровождении кого-либо другого, мы, по всей вероятности, навсегда потеряли бы ее доверие и возможность узнать от нее что-либо.
Поэтому я терпеливо дождалась, пока слуги не пришли убирать со стола. Когда я вышла из столовой, никаких признаков сэра Персиваля ни в доме, ни снаружи не было. Я оставила графа, когда он с куском сахара в зубах приглашал своего злющего какаду взобраться вверх по его жилету и добыть это лакомство, а мадам Фоско, сидя напротив него, наблюдала за ним и птицей так внимательно, будто никогда за всю свою жизнь не видела ничего более интересного. Я оставила их и тихонько вышла из дома. По дороге к парку я старательно пряталась за деревьями, чтобы меня не увидали из окон столовой. Никто не увидел меня, никто за мной не следил. На моих часах было уже без четверти три.
В парке я ускорила шаги и быстро прошла половину дороги. Потом я стала идти медленно и осторожно, но по-прежнему никого не видела и не слышала ничьих шагов. Мало-помалу я подошла к беседке, остановилась, прислушалась, подошла еще ближе — настолько близко, что, если бы в беседке кто-то был, я бы услышала. Стояла полная тишина, кругом не было ни единой души.
Обойдя беседку, я наконец осмелилась заглянуть в нее. Беседка была пуста. В ней не было никого.
Я позвала: «Лора!» — сначала тихо, потом громче. Никто не появился, никто не откликнулся. Судя по всему, единственным человеком по соседству с озером и парком была я сама.
Сердце мое забилось от волнения, но я не поддалась ему и начала искать сначала в беседке, потом вокруг нее — не найду ли каких-нибудь признаков, что Лора действительно была здесь. В беседке я ничего не нашла, зато снаружи увидела следы на песке.
На песке были отпечатки двух пар ног — большие мужские следы и маленькие. Я поставила свою ногу на маленькие и убедилась, что это следы Лоры. В одном месте, неподалеку от беседки, при ближайшем рассмотрении я заметила в песке ямку — было совершенно очевидно, что это углубление сделано чьими-то руками. Я стала искать следы дальше, желая узнать, в каком они шли направлении.
Следы вели налево от беседки, к опушке парка, потом исчезали. Предполагая, что люди, чьи следы я видела на песке, вошли здесь в лес, я начала искать тропинку. Сначала я не заметила ее, но потом нашла. По тропинке я дошла почти до самой деревни, потом эту тропинку пересекла другая. Я свернула на нее и увидела на одном из кустов, обрамлявших дорожку, кусочек бахромы от женской шали. Я сняла его, убедилась, что Лора проходила здесь, и пошла дальше. К моей радости, дорожка привела меня прямо к дому. К моей радости, ибо я убедилась, что Лора по той или иной причине выбрала окольный путь и уже вернулась домой. Я прошла мимо служб через конюшенный двор. Первым человеком, которого я встретила, была домоправительница — миссис Майклсон.
— Вы не знаете, леди Глайд вернулась с прогулки или нет?
— Миледи с сэром Персивалем недавно вернулись, — отвечала домоправительница. — Боюсь, мисс Голкомб, что случилась какая-то большая неприятность.
Сердце мое упало.
— Какое-нибудь несчастье, вы хотите сказать? — спросила я ослабевшим голосом.
— Нет, нет, слава богу, никакого несчастья не произошло. Но миледи вся в слезах побежала наверх в свою комнату, а сэр Персиваль приказал мне немедленно рассчитать Фанни.
Фанни, милая, очень преданная Лоре девушка, уже много лет была ее личной горничной. Единственный человек в этом доме, на чью верность и привязанность мы могли положиться.
— Где сейчас Фанни? — спросила я.
— У меня в комнате, мисс Голкомб. Бедная девушка в большом горе, я велела ей посидеть там и успокоиться.
Я пошла к миссис Майклсон повидать Фанни. Она сидела в уголке и заливалась горючими слезами. Рядом с ней стоял уложенный чемодан.
Она ничего не могла объяснить мне — она совершенно не знала, почему ее уволили. Сэр Персиваль приказал ей немедленно убираться, выдав ей жалованье за месяц вперед. Никаких объяснений ей не дали, никаких обвинений в плохом поведении ей не предъявили. Ей запретили обращаться к своей госпоже; запретили даже попрощаться с ней. Ей надлежало немедленно покинуть дом, не объясняясь и не прощаясь ни с кем.
Я постаралась немного успокоить Фанни и спросила, где она предполагает переночевать сегодня. Она отвечала, что думает пойти в деревенскую гостиницу, хозяйку которой, почтенную женщину, хорошо знали многие слуги в Блекуотер-Парке. На следующее утро она думает вернуться к своим родственникам в Кумберленд, не останавливаясь в Лондоне, где она никого не знает.
Я сразу же сообразила, что с отъездом Фанни нам представляется случай отправить письма в Лондон и Лиммеридж, что было крайне важно. Поэтому я предупредила ее, что вечером принесу ей известия от ее госпожи и что обе мы сделаем все, чтобы помочь ей. С этими словами я пожала ей руку и отправилась наверх.
Дверь комнаты Лоры вела в маленькую переднюю, а затем уже в коридор. Когда я попробовала открыть дверь в переднюю, она оказалась закрытой изнутри.
Я постучала, и та самая толстая служанка, которая с такой тупой бесчувственностью отнеслась к раненой собаке, показалась на пороге. Ее звали Маргарет Порчер. Она была самой неуклюжей, глупой и упрямой из всей здешней прислуги.
Ухмыляясь, она молча застыла на пороге.
— Почему вы торчите здесь? — спросила я. — Разве вы не видите, что я хочу пройти?
— Но вы не войдете, — сказала она, ухмыляясь во весь рот.
— Как вы смеете так разговаривать? Посторонитесь сию же минуту!
Она загородила мне дорогу всей своей тушей, обхватила двери огромными красными лапами и кивнула безмозглой головой.
— Приказ хозяина, — сказала она и кивнула опять.
Мне пришлось собрать все свои силы, чтобы удержаться и не высказать, что я думала о ней и о ее хозяине. Я вовремя вспомнила, что должна обратиться за разъяснениями к нему самому. Я сейчас же пошла вниз искать его. К стыду своему, должна признаться, что мое решение держать себя в руках и не раздражаться на сэра Персиваля было начисто забыто. После всего того, что я вытерпела и подавляла в себе в этом доме, мне было прямо-таки приятно чувствовать, как сильно я рассердилась.
В столовой и гостиной никого не было. В библиотеке я застала сэра Персиваля, графа и мадам Фоско. Они стояли вместе. Сэр Персиваль держал в руках какой-то клочок бумаги. Открывая дверь, я услышала, как граф сказал ему:
— Нет, тысячу раз нет!
Я подошла к нему и посмотрела прямо ему в лицо.
— Правильно ли я поняла, сэр Персиваль? Комната вашей жены — тюрьма, а ваша служанка — тюремщик, который сторожит ее? — спросила я.
— Да, вам придется это понять, — отвечал он. — Берегитесь, как бы моему тюремщику не пришлось сторожить двух, берегитесь, чтобы ваша комната тоже не стала тюрьмой!
— Берегитесь вы сами! Как смеете вы так обращаться с вашей женой и угрожать мне! — вскричала я в бешенстве. — В Англии существуют законы, чтобы защитить женщину от жестокого обращения и оскорбления! Если вы тронете хоть один волосок на Лориной голове, если вы осмелитесь посягнуть на мою свободу, — будь что будет, но я обращусь к этим законам.
Вместо ответа он повернулся к графу.
— Что я вам говорил? — спросил он. — Что вы теперь скажете?
— То, что говорил раньше, — отвечал граф. — Нет.
Даже сейчас, несмотря на свой гнев, я чувствовала на себе спокойные, холодные, стальные глаза графа. Как только он проговорил свое категорическое «нет», он оторвал свой взгляд от меня и многозначительно посмотрел на жену. Мадам Фоско немедленно придвинулась ко мне и, стоя рядом со мной, обратилась к сэру Персивалю прежде, чем мы успели произнести хоть единое слово.
— Будьте любезны выслушать меня, — сказала она ледяным тоном. — Благодарю вас за гостеприимство, сэр Персиваль, я вынуждена отказаться от него в дальнейшем. Я не останусь в доме, где с дамами обращаются подобно тому, как сегодня обошлись с вашей женой или с мисс Голкомб.
Сэр Персиваль попятился и уставился на нее в мертвом молчании. Он буквально замер от удивления, услышав декларацию мадам Фоско, на которую, как хорошо было известно и ему и мне, она никогда не отважилась бы без разрешения своего мужа. Граф стоял подле сэра Персиваля и смотрел на жену с нескрываемым восхищением.
— Божественная женщина! — сказал он вполголоса. С этими словами подошел к ней и взял ее под руку. — Я к вашим услугам, Элеонора, — проговорил он со спокойным достоинством, которого я никогда раньше не замечала в нем. — И к услугам мисс Голкомб, если она окажет мне честь принять всяческое содействие, которое я ей предлагаю.
— Черт возьми! Что это значит? — вскричал сэр Персиваль, когда граф вместе с мадам Фоско спокойно направился к двери.
— В другое время это значило бы то, что я хотел сказать, но в данную минуту это значит то, что сказала моя жена, — отвечал непостижимый итальянец. — Мы впервые поменялись местами, Персиваль, и решение мадам Фоско — мое решение.
Сэр Персиваль скомкал клочок бумаги, который держал в руке, и, с проклятьем оттолкнув графа, стал перед ним у дверей.
— Будь по-вашему! — сказал он глухим от ярости голосом. — Будь по-вашему, но вот посмотрите, к чему это приведет! — И с этими словами он вышел из комнаты.
Мадам Фоско вопросительно взглянула на мужа.
— Он так внезапно ушел, — сказала она. — Что это значит?
— Это значит, что нам с вами удалось образумить самого вспыльчивого человека в Англии, — отвечал граф. — Это значит, мисс Голкомб, что леди Глайд спасена от грубой несправедливости, а вы — от повторения столь дерзкого выпада. Разрешите мне выразить мое восхищение перед вашим мужеством и вашим поведением в очень трудную минуту.
— Искреннее восхищение, — подсказала мадам Фоско.
— Искреннее восхищение, — отозвался, как эхо, граф.
Силы мои иссякли, гнев утих, моя решимость победить всякое сопротивление больше не помогала мне. Невыносимая тревога за Лору, чувство беспомощного неведения о том, что произошло с ней в беседке, лежали на мне непосильной тяжестью. Чтобы соблюсти приличие, я хотела ответить графу и его супруге в том же высокопарном тоне, в котором они говорили со мной, но не могла говорить и, задыхаясь, молча смотрела на двери. Граф понял мое состояние, распахнул двери, вышел и закрыл их за собой. В ту же минуту послышались тяжелые шаги сэра Персиваля, который спускался по лестнице. Я услышала, как они зашептались. В это время мадам Фоско с самым невозмутимым и любезным видом говорила мне, как она рада за всех нас, что ни ей, ни ее супругу не пришлось покинуть Блекуотер-Парк из-за поведения сэра Персиваля. Прежде чем она закончила свою речь, перешептывание прекратилось, дверь открылась, и в комнату заглянул граф.
— Мисс Голкомб, — сказал он, — я счастлив уведомить вас: леди Глайд снова хозяйка в своем доме. Считая, что вам будет приятнее услышать об этой перемене к лучшему от меня, чем от сэра Персиваля, я вернулся, чтобы доложить вам об этом.
— Восхитительная деликатность! — сказала мадам Фоско, возвращая своему супругу комплимент, который он перед этим ей сделал.
Граф улыбнулся и отвесил поклон, как будто получил официальное одобрение со стороны какого-нибудь постороннего лица, а затем подвинулся, чтобы дать мне дорогу.
Сэр Персиваль был в холле. Когда я бежала вверх по лестнице, я слышала, как он нетерпеливо просил графа выйти из библиотеки.
— Чего вы там ждете? — сказал он. — Я хочу говорить с вами!
— А я хочу поразмыслить в одиночестве, — возразил тот. — Позже, Персиваль, позже!
Ни он, ни его друг ничего больше не сказали. Я была уже наверху и бежала по коридору. Я так спешила, что забыла закрыть за собой двери из коридора в переднюю, но захлопнула двери спальной, как только вбежала туда.
Лора сидела одна в глубине комнаты, уронив руки на стол и склонив на них голову. Она вскрикнула от радости при виде меня.
— Как ты сюда вошла? — спросила она. — Кто тебе разрешил? Неужели сэр Персиваль?
Но мне так хотелось поскорей расспросить ее о том, что с ней случилось, что я не могла отвечать ей, — я могла только сама задавать вопросы. Однако желание Лоры узнать, что произошло внизу, было сильнее моего нетерпения. Она настойчиво повторяла свой вопрос.
— Конечно, граф, — с нетерпением отвечала я. — Благодаря его влиянию…
Она прервала меня гневным жестом.
— Не говори мне о нем! — вскричала она. — Граф самый гнусный из людей, гнуснее всех на свете! Граф — жалкий шпион!..
Не успела она закончить свою фразу, как раздался тихий стук в дверь.
Я первая подошла к двери, чтобы посмотреть, кто там. За дверью я увидела мадам Фоско. Она стояла передо мной с моим носовым платком в руках.
— Вы обронили его внизу, мисс Голкомб, — сказала она. — Я решила занести его вам по дороге в свою комнату.
Лицо ее, всегда бледное, было покрыто сейчас такой мертвенной бледностью, что я отшатнулась при виде ее. Руки ее, обычно такие уверенные и спокойные, заметно дрожали, а глаза хищно смотрели мимо меня прямо на Лору.
Прежде чем постучать, она подслушивала за дверью! Я поняла это по ее бледному лицу, по дрожанию рук, по взгляду, устремленному на Лору.
Постояв так, она молча отвернулась от меня и медленно пошла прочь.
Я снова закрыла дверь:
— О, Лора, Лора! Мы обе проклянем тот день, когда ты назвала графа шпионом!
— Ты сама назвала бы его так, Мэриан, если бы знала то, что я теперь знаю. Анна Катерик была права. Вчера кто-то действительно следил за нами, и это был…
— Ты уверена, что это был граф?
— Совершенно уверена. Он шпион сэра Персиваля, он его осведомитель. Он послал сэра Персиваля сторожить и ждать с утра меня и Анну Катерик!
— Анну нашли? Ты виделась с ней на озере?
— Нет. Она спаслась благодаря тому, что не пришла. Когда я вошла в беседку, там никого не было.
— Ну? Ну?
— Я села и подождала несколько минут. Но нетерпение мое было так велико, что я встала и решила немного походить. Когда я вышла из беседки, я заметила у входа следы на песке. Я нагнулась, чтобы рассмотреть их, и увидела, что на песке большими буквами написано какое-то слово. Это слово было «смотри».
— И ты стала разрывать песок на этом месте и выкопала ямку?
— Откуда ты это знаешь, Мэриан?
— Я сама видела это углубление, когда пришла за тобой в беседку. Продолжай, ради бога!
— Ну вот, я разрыла песок и очень скоро наткнулась на клочок бумаги, на котором было что-то написано. В конце стояли инициалы Анны Катерик.
— Где записка?
— Сэр Персиваль отнял ее у меня.
— Ты можешь припомнить, что там было написано, и повторить?
— Я помню смысл и могу передать его тебе, Мэриан. Записка была очень коротенькая. Ты запомнила бы ее слово в слово.
— Прежде всего расскажи мне ее содержание, а потом будешь рассказывать, что было дальше.
Она исполнила мою просьбу.
Записываю ее слова в точности.
«Вчера нас с вами видел высокий толстый старик, мне пришлось убежать от него. Ему не удалось догнать меня, он потерял меня из виду в лесу. Я не хочу рисковать и приходить сюда в назначенный нами час. Я пишу это в 6 часов утра и спрячу записку в песок, чтобы предупредить вас. В следующий раз, когда мы с вами будем говорить про тайну вашего жестокого мужа, мы должны или встретиться с вами в надежном месте, или не встречаться совсем. Потерпите немного. Я обещаю вам, что вы меня снова увидите, и скоро. А.К.».
Ссылка на высокого толстого старика (Лора была уверена, что помнит эти слова в точности) не оставляла сомнения в том, кто именно был незваным гостем около беседки. Я вспомнила, как я сказала вчера сэру Персивалю в присутствии графа, что Лора пошла в беседку искать свою брошку. По всей вероятности, граф позаботился успокоить ее известием, что подпись ее не нужна больше, и поэтому решил отправиться в беседку сразу же после того, как сообщил мне в гостиной об изменении в планах сэра Персиваля. В таком случае, он мог подойти к беседке только в ту минуту, когда Анна Катерик его заметила, не раньше. То, что она так подозрительно быстро рассталась с Лорой, очевидно, и побудило его сделать неудачную попытку догнать ее. Граф не мог слышать их предыдущего разговора. Когда я прикинула расстояние от дома до озера и сопоставила час, в который он зашел ко мне в гостиную, с часом встречи Лоры с Анной Катерик в беседке, у меня не осталось в этом никакого сомнения.
Придя к этому выводу, я постаралась узнать от Лоры, что же произошло после того, как граф сообщил сэру Персивалю о своих наблюдениях.
— Каким образом ты отдала ему записку? — спросила я. — Что ты с ней сделала, когда нашла ее в песке?
— После того как я прочитала ее, — отвечала она, — я взяла ее в беседку, чтобы посидеть там и перечитать еще раз. Только я начала читать, как на нее упала чья-то тень. Я подняла глаза и увидела сэра Персиваля — он стоял у входа и наблюдал за мной.
— Ты попыталась спрятать записку?
— Да, но он остановил меня. «Можете не стараться и не прятать записку, — сказал он, — я ее уже прочитал». Я беспомощно смотрела на него, я ничего не могла выговорить. «Вы понимаете? — продолжал он. — Я прочитал ее. Два часа назад я вырыл записку из песка и опять зарыл ее, и опять написал слово «смотри», чтобы она попала в ваши руки. Теперь вам не отвертеться, вам не удастся солгать. Вчера у вас было тайное свидание с Анной Катерик, а сегодня у вас в руках записка от нее. Я еще не изловил ее, но поймал час. Дайте мне эту записку». Он подошел ко мне — я была с ним одна, Мэриан, что мне оставалось делать? — я отдала ему записку.
— Что он тогда сказал?
— Сначала он ничего не сказал. Он схватил меня за руку, вытащил из беседки и начал озираться по сторонам, по-видимому опасаясь, что нас увидят или услышат. Потом он крепко сжал мою руку — над локтем — и прошептал: «Что вам говорила вчера Анна Катерик? Я требую, чтобы вы рассказали мне все с первого до последнего слова!»
— И ты это сделала?
— Я была с ним одна, Мэриан, он вцепился в мою руку — мне было так больно! Что мне оставалось делать?
— На твоей руке остался синяк? Покажи мне его.
— Зачем?
— Я хочу его видеть, Лора, ибо надо положить конец нашему терпению. С сегодняшнего дня мы должны начать сопротивляться. Этот синяк — оружие против него. Дай мне взглянуть на синяк — может быть, в дальнейшем мне придется показать под присягой, что я его видела.
— О Мэриан, не гляди так! Не говори так! Мне уже не больно.
— Покажи мне синяк!
Она показала мне свои синяки. Мне было уже не до слез, я не могла ни жалеть ее, ни содрогаться при виде этих синяков. Говорят, что мы, женщины, либо лучше, либо хуже мужчин. Если бы сейчас он появился передо мной, я бы не устояла от искушения… Но, слава создателю, его жена ничего не заметила на моем лице. Кроткая, невинная, любящая, она думала только, что я жалею ее и боюсь за нее, не больше.
— Не принимай мои синяки слишком близко к сердцу, — сказала она, спуская рукав, — мне сейчас уже не больно.
— Ради тебя я постараюсь не думать о них, моя дорогая. Ну хорошо. Значит, ты передала ему все, что сказала тебе Анна Катерик, — то самое, о чем ты говорила и мне?
— Да, все. Он этого требовал — я была с ним одна, — я ничего не могла скрыть от него.
— Когда ты замолчала, он что-нибудь сказал?
— Он посмотрел на меня и засмеялся насмешливо, злобно. «Я заставлю вас признаться во всем! — сказал он. — Вы слышите? Я хочу знать все остальное!» Я клялась, что рассказала ему все. «О нет! — отвечал он. — Вы знаете гораздо больше, чем хотите в этом признаться. Вы не желаете говорить? Я вас заставлю! Я выпытаю из вас все, если не здесь, то дома!» Он повел меня домой незнакомой дорогой — я уже больше не надеялась, что встречу тебя, — и молчал, пока вдали не показался наш дом. Тогда он остановился и сказал: «Я еще раз даю вам возможность во всем мне признаться. Может быть, вы передумали и скажете мне все остальное?» Я могла только повторить ему то же самое, что рассказала перед этим. Он начал осыпать меня проклятиями за мое «упрямство» и пошел дальше — и привел меня домой. «Вам не удастся обмануть меня, — сказал он. — Вы знаете больше, чем хотите рассказать. Я вытяну из вас все — и из вашей сестры тоже. Мне надоели ваши перешептывания и секреты, их больше не будет. Ни вы, ни она не увидите больше друг друга, пока во всем не признаетесь мне. Вас будут сторожить и днем и ночью, пока вы не скажете мне всю правду». Он был глух к моим мольбам и уверениям. Он отвел меня в мою спальню. Фанни сидела здесь и занималась починкой. Он приказал ей немедленно удалиться. «Я позабочусь о том, чтобы вас не втянули в этот заговор, — сказал он. — Вы сегодня же уедете. Если вашей госпоже угодно иметь горничную — я ей выберу горничную по своему усмотрению». Он втолкнул меня в комнату и запер за мной дверь на ключ. Потом прислал эту бесчувственную женщину сторожить меня, Мэриан! Он выглядел и разговаривал, как сумасшедший. Тебе, наверно, не верится, но это вправду было так.
— Я верю, я все понимаю, Лора. Он сошел с ума — сошел с ума от страха, ибо у него совесть нечиста. После твоего рассказа я совершенно уверена, что вчера Анна Катерик хотела рассказать тебе тайну, которая может погубить твоего мужа, — он думает, что ты уже знаешь эту тайну. Что бы ты ни сказала ему теперь, он не успокоится, — ничто не убедит его, что ты говоришь правду. Я говорю все это не для того, чтобы напугать тебя, ангел мой, а для того, чтобы открыть тебе глаза на положение, в котором ты находишься. Я хочу убедить тебя, что мне необходимо действовать в твою защиту, пока шансы еще на нашей стороне. Благодаря вмешательству графа Фоско я могла повидать тебя сегодня, но завтра граф может не пожелать больше вмешиваться. Сэр Персиваль выгнал Фанни, потому что она сообразительная девушка и искренне предана тебе, а выбрал на ее место женщину, которая относится к тебе с полным равнодушием, равную по тупости цепному псу во дворе. Невозможно предугадать, какие жестокие меры он предпримет в дальнейшем, если только мы не используем все наши возможности, пока они у нас есть.
— Но что мы можем сделать, Мэриан? О, если бы мы могли навсегда уехать отсюда и никогда больше сюда не возвращаться!
— Выслушай меня, ангел мой, и постарайся поверить, что ты не совсем беззащитна, пока я с тобой.
— Я постараюсь — я уже верю в это. Но не думай только обо мне — не забудь про бедную Фанни. Она тоже нуждается в утешении и помощи.
— Я не забуду ее. Я виделась с ней перед тем, как пришла сюда, и уговорилась повидать ее еще раз вечером. В Блекуотер-Парке письма не в безопасности, когда их опускаешь в почтовую сумку, а мне придется сегодня отослать два письма относительно тебя — они должны попасть в руки одной только Фанни.
— Какие письма?
— Во-первых, Лора, я хочу написать компаньону мистера Гилмора, который предложил нам свою помощь. Я мало разбираюсь в законах, но уверена, что они могут защитить женщину от жестокого обращения, к которому прибегнул сегодня этот негодяй. Я не буду пускаться в подробности относительно Анны Катерик, так как никаких точных сведений о ней я сообщить не могу. Но поверенному станет известно об этих синяках и о том, как тебя заперли в твоей комнате. Я не успокоюсь, пока он не узнает об этом!
— Но подумай об огласке, Мэриан!
— Я рассчитываю именно на огласку. Опасаться огласки должен сэр Персиваль, а не ты. Только перспектива огласки может принудить его к какому-то компромиссу.
Я поднялась, чтобы уйти, но Лора умоляла меня не оставлять ее одну.
— Ты доведешь его до крайности, — сказала она, — и наше положение станет во много раз опаснее.
Я поняла правду, ужасающую правду ее слов. Но мне не хотелось признаваться ей в этом. В нашем отчаянном положении нам оставалось только идти на риск, до такой степени мы были бессильны и беззащитны. Я осторожно сказала ей об этом. Она горько вздохнула, но не стала спорить. Она только спросила, кому я хочу написать второе письмо.
— Мистеру Фэрли, — сказала я. — Твой дядя — твой ближайший родственник и глава семьи. Он обязан вмешаться — и сделает это.
Лора грустно покачала головой.
— Да, да, — продолжала я, — твой дядя слаб, эгоистичен, равнодушен, это так, я знаю, но все же он не сэр Персиваль Глайд, и у него нет таких друзей, как граф Фоско. Я не жду от него доброты или родственной нежности, но он сделает все, чтобы оградить свой покой. Если только мне удастся убедить его, что, вмешайся он сейчас, в дальнейшем он избежит всяких треволнений и неприятной ответственности, тогда он расшевелится ради самого себя. Я знаю, как вести себя с ним, Лора, кое-какая практика у меня уже была.
— Если бы только ты сумела упросить его разрешить мне вернуться на время в Лиммеридж и спокойно пожить там с тобой, Мэриан, я стала бы, наверно, почти такой же счастливой, как была до замужества!
Эти слова направили мои мысли по новому пути. Можно ли поставить сэра Персиваля перед необходимостью выбирать между двумя возможностями: подвергнуться судебному преследованию за жестокое обращение с женой или согласиться спокойно разъехаться с ней под предлогом, что она поедет погостить к своему дядюшке? Согласится ли он на последнее предложение? Это было более чем сомнительно. И все же, каким бы безнадежным оно ни казалось мне, попробовать стоило. Я решила отважиться на это просто с отчаяния, за неимением лучшего.
— Я напишу дяде о твоем желании, — сказала я, — и посоветуюсь с поверенным. Может быть, из этого что-нибудь выйдет.
С этими словами я снова поднялась, чтобы уйти, и снова Лора удержала меня.
— Не оставляй меня! — сказала она неуверенно. — Мои письменные принадлежности на этом столе, ты можешь писать письма здесь.
Мне было очень горько отказывать ей в этой просьбе. Но мы и так уже слишком долго были вместе. Если бы мы возбудили новые подозрения, то, может быть, не смогли бы больше видеться друг с другом. Мне следовало сейчас появиться внизу, среди этих негодяев, которые, возможно, в эту минуту думали и говорили о нас. Я объяснила все Лоре и убедила ее, что нам необходимо расстаться.
— Приблизительно через час или около того, ангел мой, я вернусь к тебе, — сказала я. — На сегодня самое худшее уже позади. Сиди спокойно и не бойся ничего.
— Ключ в двери, Мэриан? Можно мне запереться изнутри?
— Да, конечно, вот ключ. Запрись и никому не отпирай, пока я не вернусь.
Я поцеловала ее и оставила одну. Уходя, я с радостью услышала, как за мной защелкнулся замок, — теперь я знала, что она в целости и сохранности за запертой дверью.
VIII
19 июня
На лестнице мне пришло в голову, что и мою дверь следовало бы запирать, а ключ для верности иметь всегда при себе, когда я ухожу из комнаты. Мой дневник вместе с другими бумагами был заперт в ящике письменного стола, но письменные принадлежности лежали сверху. В числе их была моя печать (с весьма обычным вензелем — два голубя пьют из одной чаши) и несколько листков промокательной бумаги с отпечатками моих записей, сделанных накануне ночью. Мне казалось опасным оставлять незапертыми даже эти пустяки, до такой степени я была во власти подозрений, ставших частью меня самой. В мое отсутствие замок ящика казался мне ненадежной защитой. Надо было преградить доступ к этому ящику — мне следовало запирать дверь своей комнаты.
Никаких следов чужого пребывания в моей комнате я не обнаружила. Мои письменные принадлежности (я дала строгие указания горничной никогда не трогать их) лежали, как обычно, в беспорядке на столе. Единственное, что бросилось мне в глаза, была моя печать, аккуратно положенная на поднос вместе с карандашами и воском. Класть ее туда, должна признаться, было не в моих привычках, к тому же я никак не могла припомнить, когда я это сделала. С другой стороны, я не могла припомнить, куда, собственно, я ее бросила, — весьма возможно, что на этот раз я машинально положила ее на место, и я не стала ломать себе голову над этой новой загадкой, с меня было достаточно волнений сегодняшнего дня. Я заперла дверь, положила ключ в карман и спустилась вниз.
Мадам Фоско была в холле одна и разглядывала барометр.
— Все еще падает, — сказала она. — Боюсь, что снова пойдет дождь. — Лицо ее было, по обыкновению, бледным и непроницаемым. Но рука, показывавшая на стрелку барометра, заметно дрожала.
Успела ли она уже передать своему мужу, как Лора в моем присутствии назвала его шпионом? Я сильно подозреваю, что это так. Одна мысль о последствиях, которые это может иметь, наполняет меня ужасом — ужасом тем более непреодолимым, что, по существу, я не понимаю его причины. Мадам Фоско не простила своей племяннице, что та, сама того не подозревая, стоит между нею и наследством в десять тысяч фунтов. Несмотря на ее напускную, внешне безупречную любезность, я непоколебимо уверена в этом. Моя уверенность вытекает из разных мелочей, которые женщины так хорошо умеют подмечать друг у друга. Все эти соображения мгновенно нахлынули на меня и побудили заговорить с ней в напрасной надежде употребить все мое влияние, всю силу моего красноречия, чтобы хоть как-нибудь искупить оскорбление, нанесенное графу Лорой.
— Могу ли я надеяться, мадам Фоско, что вы любезно простите меня, если я осмелюсь заговорить с вами по поводу одного чрезвычайно прискорбного случая?
Она скрестила руки на груди и величественно наклонила голову, не произнеся ни слова и не спуская с меня глаз.
— Когда вы были так добры принести мне мой носовой платок, — продолжала я, — я очень, очень боюсь, что вы могли случайно услышать слова Лоры, которые я не желаю повторять и не буду пытаться оправдывать. Я только позволю себе надеяться, что вы не сочли их настолько важными, чтобы упоминать о них графу?
— Я не придала им никакого значения! — резко и горячо сказала мадам Фоско. — Но, — прибавила она, мгновенно делаясь ледяной, — у меня нет секретов от моего мужа, даже пустячных. Как только он заметил мое огорченное лицо, мне пришлось исполнить свой неприятный долг и объяснить ему причину моего огорчения. Признаюсь вам откровенно, мисс Голкомб, я все рассказала ему.
Я была готова к этому, однако вся похолодела при ее словах.
— Разрешите мне со всей серьезностью умолять вас, мадам Фоско, и умолять графа принять во внимание печальные обстоятельства, в которых сейчас находится моя сестра. Она сказала это, когда была вне себя от несправедливой обиды, нанесенной ей мужем. Она сама не помнила, что говорила, когда произнесла эти опрометчивые слова. Могу ли я надеяться, что, принимая все это во внимание, ее слова будут великодушно прощены?
— Безусловно! — сказал за моей спиной спокойный голос графа.
Он подкрался к нам своей бесшумной походкой, держа в руках книгу.
— Когда леди Глайд произнесла эти необдуманные слова, — продолжал он, — она совершила несправедливость по отношению ко мне, которую я оплакиваю — и прощаю. Не будем никогда больше возвращаться к этому, мисс Голкомб. Постараемся предать эти слова забвению.
— Вы так добры, — пробормотала я, — вы снимаете такую огромную тяжесть с моей души!..
Я попыталась продолжать, но его глаза не отрывались от меня, его страшная улыбка, скрывающая его истинные чувства, безжалостно и неумолимо застыла на его широком, гладком лице. Моя уверенность в его безграничной фальшивости, сознание, до чего я унизилась, вымаливая прощения у него и у его жены, привела меня в такое смятение, что слова замерли на моих устах, и я молча стояла перед ним.
— Я на коленях умоляю вас не говорить больше об этом, мисс Голкомб. Я воистину потрясен, что вы сочли нужным сказать так много! — С этими любезными словами он взял мою руку — о, как я себя презираю, как мало утешает меня сознание, что я покорилась этому ради Лоры! — он взял мою руку и поднес к своим ядовитым губам.
До этих пор я еще никогда не чувствовала с такой предельной ясностью, как велик мой ужас перед ним. Эта безобидная фамильярность потрясла меня, как самое гнусное оскорбление, которое мужчина мог бы мне нанести. Я скрыла свое отвращение и попыталась улыбнуться — я, когда-то так безжалостно осуждавшая лживость других женщин, была в этот миг фальшивее худшей из них, была такой же фальшивой, как этот Иуда, чьи губы прикоснулись к моей руке.
Я не могла бы сохранять свое унизительное самообладание, если бы он продолжал смотреть на меня. Ревнивая, как тигрица, жена его пришла мне на помощь и отвлекла его внимание, когда он завладел моей рукой. Холодные голубые глаза ее засверкали, бледные щеки вспыхнули, она вдруг стала выглядеть на много лет моложе.
— Граф, — сказала она, — вы забываете, что ваша вежливость иностранца непонятна англичанке!
— Простите меня, мой ангел! Она понятна самой лучшей из всех англичанок в мире! — С этими словами он выпустил мою руку и невозмутимо поднес к губам руку своей жены.
Я побежала наверх, чтобы найти прибежище в своей комнате. Если бы у меня было время для размышлений, когда я осталась одна, мои собственные мысли причинили бы мне много страданий. Но размышлять было некогда. По счастью, времени было в обрез, и это сознание поддерживало мое мужество и спокойствие, — мне оставалось только действовать.
Необходимо было написать поверенному и мистеру Фэрли, и я, ни минуты не колеблясь, села за письменный стол.
Мне не приходилось выбирать, к кому обратиться за помощью, я могла рассчитывать только на самое себя, ни на кого больше. У сэра Персиваля не было по соседству ни друзей, ни родных, которым я могла бы написать. У него не было знакомых среди людей, занимающих в свете такое же положение, как и он. С соседями по имению он тоже не знался и был с ними скорее в плохих отношениях. У нас обеих не было ни отца, ни брата, которые могли бы приехать и стать на нашу защиту. Оставалось только написать эти два не очень убедительных письма. Если бы мы с Лорой попытались тайно бежать из Блекуотер-Парка, все дальнейшие мирные переговоры с сэром Персивалем были бы невозможны. Все осудили бы нас за это. Ничего, кроме перспективы неминуемой гибели, не могло бы служить нам оправданием в случае такого побега. Сначала надо было попробовать, не помогут ли нам письма.
Я ничего не написала поверенному об Анне Катерик, потому что (как я уже сказала Лоре) она была связана с тайной, которую мы не могли объяснить, и потому сообщать о ней юристу было бесполезно. Я предоставила поверенному отнести позорное поведение сэра Персиваля за счет новых разногласий с женой по поводу денежных дел. Я просто просила его совета и спрашивала, можно ли принять законные меры для защиты Лоры, если бы она захотела покинуть Блекуотер-Парк и вернуться со мной на некоторое время в Лиммеридж, а ее муж не соглашался бы на это. Относительно подробностей ее отъезда я отсылала его к мистеру Фэрли, заверяя его, что пишу с согласия самой Лоры. Я закончила свое письмо просьбой действовать как можно скорей и употребить власть закона, чтобы помочь нам.
Затем я занялась письмом к мистеру Фэрли. Чтобы заставить его немного расшевелиться, я обратилась к нему в выражениях, о которых уже упомянула Лоре. В письмо к нему я вложила копию моего письма к поверенному, чтобы мистер Фэрли понял, насколько все это серьезно, и представила ему наш переезд в Лиммеридж как единственный выход из создавшегося положения. По моим словам, только это могло предотвратить опасность, грозящую Лоре, и уберечь дядю с племянницей от неизбежных неприятностей в недалеком будущем.
Написав и запечатав оба письма, я пошла показать их Лоре.
— Тебя никто не беспокоил? — спросила я, когда она открыла мне двери.
— Никто не стучался ко мне, — отвечала она, — но я слышала чьи-то шаги в передней.
— Кто это был — мужчина или женщина?
— Женщина. Я слышала шуршание ее юбок.
— Шуршание шелка?
— Да, шелка.
Очевидно, мадам Фоско была на страже. Если она делала это по собственному почину, это не было страшно. Но если она сторожила Лору по приказанию графа, будучи послушным инструментом в его руках, это было слишком серьезно, чтобы не обратить на это внимания.
— Когда ты перестала слышать, как шуршат юбки в передней, что было дальше? — спросила я. — Они зашуршали по коридору?
— Да. Я сидела тихо и слушала, это было именно так.
— В какую сторону?
— К твоей комнате.
Я задумалась. Я не слышала этого шуршания. Я была слишком занята своими письмами. Рука у меня тяжелая, перо мое скрипит и царапает бумагу. Мадам Фоско могла скорее различить этот звук, чем я — шуршание ее шелковых юбок. Это было лишней причиной не доверять мои письма почтовой сумке в холле.
Лора заметила мою задумчивость.
— Новые затруднения! — устало сказала она. — Новые затруднения, новые опасности!
— Никакой опасности, — возразила я, — просто маленькое затруднение. Я думаю о наилучшем способе передать письма в руки Фанни.
— Значит, ты их уже написала? О Мэриан, умиляю тебя, будь осторожна!
— Нет, нет, бояться нечего. Скажи мне, который час?
Было без четверти шесть. Дойти до деревенской гостиницы и вернуться к обеду у меня уже не было времени. Но если бы я стала ждать до вечера, мне, пожалуй, не удалось бы незаметно уйти из дому.
— Запрись, и пусть ключ остается в замочной скважине, Лора, — сказала я. — А за меня не бойся. Если за дверью кто-нибудь будет меня спрашивать, откликнись и скажи, что я пошла гулять.
— Когда ты вернешься?
— К обеду — непременно. Мужайся, душа моя! Завтра в это время о твоем положении будет известно разумному, честному, здравомыслящему человеку. После мистера Гилмора нашим ближайшим другом является его компаньон.
Я вышла и решила, что, пока не узнаю, что делается на нижнем этаже, мне лучше не показываться в костюме для прогулки. Я еще не установила, в доме сэр Персиваль или нет.
Пение канареек в библиотеке и запах табачного дыма, струящийся через приоткрытую дверь, сразу подсказали мне, где находится граф. Я оглянулась, когда проходила мимо, и, к своему изумлению, увидела, что он с очаровательной любезностью показывает достижения своих любимцев — домоправительнице! Очевидно, он сам пригласил ее посмотреть на них, потому что ей никогда бы не пришло в голову пойти в библиотеку. За каждым поступком этого человека всегда стоит какой-то умысел. Что он сейчас замышляет?
Мне было некогда заниматься расследованием причин, побудивших его чаровать домоправительницу. Я начала искать мадам Фоско и убедилась, что она занята своим любимым делом — графиня гуляла вокруг водоема.
Я не знала, как она встретит меня после вспышки ревности, которую я возбудила в ней незадолго до этого. Но муж успел укротить ее — она заговорила со мной со своей обычной вежливостью. Я обратилась к ней только для того, чтобы разузнать, куда девался сэр Персиваль. Мне удалось косвенно упомянуть о нем и после некоторого сопротивления она наконец сдалась и сказала, что он вышел из дому.
— Какую из лошадей он взял? — спросила я небрежно.
— Ни одной. Он ушел пешком два часа назад. Насколько я поняла — чтобы навести справки о женщине, по имени Анна Катерик. По-видимому, он решил во что бы то ни стало найти ее — непонятно для чего. Не знаете ли вы, мисс Голкомб, ее сумасшествие опасно?
— Не знаю, графиня.
— Вы идете домой?
— Да, я думаю. Наверно, скоро уже надо будет переодеваться к обеду.
Мы вместе вернулись в дом. Мадам Фоско поплыла в библиотеку и закрыла за собой двери. Я сразу же бросилась за шляпой и шалью. Нельзя было терять ни минуты, если я хотела добежать до гостиницы, увидеться с Фанни и вовремя вернуться к обеду.
Когда я снова проходила через холл, там не было ни души. Пение канареек в библиотеке прекратилось. Мне некогда было останавливаться для новых расследований. Я убедилась, что путь свободен, и поспешила выйти из дому с двумя письмами в кармане.
По дороге в деревню я приготовилась к тому, что, возможно, повстречаюсь с сэром Персивалем. Я была уверена, что не растеряюсь, если мне придется иметь дело с ним одним. Всякая женщина, умеющая держать себя в руках, всегда может справиться с мужчиной, который в гневе не помнит себя. У меня не было такого страха перед сэром Персивалем, какой я испытывала перед графом. Вместо того чтобы обеспокоиться, услышав о цели его прогулки, я, наоборот, успокоилась. Пока он будет занят поисками Анны Катерик, у Лоры и у меня есть некоторая доля надежды, что он временно перестанет преследовать нас. Ради нас самих и ради бедной Анны я молила бога, чтобы ей удалось снова скрыться от него.
Я спешила изо всех сил, оборачиваясь время от времени, дабы убедиться, что за мной никто не идет, пока не дошла до перекрестка, откуда дорога вела прямо в деревню.
На моем пути мне никто и ничто не встретилось, кроме пустого фургона. Скрип его неподмазанных колес был очень неприятен, и, когда я увидела, что фургон едет в деревню по той же дороге, я остановилась, чтобы пропустить его. Мне показалось, что я вижу чьи-то ноги в тени за фургоном; возница шел впереди, рядом со своими битюгами. Дорога была настолько узкой, что фургон задевал деревья и кустарник с двух сторон, и мне пришлось подождать, пока он не проедет, чтобы проверить мое впечатление. Очевидно, я ошиблась: когда фургон проехал, дорога за ним была безлюдна.
Я дошла до гостиницы, не повстречавшись с сэром Персивалем и не заметив на пути ничего подозрительного. Мне было приятно узнать, что хозяйка отнеслась к Фанни очень любезно. Девушке отвели маленькую комнату, где она могла посидеть вдали от шумной столовой, и уютную спаленку на самом верху. Увидев меня, она опять начала плакать и совершенно справедливо заметила, бедняжка, как тяжело, когда тебя выгоняют, будто ты совершила какой-то непростительный поступок, а на самом деле твое поведение безупречно. Даже сам хозяин, прогнавший ее, ничего не мог поставить ей в вину.
— Постарайтесь примириться с этим, Фанни, — сказала я. — Мы с вашей госпожой останемся вашими друзьями и приложим все усилия, чтобы ваши рекомендации не пострадали. Теперь послушайте. У меня сейчас очень мало времени. Я хочу дать вам важное поручение. Мне необходимо, чтобы вы доставили по назначению эти два письма. Одно, с маркой, вы опустите в почтовый ящик в Лондоне, где вы будете завтра утром. Другое, адресованное мистеру Фэрли, вы отдадите ему в собственные руки, как только приедете домой. Спрячьте оба письма, никому не показывайте и не отдавайте их. Они имеют важное значение для вашей госпожи.
Фанни спрятала письма за пазуху.
— Там они и останутся, пока я не выполню вашего приказания, мисс, — сказала она.
— Смотрите не опоздайте завтра на станцию, — продолжала я. — И когда увидите экономку в Лиммеридже, передайте ей привет от меня и скажите, что я беру вас в услужение, пока леди Глайд не сможет взять вас обратно. Может быть, мы встретимся раньше, чем вы думаете. Итак, не падайте духом и не опоздайте завтра на поезд.
— Благодарю вас, мисс, очень благодарю вас! У меня стало легче на сердце, когда я услышала ваш голос. Передайте миледи, что я никогда не забуду ее. Я оставила все в полном порядке. О господи, кто-то поможет ей сегодня переодеться к обеду! У меня сердце разрывается, мисс, как я об этом подумаю.
Когда я вернулась домой, у меня оставалось всего четверть часа, чтобы привести себя в порядок и сказать два слова Лоре, перед тем как спуститься вниз к обеду.
— Письмо уже у Фанни, — шепнула я ей через дверь. — Ты будешь обедать с нами?
— О нет, нет, ни за что на свете!
— Что-нибудь случилось? Кто-нибудь приходил к тебе?
— Да, только что. Сэр Персиваль.
— Он вошел в комнату?
— Нет, он напугал меня — он так стучал в дверь! Я сказала: «Кто там?» — «Вы сами знаете, кто, — отвечал он. — Вы передумали? Вы скажете мне все остальное? Я вас заставлю! Рано или поздно я все из вас вытяну! Я знаю, что вам известно, где сейчас Анна Катерик». — «Я правда-правда не знаю!» — сказала я. «Нет, знаете! — крикнул он в ответ. — Я преодолею ваше упрямство, запомните это! Я у вас все выпытаю!» С этими словами, Мэриан, он ушел всего пять минут назад.
Он не нашел Анну! Сегодня ночью мы в безопасности — он еще не нашел ее.
— Ты идешь вниз, Мэриан? Приходи ко мне вечером.
— Да, да. Не беспокойся, если я немного запоздаю, — я должна быть очень осмотрительной и не обидеть их тем, что рано уйду.
Гонг прозвонил к обеду, и я поспешила спуститься вниз.
Сэр Персиваль повел в столовую мадам Фоско, а граф предложил руку мне. Он был почему-то весь красный и, казалось, не мог отдышаться. Одет он был не так тщательно, как обычно. Может быть, он тоже ходил куда-то и боялся опоздать к обеду? Или сегодня он особенно страдал от жары?
Как бы там ни было, он был чем-то встревожен настолько, что не мог скрыть это. В продолжение обеда он был так же молчалив, как сам сэр Персиваль, и время от времени украдкой поглядывал на свою жену с выражением тревоги и неудовольствия, которых я в нем до сих пор никогда по отношению к ней не замечала. Единственным светским ритуалом, который он выполнял за обедом неукоснительно, как всегда, была его внимательность и любезность ко мне. Какую гнусную цель он преследует, я еще не догадалась. Какой бы она ни была, его неизменная вежливость в отношении меня, неизменная почтительность с Лорой, неизменное противодействие грубой вспыльчивости сэра Персиваля являются способами, которыми он твердо и неукоснительно пользуется для достижения этой непонятной мне цели с той самой минуты, как появился в доме. Впервые я заподозрила это в тот день, когда в библиотеке он встал на нашу защиту по поводу подписи под документом. Я теперь совершенно уверена, что он преследует какую-то определенную цель.
Когда мадам Фоско и я поднялись из-за стола, граф тоже встал, чтобы сопровождать нас в гостиную.
— Зачем вы уходите? — спросил сэр Персиваль. — Я говорю о вас, Фоско.
— Я ухожу, ибо уже напился и наелся, — отвечал граф. — Будьте снисходительны, Персиваль, к моей иностранной привычке уходить и приходить вместе с дамами.
— Ерунда! Лишний стакан бордосского не повредит вам! Посидите со мной, как англичанин. Я хочу спокойно поговорить с вами за стаканом вина.
— Я приветствую спокойный разговор всем сердцем, Персиваль, но не сейчас и не за стаканом вина. Попозже вечером — с удовольствием, попозже вечером.
— Куда как вежливо! — в ярости сказал Персиваль. — Вежливое обращение с хозяином дома, клянусь честью!
За обедом я много раз видела, как он нерешительно поглядывал на графа, тогда как граф избегал смотреть на него. Это обстоятельство в совокупности с настойчивым желанием хозяина поговорить о чем-то и упрямая решимость гостя избежать разговора напомнили мне, что сэр Персиваль и днем напрасно просил своего друга выйти из библиотеки, чтобы поговорить с ним. Граф уклонился от переговоров днем и снова уклонялся от этого после обеда. Какими бы ни были эти переговоры, они, очевидно, представляли большую важность для сэра Персиваля — и, возможно, некоторую опасность для графа, судя по его неохоте разговаривать со своим другом.
Эти мысли промелькнули у меня в голове по дороге из столовой в гостиную. Сердитое восклицание сэра Персиваля по поводу того, что его приятель оставлял его одного в столовой, по-видимому, не произвело никакого впечатления на графа. Он упрямо проводил нас до чайного столика, подождал с минуту в комнате, вышел в холл и вернулся с почтовой сумкой в руках. Было восемь часов. В это время письма из Блекуотера отсылались на станцию.
— Нет ли у вас писем для отправки, мисс Голкомб? — спросил граф, подходя ко мне с почтовой сумкой.
Я увидела, как мадам Фоско, разливавшая чай, замерла со щипчиками для сахара в руках, чтобы услышать мой ответ.
— Нет, граф, благодарю вас, у меня нет сегодня писем.
Он отдал сумку слуге, находившемуся в комнате, сел за рояль и заиграл веселую неаполитанскую уличную песенку «Моя Каролина», которую повторил дважды. Жена его, обычно самая медлительная из женщин, приготовила чай с такой быстротой, с какой сделала бы это я, мгновенно выпила свою чашку и тихо выскользнула из комнаты.
Я хотела последовать ее примеру, отчасти боясь, что она попытается причинить Лоре какую-нибудь неприятность, отчасти оттого, что решила не оставаться наедине с ее мужем.
Прежде чем я успела дойти до порога, граф остановил меня, попросив налить ему чаю. Я подала ему чашку и снова попыталась уйти. Он опять остановил меня; на этот раз он сел за рояль и обратился ко мне по поводу одного музыкального вопроса, который, как он заявил, задевал честь его страны.
Напрасны были мои уверения, что я совершенно незнакома с музыкой вообще, не разбираюсь в ней и не имею к ней никакого вкуса. Он воззвал ко мне с неистовой пылкостью, прекратившей все мои дальнейшие возражения.
Англичане и немцы, провозгласил он с негодованием, всегда презирали итальянцев за их неспособность заниматься серьезной музыкой. Англичане постоянно твердят о своих ораториях, а немцы постоянно твердят о своих симфониях. Разве все мы позабыли его бессмертного друга и земляка Россини? Разве «Моисей в Египте» не является божественной ораторией, которую можно петь на сцене, вместо того чтобы холодно исполнять ее в концертах? Разве увертюра к «Вильгельму Теллю» не симфония, только названная по-другому? Знакома ли я с музыкой оперы «Моисей в Египте»? Не прослушаю ли я это, и это, и еще это для того, чтобы убедиться, что ничего более божественного и великого не было создано ни одним из смертных? И, не ожидая моего согласия или отказа, не спуская с меня своих стальных глаз, он начал оглушительно колотить по клавишам и петь с громогласным, безудержным восторгом, останавливаясь только для того, чтобы с неистовым пылом объявить мне название музыкального отрывка: «Хор египтян во мгле кромешной, мисс Голкомб!»… «Речитатив Моисея перед скрижалями с заповедями»… «Молитва израильтян при переходе через Красное море». Ага! Ага! Разве это не божественная музыка? Разве это не потрясающая музыка? Рояль ходил ходуном под его мощными руками, чайные чашки дребезжали на столе, а он пел во все горло своим мощным басом, отбивая такт огромной ножищей.
Было нечто ужасное, нечто свирепое и дьявольское в его бурном ликовании по поводу собственной игры и пения и в торжестве, с которым он наблюдал произведенное на меня впечатление, тогда как я все дальше и дальше отступала к двери. Наконец я освободилась не собственными усилиями, но благодаря сэру Персивалю. Он открыл дверь столовой и сердито крикнул:
— Что это за адский грохот?!
Граф сейчас же встал из-за рояля.
— Увы, там, где Персиваль, гармонии и мелодии конец, — сказал он. — Муза музыки, мисс Голкомб, в отчаянии покидает нас, и мне, старому, толстому менестрелю, придется излить остаток своего энтузиазма на открытом воздухе!
Он величественно вышел на веранду и, засунув руки в карманы, начал вполголоса исполнять в саду речитатив Моисея.
Я слышала, как сэр Персиваль окликнул его через окно столовой. Но он не обратил на это никакого внимания. Казалось, он был твердо намерен ничего не слышать. Долгожданный спокойный разговор между ними все еще откладывался, все еще зависел от доброй воли и расположения самого графа.
Он задержал меня в гостиной на целых полчаса после ухода своей супруги. Где же она находилась и чем она была занята в этот промежуток времени?
Я пошла наверх, чтобы узнать об этом, но ничего не узнала. Когда я спросила Лору, оказалось, что она ничего не слышала. Никто ее не беспокоил, никакого шуршания шелковых юбок не доносилось до нее ни из передней, ни из коридора.
Было уже без двадцати девять, я пошла в свою комнату за дневником, вернулась и посидела с Лорой, то занимаясь своими записями, то разговаривая с ней. Никто не подходил к нам близко, ничего не случилось. Мы пробыли вместе до десяти часов. Затем я поднялась, сказала ей несколько одобрительных слов на прощанье и пожелала спокойной ночи. Она снова заперлась на ключ, после того как мы условились, что первым долгом я навещу ее утром.
Мне оставалось дописать еще несколько фраз в моем дневнике, прежде чем лечь спать. Расставшись с Лорой, я в последний раз за этот мучительный день спустилась в гостиную просто для того, чтобы показаться, извиниться и уйти спать на час раньше обычного.
Сэр Персиваль и граф с супругой сидели там. Сэр Персиваль зевал в кресле, граф читал, а мадам Фоско обмахивалась веером. Как это ни странно, лицо ее горело. Она, никогда не страдающая от жары, безусловно страдала от нее сегодня вечером.
— Боюсь, графиня, что вы чувствуете себя хуже, чем обычно? — спросила я.
— Я только что хотела сказать вам то же самое, — отвечала она. — Вы очень бледны, моя дорогая.
«Моя дорогая»! В первый раз она обращалась ко мне с такой фамильярностью! Когда она произнесла эти слова, на лице ее появилась дерзкая улыбка.
— У меня одна из моих обычных мигреней, — холодно отвечала я.
— Вот как? Наверно, из-за того, что вы не гуляли сегодня. Прогулка перед обедом была бы очень полезна для вас. — Она как-то странно подчеркнула слово «прогулка». Уж не заметила ли она, как я уходила? Ну так что ж, теперь письма были уже в целости и сохранности у Фанни.
— Пойдем покурим, Фоско, — сказал сэр Персиваль, поднимаясь и бросая нерешительный взгляд на своего приятеля.
— Когда дамы пойдут спать — с удовольствием, Персиваль, — отвечал граф.
— Простите меня, графиня, если сегодня я уйду первая, — сказала я. — Единственное лекарство от такой головной боли, как моя, — это сон.
Я попрощалась. Когда я пожимала руку этой женщины, на лице ее по-прежнему играла дерзкая улыбка. Сэр Персиваль не обратил на меня никакого внимания. Он нетерпеливо посматривал на мадам Фоско, но она, по-видимому, вовсе не собиралась ложиться спать. Граф, сидя за книгой, улыбался про себя. Для спокойного разговора с сэром Персивалем опять возникло препятствие — на этот раз им была графиня.
IX
19 июня
Когда я наконец очутилась одна в своей комнате, я открыла дневник и приготовилась продолжать мои записи о сегодняшнем дне.
Минут десять я сидела с пером в руке, размышляя о событиях за последние двенадцать часов. Когда наконец я принялась за дело, передо мной встало затруднение, которого я никогда раньше не испытывала. Несмотря на все мои усилия сосредоточиться, мысли мои с непонятной настойчивостью возвращались к сэру Персивалю и графу. Вместо дневника все мое внимание было устремлено на разговор, который откладывался в течение целого дня и должен был произойти в одиноком безмолвии ночи.
Пребывая в этом непривычном настроении, я совершенно не могла заставить себя припомнить, что произошло утром. Мне ничего другого не оставалось, как отложить дневник и позабыть о нем на некоторое время.
Открыв дверь из спальни в мой будуар, я вошла туда и закрыла за собой двери, чтобы сквозняк не задул свечу, стоявшую на моем туалетном столике в спальной. Окно будуара было распахнуто настежь, и я подошла к нему, чтобы посмотреть, какая ночь.
Было темно и тихо. Ни луны, ни звезд на небе. В неподвижном, душном воздухе пахло дождем. Я протянула руку за окно. Дождь только собирался идти.
Облокотившись на подоконник, я простояла так около четверти часа, рассеянно вглядываясь в черную тьму и не слыша ничего, кроме отдаленных голосов прислуги или звука закрывающейся двери внизу.
Охваченная тоской, я хотела было отойти от окна и вернуться в спальню, чтобы сделать новую попытку дописать неоконченную фразу в дневнике, когда до меня донесся запах табачного дыма, отчетливо различаемый в душном ночном воздухе. Через минуту я увидела в непроглядной тьме огонек от папиросы: он приближался к моему окну. Я не слышала ничьих шагов и не различала ничего, кроме этого огонька. В ночной тиши он двигался мимо окна, у которого я стояла, и остановился напротив окна моей спальни, где я оставила зажженную свечу.
Огонек постоял с минуту, потом двинулся обратно в том направлении, откуда появился. Я следила за ним глазами и вдруг увидела второй огонек, немного больше первого, приближавшийся к первому. Оба огонька встретились в темноте. Вспомнив, кто курил сигары, а кто пахитосы, я заключила, что граф вышел первый, чтобы посмотреть и послушать под моим окном, а сэр Персиваль потом присоединился к нему. Очевидно, они оба шли прямо по траве, иначе я расслышала бы грузную походку сэра Персиваля, тогда как бесшумные шаги графа не донеслись бы до меня, даже если бы он шел по гравию.
Я тихо стояла у окна, уверенная, что в темной комнате они оба не могут меня увидеть.
— В чем дело? — услышала я приглушенный голос сэра Персиваля. — Почему вы не хотите войти и посидеть со мной?
— Я жду, пока свет в этом окне не погаснет, — тихо отвечал ему граф.
— Чем он вам мешает?
— Он означает, что она еще не легла. Она достаточно сообразительна, чтобы что-то заподозрить, и у нее хватит смелости сойти вниз и подслушать нас, если ей это удастся. Терпение, Персиваль, терпение!
— Ерунда! Вы постоянно твердите о терпении!
— Сейчас я буду говорить о другом. Мой дорогой друг, вы на краю домашней пропасти, и, если я дам этим двум женщинам возможность сделать это, клянусь честью, они столкнут вас туда.
— Что вы хотите этим сказать, черт возьми?!
— Мы с вами объяснимся, Персиваль, когда свет в этом окне погаснет и когда я еще раз осмотрю комнаты по обе стороны библиотеки да заодно брошу взгляд на лестницу.
Они стали медленно удаляться, и последующий разговор между ними — они говорили вполголоса — расслышать было невозможно. Но ничего, теперь я знала достаточно, чтобы решиться оправдать мнение графа о моей сообразительности и смелости. Прежде чем огоньки исчезли во тьме ночной, я пришла к заключению, что при разговоре этих двух будет присутствовать третий — в качестве слушателя — и что, несмотря на все предосторожности графа, этим третьим буду я. Оправдать меня в собственных глазах и дать мне мужество выполнить задуманное могло только одно: честь Лоры, счастье Лоры, сама жизнь Лоры — все это, может быть, зависело в будущем от тонкости моего слуха и точности моей памяти на сегодняшнюю ночь.
Я слышала слова графа о том, что он намеревается осмотреть комнаты, примыкающие к библиотеке, а также лестницу, прежде чем начнет «объясняться» с сэром Персивалем. Значит, разговор будет происходить именно в библиотеке. В ту минуту, когда я поняла это, у меня зародилась мысль, каким образом я смогу расстроить планы графа — или, иными словами, подслушать его разговор с сэром Персивалем, не делая попыток проникнуть в нижний этаж.
Описывая комнаты нижнего этажа, я упомянула о шедшей вдоль них веранде, на которую открывались большие французские окна всех комнат. Крыша веранды была плоской, дождевая вода стекала с нее по трубам в стоявшие внизу большие бочки и употреблялась для домашних надобностей. На узкой, крытой железом крыше, проходившей под окнами наших спален фута на три ниже подоконников, стояли на довольно большом расстоянии друг от друга ряды цветочных горшков с цветами. Они были защищены от ветра и от возможности упасть вниз невысоким узорным чугунным парапетом, который тянулся по краю крыши.
План, пришедший мне в голову, состоял в том, чтобы вылезти на эту крышу из окна моей спальни, доползти до того места, которое находилось прямо над окном библиотеки, и там притаиться между цветочными горшками у самого парапета. Если сэр Персиваль и граф будут сегодня, как обычно, сидеть и курить в креслах у открытого окна — а я много раз видела, как в прежние вечера они это делали, — то каждое их слово (если только они не будут шептаться, а, как мы знаем, длинные разговоры трудно вести шепотом) будет долетать до меня. Но если сегодня они захотят посидеть в глубине комнаты, тогда я услышу немного или совсем ничего. В таком случае мне придется отважиться на гораздо больший риск и как-нибудь да перехитрить их обоих.
Как ни сильна была моя решимость, подкрепленная сознанием отчаянного положения, в котором мы находимся, все же я горячо надеялась, что мне удастся избежать необходимости пускаться в столь рискованное предприятие. Смелость моя была всего только смелостью женщины и чуть не покинула меня, когда я представила себе, что мне придется спуститься вниз и я буду совсем близко от сэра Персиваля и графа — одна, глубокой ночью.
Я тихонько вернулась к себе в спальню, чтобы испробовать более легкий способ подслушивания — на крыше веранды.
Во-первых, необходимо было переодеться. Я сняла шелковое платье — его шелест в тишине летней ночи мог выдать меня. Потом я сняла свои белые накрахмаленные нижние юбки и заменила их одной черной из фланели. Поверх нее я надела свой черный дорожный плащ и накинула на голову капюшон. В моем обычном вечернем туалете мои юбки покрывают широкое пространство, на котором могли бы поместиться трое мужчин. В моем теперешнем, облегающем костюме ни один мужчина не мог бы пролезть сквозь более узкие щели, чем я. Из-за крайне малого расстояния между цветочными горшками и стенами дома, с одной стороны, и парапетом на краю крыши — с другой, это последнее соображение было чрезвычайно важным. Кто мог предугадать последствия, если бы я опрокинула что-нибудь или произвела малейший шум?
Прежде чем потушить свечу, я положила около нее спички и ощупью пробралась в темноте обратно в будуар. Я заперла его дверь, так же как заперла двери спальной, тихонько вылезла из окна и осторожно спустила ноги на крышу.
Мои комнаты были в конце нового крыла дома, в нем жили мы все. Прежде чем достичь того места, которое находилось над окнами библиотеки, мне надо было проползти мимо пяти окон. Первым было окно пустой, запасной, комнаты. Второе и третье были окнами комнат Лоры, четвертое — сэра Персиваля, пятое — графини. Дальше шли окна, под которыми мне уже не надо было ползти: окна туалетной комнаты графа, ванной комнаты и второй запасной спальни.
Когда я ступила на крышу веранды, до меня не долетало ни единого звука. Вокруг меня сгустилась черная, слепящая ночная тьма; только та часть крыши, на которую открывались окна спальни мадам Фоско, как раз в том месте над библиотекой, где мне надо было спрятаться, — была освещена. Графиня еще не ложилась. В окнах ее спальни я видела свет.
Отступать было поздно, ждать было некогда. Я решила поставить все на карту и положиться на собственную осторожность и на ночную темноту. «Ради Лоры!» — подумала я, делая первый шаг по крыше, придерживая плащ одной рукой и ощупывая стену дома другой. Лучше было идти вдоль стены, чем у парапета, где я могла нечаянно столкнуть один из цветочных горшков.
Я миновала темное окно пустой комнаты, пробуя крышу рукой, прежде чем ступить на нее всей моей тяжестью. Я прошла под темными окнами спальни Лоры (господи, спаси и сохрани ее!), я прошла под темным окном комнаты сэра Персиваля. Потом с минуту подождала, опустилась на колени и поползла дальше, прижимаясь к крыше и стараясь не задеть головой подоконник освещенного окна графини.
Когда я осмелилась взглянуть на окно, я увидела, что оно наполовину прикрыто, а штора опущена. Я увидела промелькнувшую за шторой тень мадам Фоско, потом тень медленно двинулась обратно. Пока что графиня не слышала, как я ползла мимо, иначе она остановилась бы, даже если бы у нее не хватило отваги выглянуть в окно.
Я села боком у самого парапета между цветочными горшками, сначала на ощупь уверившись, что я ничего не задену. Места было достаточно, чтобы опуститься на корточки. Душистые цветы и листья задели мою щеку, когда я беззвучно прислонилась головой к парапету.
Я услышала, как внизу открывали двери или закрывали — последнее было верней. Три двери закрылись. Очевидно, двери в холл и в две комнаты по обе стороны библиотеки, те самые, которые граф собирался осматривать. Первое, что я увидела, был огонек папиросы, снова прошедший мимо веранды к моему окну. Он подождал там с минуту и вернулся обратно.
— Черт бы побрал вашу непоседливость! Когда вы наконец сядете? — проворчал подо мной голос сэра Персиваля.
— Уф, как жарко, — устало отдуваясь, вздохнул граф.
За его восклицанием раздался скрежет садовых кресел по полу веранды. Я обрадовалась. Это значило, что они сядут, как обычно, у самого окна. Пока что счастье было на моей стороне. Когда наконец они уселись в свои кресла, часы на башне пробили без четверти двенадцать. Я услышала, как мадам Фоско зевнула за открытым окном, тень ее снова промелькнула за белыми шторами.
Тем временем внизу сэр Персиваль и граф начали разговаривать то повышая, то понижая голос, но не шепчась. Необычное и опасное мое положение, боязнь (которую я не могла побороть) открытого окна мадам Фоско, — все это затрудняло, вернее делало сначала просто немыслимым для меня всецело сосредоточиться на разговоре внизу. В течение нескольких минут я могла только осмыслить разговор в целом. Граф сказал, что единственное освещенное окно — это окно его жены; на нижнем этаже, кроме них, нет никого, и теперь они могут беспрепятственно говорить друг с другом.
В ответ сэр Персиваль разбранил своего приятеля: тот беззастенчиво пренебрегал его желаниями и интересами в течение целого дня! Граф стал защищаться, оправдываясь тем, что его одолели собственные заботы и дела, требующие его внимания. Они могли беспрепятственно поговорить только сейчас, ибо никто не мог помешать им или подслушать их.
— В наших делах наступил серьезный кризис, Персиваль, — сказал он, — и, если мы вообще хотим прийти к какому-нибудь решению насчет будущего, мы должны договориться об этом сегодня ночью.
Это была первая фраза графа, приковавшая к себе мое внимание и заставившая меня полностью сосредоточиться. С этой минуты я, затаив дыхание, слушала их разговор и запомнила его дословно.
— Кризис, — повторил сэр Персиваль. — Нет, это серьезнее, чем вы думаете, вот что я вам скажу.
— Я так и предполагал, судя по вашему поведению за последние дни, — холодно отвечал граф. — Но подождите. Прежде чем говорить о том, чего я не знаю, давайте уточним, что именно мне известно. Сначала посмотрим, прав ли я относительно прошлого, прежде чем я предложу вам кое-какой план на будущее.
— Стойте. Я принесу бренди и воду. Выпейте и вы.
— Благодарю вас, Персиваль, с удовольствием. Холодной воды, чайную ложку и сахарницу для меня. Сахарная вода, друг мой, — вот все, что я пью.
— Сахарная вода для мужчины в вашем возрасте! Вот вам! Приготовляйте вашу отвратительную смесь! Вы, иностранцы, — все на один лад.
— Послушайте-ка, Персиваль. Я изложу вам положение, в котором мы очутились, а вы скажете мне, прав я или ошибаюсь. Мы с вами вернулись сюда из-за границы с сильно пошатнувшимися делами.
— Нельзя ли покороче? Мне нужны были тысячи, а вам — сотни. Если бы мы не достали этих денег, мы с вами вылетели бы в трубу. Такова была ситуация. Делайте из нее какой вам угодно вывод. Продолжайте.
— Итак, Персиваль, выражаясь вашим крепким английским языком, вы нуждались в тысячах, а я — в сотнях, и добыть эти тысячи (оставив несколько сотен для меня) вы могли только с помощью вашей жены. Что я вам говорил про вашу жену по дороге в Англию? И что я вам сказал, когда мы прибыли сюда и я своими глазами увидел, что за женщина мисс Голкомб?
— Откуда я знаю? Наверно, вы, как обычно, наговорили массу разной чепухи.
— Я сказал: человеческая изобретательность пока что открыла только два способа подчинить женщину мужчине. Один способ — это ежедневно колотить ее, — метод, широко применяемый в грубых, низших слоях населения, но совершенно не принятый в утонченных, высших кругах. Второй способ, требующий продолжительного времени, более сложный, но не менее действенный, — держать женщину в постоянном подчинении и никогда ни в чем не уступать ей. Так следует поступать с животными, детьми и женщинами, которые являются не чем иным, как взрослыми детьми. Спокойная настойчивость — вот качество, которое отсутствует у животных, детей и женщин. Если им хоть раз удалось поколебать это высшее качество в их господине, они выходят у него из повиновения. Если им никогда не удается сделать этого, он держит их в постоянном подчинении. Я сказал вам: помните эту простую истину, когда захотите, чтобы ваша жена помогла вам своими деньгами. Я сказал: не забывайте эту истину особенно в присутствии сестры вашей жены — мисс Голкомб. Разве вы помнили об этом? Вы ни разу не вспомнили этого незыблемого правила за все то время, когда одно за другим перед нами вставали в этом доме затруднения и осложнения. Вы с готовностью поддавались всем провокациям вашей жены или ее сестры. Из-за вашей вспыльчивости сорвалось дело с подписью — вы упустили из рук наличные деньги; вы принудили мисс Голкомб написать поверенному первый раз…
— Разве она написала ему вторично?
— Да, написала сегодня.
Стул с грохотом свалился на пол веранды, как будто его отшвырнули ногой.
Хорошо, что сэр Персиваль пришел в такую ярость от слов графа. Услыхав, что меня вторично выследили, я так вздрогнула, что парапет издал легкий треск. Значит, граф видел меня, когда я шла в деревню, и проследил меня до гостиницы? Или понял, что я передала письма Фанни, когда я сказала ему, что у меня ничего нет для почтовой сумки? Но как удалось ему узнать, что именно и кому именно я писала, когда я собственноручно передала мои письма прямо в руки Фанни и она сразу положила их к себе за пазуху?
— Благодарите вашу счастливую звезду, — снова услышала я голос графа, — что я нахожусь здесь, в вашем доме, и постоянно распутываю этот злополучный клубок, который вы сами запутываете. Благодарите вашу счастливую звезду, что я сказал «нет», когда вы, как безумец, хотели запереть на ключ мисс Голкомб, как заперли из-за дурацкой вспыльчивости вашу жену. Где у вас глаза? Как можете вы смотреть на мисс Голкомб и не видеть, что она обладает проницательностью и решимостью мужчины! Если бы эта женщина была мне другом, я презирал бы весь мир и ничего не боялся. Если бы эта женщина стала мне врагом, я при всем моем уме и опытности — я, Фоско, хитрый, как сам дьявол, как вы мне сотни раз говорили, — пожалуй, призадумался бы. Как говорится в вашей английской поговорке, мне пришлось бы действовать с оглядкой. И это великолепное существо — за ее здоровье я поднимаю свой бокал с сахарной водой! — это великолепное существо, в силу своей любви и отваги стоящее, как гранитная скала, между нами и этой жалкой, пугливой хорошенькой блондинкой, вашей женой, эту изумительную женщину, которой я восхищаюсь от всей души, хотя и противодействую ей в наших интересах, вы доводите до крайности, как будто она ничуть не умнее и не мужественнее, чем остальные женщины. Персиваль! Персиваль! Вы заслуживаете банкротства, и вы обанкротились.
Последовала пауза. Я записываю слова этого негодяя обо мне, ибо намерена запомнить их — я надеюсь, что, несмотря на все его козни, настанет день, когда я смогу высказать ему все, что я о нем думаю, и брошу ему в лицо один за другим его гнусные комплименты!
Сэр Персиваль первый прервал молчание.
— Да, да, ругайтесь и бушуйте сколько угодно, — хмуро сказал он. — Помимо трудностей с деньгами, есть и другие трудности. Вы сами предприняли бы серьезные меры в отношении этих двух женщин, если бы знали то, что знаю я.
— Все в свое время — о других трудностях мы поговорим потом, — отозвался граф. — Путайтесь в них сами, Персиваль, если вам нравится, но не запутывайте меня. Во-первых, давайте договоримся относительно наших денежных дел. Победил ли я ваше упрямство? Доказал ли, что ваша вспыльчивость не доведет вас до добра и ничем вам не поможет, или мне придется еще немного побушевать, как вы изволили выразиться с вашей милой английской прямолинейностью?
— Тьфу! Ворчать на меня легко, вы лучше скажите, что предпринять, — это будет потруднее.
— Разве? Ба! Надо сделать вот что: с этой ночи вы передаете бразды правления в мои руки. В будущем вы предоставите действовать только мне самому. Ведь я говорю с британским дельцом, ха? Ну, Персиваль, вас это устраивает?
— Если я соглашусь, что именно вы хотите предпринять?
— Сначала ответьте мне. Будет все в моих руках или нет?
— Предположим — будет. Что тогда?
— Начну с нескольких вопросов. Я должен знать обстоятельства дела во всех подробностях, а затем руководствоваться ими. Я должен немного выждать, хотя время не терпит. Я уж известил вас, что сегодня мисс Голкомб вторично написала своему поверенному.
— Как вы об этом узнали? Что она сказала?
— Не стоит толочься на месте, Персиваль, я не стану рассказывать, не то мы никогда не покончим с этим. Хватит с вас того, что я это выяснил с большим волнением и хлопотами для себя. Вот почему я избегал говорить с вами в течение целого дня. Теперь я хочу освежить в памяти ваши дела — мы с вами давно о них не говорили. Вы достали деньги, не добившись подписи вашей жены, под векселя, истекающие в трехмесячный срок. Достали под такие проценты, что при мысли о них мои волосы, бедного иностранца, дыбом встают! Неужели векселя нельзя оплатить, когда их срок истечет, не прибегая к помощи вашей жены?
— Нельзя.
— Что? У вас нет денег в банке?
— Всего несколько сотен, тогда как мне нужны тысячи!
— И у вас нет возможности заложить что-нибудь, для того чтобы раздобыть деньги?
— Нет.
— Что же у вас с женой имеется на сегодняшний день?
— Ничего, кроме дохода с ее капитала в двадцать тысяч фунтов. Этих денег еле хватает на ежедневные траты.
— На что можете вы рассчитывать в будущем со стороны вашей жены?
— Когда умрет ее дядя, она будет получать три тысячи фунтов в год.
— Прекрасный капиталец, Персиваль! Что за человек ее дядя? Старик?
— Нет. Пожилой человек.
— Добродушный, щедрый? Женат? Впрочем, кажется, жена говорила мне, что он холостяк.
— Конечно, холостяк. Если бы он был женат и имел сына, леди Глайд не была бы наследницей его имения. Я вам скажу, что он из себя представляет. Это плаксивый, болтливый, себялюбивый дурак, надоедающий всем и каждому нытьем о своем здоровье.
— Люди такого сорта обычно живут до глубокой старости и женятся именно тогда, когда от них этого меньше всего ожидаешь. Мне не очень-то верится, друг мой, что вам скоро удастся заполучить эти три тысячи в год. Больше вы ничего не должны получить от вашей жены?
— Ничего.
— Так-таки ничего?
— Ничего. Только в случае ее смерти…
— Ага! В случае ее смерти.
Опять последовала пауза. Граф прошел через веранду на садовую дорожку. Я поняла, что он движется, по его голосу.
— Вот наконец и дождь пошел, — услышала я.
Дождь шел на самом деле. Состояние моего плаща показывало, что дождь шел уже некоторое время.
Граф вернулся на веранду — я услышала, как заскрипело под его тяжестью кресло, когда он снова уселся в него.
— Итак, Персиваль, — сказал он, — что вы получите в случае смерти леди Глайд?
— Если у нее не будет детей…
— А возможно, что они будут?
— Нет, это совершенно исключено.
— Итак?
— Ну что ж, тогда я получу ее двадцать тысяч.
— Наличными?
— Наличными.
Они снова замолчали. Как только их голоса замерли, черная тень мадам Фоско снова показалась за шторами. На этот раз, вместо того чтобы пройти, она застыла на месте. Я увидела, как ее пальцы медленно ухватились за штору и приподняли ее. За окном показалось смутное очертание лица графини, она смотрела вдаль поверх меня. Затаив дыхание, я замерла на месте, закутанная с головы до ног в мой черный плащ. Дождь, быстро промочивший меня насквозь, стекал по стеклу и мешал ей видеть. Я услышала, как она сказала вполголоса: «Опять дождь!» — и опустила штору. Я с облегчением вздохнула.
Разговор внизу продолжался. На этот раз первым заговорил граф:
— Персиваль, вы любите вашу жену?
— Фоско! Это нескромный вопрос.
— Я откровенный человек и повторяю его.
— Какого черта вы так уставились на меня?
— Вы не хотите отвечать мне? Ну, скажем, ваша жена умрет этим летом…
— Прекратите это, Фоско!
— Скажем, ваша жена умрет…
— Прекратите, я вам говорю!
— В таком случае, вы выиграете двадцать тысяч и проиграете…
— Проиграю возможность получать три тысячи в год.
— Отдаленную возможность, Персиваль, всего только отдаленную возможность. А вам нужны деньги сейчас, немедленно. В вашем положении выигрыш верен, проигрыш сомнителен.
— Говорите о себе, не только обо мне. Кое-что из нужной мне суммы я занял когда-то для вас. Что касается выигрыша, то смерть моей жены означает десять тысяч фунтов в кармане вашей жены. Как вы ни сообразительны, вы сейчас, по-видимому, очень удобно позабыли о наследстве мадам Фоско! Не смотрите на меня так! Я не желаю этого! От этих ваших взглядов и вопросов у меня мурашки по телу пошли, клянусь всеми святыми!
— По телу? Разве «тело» по-английски «совесть»? Я говорю о смерти вашей жены, как говорил бы об одной из возможностей. А почему бы нет? Почтенные юристы, царапающие каракулями ваши завещания, говорят о смерти прямо в лицо своим клиентам. Разве от юристов у вас тоже бегают мурашки по телу? Нет? Так почему же от моих слов? Сегодня ночью я просто занимаюсь выяснением ваших дел, я хочу безошибочно знать их. Обрисую вам положение, в котором вы находитесь: если ваша жена будет жива, вы оплатите векселя ее подписью под документом. Если она умрет, вы оплатите векселя ее смертью.
Когда он проговорил эти слова, свет в комнате мадам Фоско погас. Весь второй этаж дома погрузился в темноту.
— Разговоры! Разговоры! — проворчал сэр Персиваль. — Послушать вас, так можно подумать, что подпись моей жены уже стоит под документом.
— Вы передали дела в мои руки, — отпарировал граф, — у меня впереди около двух месяцев, чтобы обернуться. Не будем больше говорить об этом, прошу вас. Когда истечет срок векселей, вы сами убедитесь, что стоят мои разговоры! А теперь, Персиваль, покончив на сегодня с житейскими мелочами, я могу выслушать вас, если вам хочется посоветоваться со мной об этой второй трудности, которая примешалась к нашим небольшим затруднениям и из-за которой вы настолько изменились к худшему, что я с трудом узнаю вас. Говорите, друг мой, и простите, если я снова оскорблю ваш изощренный национальный вкус, намешав себе водички с сахаром.
— Хорошо сказать «говорите»! — возразил сэр Персиваль гораздо более спокойным и вежливым тоном, чем раньше. — Я просто не знаю, с чего начать.
— Помочь вам? — предложил граф. — Хотите, я назову эту вашу трудность? Что, если я окрещу ее «Анной Катерик»?
— Послушайте, Фоско, мы с вами давно знаем друг друга, и если вы помогали мне в кое-каких передрягах, то и я, в свою очередь, делал все, что мог, и выручал вас деньгами. Мы сделали друг другу много дружеских одолжений, как водится между мужчинами. Но мы кое-что скрывали один от другого, не так ли?
— Это у вас были секреты от меня, Персиваль. У вас в Блекуотер-Парке есть какой-то скелет в шкафу[8], который чуть-чуть высунулся из него в последние дни и стал заметен и другим, помимо вас.
— Что ж, предположим. Если это вас не касается, зачем любопытствовать по этому поводу, правда?
— Разве похоже на то, что я любопытствую?
— Да, похоже.
— Вот как! Значит, на моем лице написана правда? Какой огромный запас прекрасных душевных качеств заложен в человеке, который, достигнув моего возраста, еще не потерял способности отражать на своем лице свои подлинные чувства! Да ну же, Глайд, будем чистосердечны и откровенны друг с другом. Ваш секрет сам меня нашел, не я его искал. Предположим, я любопытствую. Раз и навсегда: угодно ли вам, чтобы я, как старый ваш друг, уважал ваш секрет и предоставил вам хранить его?
— Да, именно этого я и хочу.
— Тогда я перестаю интересоваться им. С этой самой минуты мое любопытство умерло.
— В самом деле?
— Почему вы в этом сомневаетесь?
— Мне немножко знакомы ваши окольные пути, Фоско, и я не уверен, что вы не постараетесь все-таки докопаться до него.
Вдруг кресло внизу заскрипело снова, и я почувствовала, как подо мной дрогнула колонна, поддерживающая крышу веранды. Граф вскочил на ноги и от негодования ударил по колонне кулаком.
— Персиваль! Персиваль! — вскричал он с жаром. — Неужели вы так плохо меня знаете? Неужели до сих пор меня не поняли? По характеру я принадлежу к благороднейшему античному миру! Я способен на самые высокие подвиги, когда мне представляется случай совершать их. Все несчастье моей жизни заключается в том, что подобных случаев было так мало! Дружба священна для меня! Разве я виноват, что ваш скелет сам приоткрыл дверцу вашего шкафа и попался мне на глаза? Почему я признался в своем любопытстве? Чтобы усовершенствовать собственную выдержку и самообладание, вы, жалкий, поверхностный, ненаблюдательный англичанин! Я мог бы вытянуть из вас ваш секрет, мне бы это ничего не стоило, вы сами это знаете! Но вы воззвали к моему чувству дружбы, а дружба для меня священна. Глядите! Я топчу ногами свое низкое любопытство. Мои пылкие чувства торжествуют над ним. Признайте эти чувства, Персиваль! Берите с них пример, Персиваль! Пожмем друг другу руки — я вас прощаю!
Голос его дрогнул на этих словах, дрогнул, как если бы он в самом деле прослезился.
Сэр Персиваль стал смущенно бормотать извинения, но граф был слишком великодушен, чтобы слушать его.
— Нет! — сказал он. — Если друг обидел меня, я прощаю его, не требуя извинений. Скажите прямо: вам нужна моя помощь?
— Да, очень.
— Вы можете сказать мне, в чем дело, не открывая секрета?
— Во всяком случае, я могу попробовать сделать это.
— Тогда пробуйте.
— Дело обстоит так: я уже сказал вам, что, несмотря на все старания, мне не удалось найти Анну Катерик.
— Да, сказали.
— Фоско, я погиб, если она не найдется.
— Ха! Неужели это так серьезно?
Узкая полоска света скользнула по веранде и упала на дорожку. Граф поднес лампу к самому лицу своего друга, чтобы вглядеться в него.
— Да, — произнес он, — на этот раз правда отражается на вашем лице. Очевидно, это столь же серьезно, как и дело с векселями.
— Гораздо серьезнее! И это так же верно, как и то, что я сижу здесь перед вами!
Свет снова померк. Разговор возобновился.
— Я показал вам письмо к моей жене, которое Анна Катерик зарыла в песок, — продолжал сэр Персиваль. — Она не хвастает, Фоско, она действительно знает мою тайну.
— Упоминайте об этой тайне как можно реже в моем присутствии, Персиваль. Она знает ее от вас?
— Нет. От своей матери.
— Две женщины знакомы с вашими личными делами — скверно, друг мой, скверно! Еще вопрос, прежде чем мы пойдем дальше. Мне теперь совершенно ясно, почему вы упрятали дочь в сумасшедший дом, но ее побег оттуда остается для меня загадкой. Подозреваете ли вы, что какой-то ваш враг подкупил людей, которым был поручен присмотр за ней, и они нарочно дали ей убежать?
— Нет. Она была самой послушной и безобидной из их пациенток, и они просто доверяли ей. Она достаточно слабоумна, чтобы пребывать в сумасшедшем доме, но достаточно умна, чтобы погубить меня, если останется на свободе. Вы меня понимаете?
— Понимаю. Теперь, Персиваль, ответьте мне на самое главное, и тогда я буду знать, что делать. В чем заключается в настоящую минуту опасность для вас?
— Анна Катерик находится где-то по соседству и общается с леди Глайд — вот в чем опасность! Разве не ясно из письма, которое было зарыто в песок, что моя жена знает мою тайну, хотя и отрицает это?
— Одну минуту, Персиваль. Если леди Глайд знает вашу тайну, значит, она понимает, что разглашение этой тайны скомпрометирует вас. В качестве вашей жены ей безусловно не имеет смысла выдавать вас.
— Вы так думаете? Слушайте дальше. Если бы она была хоть немного привязана ко мне, ей было бы невыгодно делать это. Но я — только препятствие на пути другого человека. Она любила его до замужества, она любит его и теперь, проклятого проходимца, простого учителя рисования, по фамилии Хартрайт!
— Мой дорогой друг! Ну что тут особенного? Все они влюблены в кого-то другого. Кто на первом месте в сердце женщины? При всем моем опыте я никогда не встречал мужчины, который был бы номером первым. Встречал номер второй, иногда номер третий, четвертый, пятый — часто. Но номер первый — никогда! Он существует, конечно, но я его не встречал!
— Подождите! Я еще не кончил. Как вы думаете, кто с самого начала помогал Анне Катерик, когда служащие сумасшедшего дома помчались за ней вдогонку? Хартрайт! Как вы думаете, кто снова виделся с ней в Кумберленде? Хартрайт! Он дважды говорил с ней с глазу на глаз… Стоп! Не прерывайте меня. Негодяй влюблен в мою жену не меньше, чем она в него. Оба они знают о моей тайне. Дайте им только встретиться, и они в собственных интересах предадут и погубят меня.
— Спокойно, Персиваль, спокойно! Разве вы не верите в порядочность леди Глайд?
— К черту порядочность леди Глайд! Я верю только в ее деньги. Вы теперь поняли, как обстоит дело? Возможно, сама по себе она безвредна, но вместе с этим бродягой Хартрайтом…
— Да, да, я понимаю. Где этот мистер Хартрайт?
— За границей. Я не советовал бы ему торопиться с возвращением, если он хочет сохранить свою шкуру.
— Вы уверены, что он за границей?
— Уверен. Я распорядился, чтобы за ним следили с той минуты, как он уехал из Кумберленда и до самого его отплытия. О, могу вас уверить, я был осторожен! Анна Катерик жила в доме одного фермера около Лиммериджа. Я сам ходил на ферму после того, как она удрала оттуда, и убедился, что фермеру и его жене ничего не известно. Я дал ее матери указания насчет письма к мисс Голкомб, снимающего с меня всякие подозрения в злом умысле в связи с тем, что я упрятал ее в сумасшедший дом. Страшно сказать, сколько я истратил, чтобы найти ее, и вдруг, несмотря на все предосторожности, она появляется в моем собственном имении, у меня под носом, — и снова исчезает! Откуда я знаю, с кем еще она встречается и откровенничает? Этот проныра, негодяй Хартрайт может вернуться в любую минуту — а я не буду знать об этом! Он завтра же сможет воспользоваться…
— Нет, Персиваль, нет! Ему не удастся это сделать. Пока я здесь и эта женщина тоже где-то неподалеку, я отвечаю за то, что она попадет к нам в руки прежде, чем встретится с мистером Хартрайтом, даже если он и вернется. Я понимаю, да, да, я понимаю! Во-первых, необходимо найти Анну Катерик, — об остальном можете не беспокоиться. Ваша жена у вас под рукой, мисс Голкомб неразлучна с ней и, стало быть, тоже в ваших руках, а мистера Хартрайта нет в Англии. Ваша невидимка Анна Катерик — вот о чем мы должны думать в настоящую минуту. Вы расспрашивали о ней?
— Да. Я был у ее матери. Я обыскал всю деревню — и безуспешно.
— Можно ли положиться на ее мать?
— Да.
— Она однажды уже выдала вашу тайну.
— Она этого больше не сделает.
— Почему бы нет? Разве ей выгодно молчать?
— Да, весьма выгодно.
— Я счастлив слышать это, Персиваль, — ради вас. Не падайте духом, друг мой. Как я вам уже сказал, наши материальные дела таковы, что у меня достанет времени обернуться. С завтрашнего дня я начну искать Анну Катерик, надеюсь, более успешно, чем вы. Еще один вопрос, прежде чем мы отправимся спать.
— Какой?
— Вот какой. Когда я пошел в беседку доложить леди Глайд, что небольшое недоразумение в связи с ее подписью под документом улажено, я случайно увидел, как какая-то женщина подозрительно быстро рассталась с вашей женой. Волею судеб я был недостаточно близко, чтобы разглядеть ее лицо. Как я узнаю нашу незримую Анну? На кого она похожа?
— Похожа? Что же, в двух словах: она до тошноты похожа на мою жену!
Кресло застонало, и колонна содрогнулась снова. Граф вскочил на ноги, на этот раз от изумления.
— Что!!! — вскричал он.
— Вообразите себе мою жену после тяжелой болезни и немножко не в своем уме — и перед вами Анна Катерик, — отвечал сэр Персиваль.
— Между ними есть какое-то родство?
— Совершенно никакого.
— И они до такой степени похожи друг на друга?
— Да, до такой степени. Чего вы смеетесь?
Ответа не последовало. Стояла тишина. Граф беззвучно хохотал, трясясь всем телом.
— Чего вы смеетесь? — повторил сэр Персиваль.
— Я смеюсь над собственными фантазиями, мой дорогой друг. Примите во внимание мой итальянский юмор, — разве я не принадлежу к знаменитой нации, выдумавшей Паяца? Великолепно, великолепно! Итак, когда я увижу Анну Катерик, я сразу ее узнаю. Хватит на сегодня. Можете спать спокойно, Персиваль. Спите сном праведника, сын мой, — вы увидите, что я для вас сделаю, когда в помощь нам взойдет солнце! В моей огромной голове теснятся грандиозные планы и проекты. Вы оплатите ваши долги и найдете Анну Катерик, даю вам священную клятву в этом! Я друг, которого вы должны лелеять в самом сокровенном уголке вашего сердца. Разве нет? Не заслужил ли я те небольшие денежные одолжения, о которых вы так деликатно напомнили мне незадолго до этого? Что бы ни было в будущем, никогда больше не оскорбляйте во мне лучшие чувства. Признавайте их, Персиваль! Берите с них пример, Персиваль! Я опять прощаю вас. Я опять жму вашу руку. Спокойной ночи!
Ни слова больше не последовало. Я услышала, как граф закрыл дверь библиотеки. Я услышала, как сэр Персиваль закрыл ставни. Дождь лил непрерывно. Я закоченела и промокла до костей. Когда я попробовала пошевельнуться, мне стало так больно, что пришлось подождать. Сделав новую попытку, мне удалось стать на колени на мокрую, скользкую крышу. Когда я доползла до стены, я увидела, как осветилось окно комнаты графа. Мужество вернулось ко мне, и, не спуская глаз с его окна, я поползла дальше.
Часы пробили четверть второго, когда наконец я положила руки на подоконник моей комнаты.
По пути я не увидела и не услышала ничего подозрительного. Мое отсутствие не было обнаружено.
X
20 июня.
8 часов утра.
На безоблачном небе сияет солнце. Я еще не подходила к постели, я еще не смыкала усталых глаз. Из того же окна, из которого вчера я смотрела в ночную тьму, смотрю сегодня на яркий утренний свет.
Я считаю часы, прошедшие с тех пор, как я вернулась в свою спальню. Эти часы кажутся мне неделями.
Вероятно, прошло немного времени, но каким долгим оно кажется мне — с той минуты, как в темноте я опустилась на пол своего будуара, продрогшая и промокшая насквозь, бесполезное, беззащитное, панически напуганное существо.
Я не помню, когда пришла в себя. Не помню, как добралась до спальни, зажгла свечу и начала искать, забыв, как это ни странно, где оно лежит, сухое белье и одежду, чтобы переодеться и хоть немного согреться. Я помню, что я это сделала, но когда именно, не помню.
Как случилось, что я перестала дрожать от холода и начала гореть от нестерпимого жара?
Наверно, это произошло еще до рассвета. Да, помню, я слышала, как пробило три часа. Помню, как удары башенных часов пробудили мое дремавшее сознание и я с необыкновенной ясностью представила себе все, что произошло. Помню, как я решила держать себя в руках и терпеливо — час за часом — ждать первого удобного случая, чтобы вырвать Лору из этого ужасного дома, не подвергаясь опасности, что нас сразу поймают и вернут обратно. Помню, как начала убеждаться, что разговор этих двух злодеев не только полностью оправдывал наш побег, но и давал нам в руки оружие борьбы с ними. Помню, это побудило меня немедленно записать их слова в точности, как они были сказаны, пока слова эти не изгладились из моей памяти. Все это я помню ясно — в голове моей еще нет путаницы. Я пришла в спальню с пером, чернилами и дневником до рассвета, села у открытого окна, чтобы немного охладить свою пылающую голову, и писала непрерывно, все быстрей, все неутомимей, пока не начал просыпаться дом, пока не забрезжило утро. Это я помню так ясно! Я начала писать при свече, а доканчивала эту страницу при солнечном свете нового дня!
Почему я продолжаю сидеть за столом? Почему продолжаю утомлять мои воспаленные глаза и бедную голову? Почему бы не лечь и отдохнуть, почему бы не попытаться утишить во сне жар, снедающий меня?
Я не смею. Страх страшнее всех других страхов овладел мной. Я боюсь этого жара, который жжет мою кожу; я боюсь этого пульсирования и боли в голове. Если я лягу сейчас, хватит ли у меня сил и сознания, чтобы снова подняться?
О, этот дождь, этот жестокий дождь, из-за которого я так продрогла вчера ночью!
9 часов
Пробило девять или восемь ударов? Кажется, девять. Я опять трясусь, дрожу в нестерпимом ознобе на жарком летнем воздухе. Спала ли я, сидя здесь? Не знаю.
О господи, неужели я заболею?
Заболеть! В такое время! Моя голова — я так боюсь за свою голову. Я еще могу писать, но все строчки сливаются вместе. Я различаю слова. Лора — я пишу «Лора» и вижу написанное слово. Сколько было ударов — восемь или девять?
О, как мне холодно! Какой дождь лил вчера ночью! И удары часов, удары — я не могу сосчитать их — все время отзываются в моем мозгу…
Примечание
На этом запись в дневнике перестает быть разборчивой. Последующие несколько строк содержат в себе обрывки фраз вперемежку с кляксами и росчерками пера. Последние отметки на бумаге отдаленно напоминают буквы «Л» и «А», то есть имя леди Глайд.
На следующей странице дневника — другая запись. Почерк мужской — крупный, размашистый, твердый, четкий. Запись помечена датой «21 июня» и содержит следующие строки:
ПОСЛЕСЛОВИЕ ИСКРЕННЕГО ДРУГА
Благодаря болезни нашей превосходной мисс Голкомб мне представилась возможность испытать неожиданное интеллектуальное удовольствие.
Я говорю о прочтении этого интереснейшего дневника, который я только что дочитал до последней строки.
В нем несколько сотен страниц. Положа руку на сердце, я заявляю, что каждая страница очаровала, освежила, восхитила меня.
Такому чувствительному человеку, как я, невыразимо приятно, когда он может сказать это.
Замечательная женщина!
Я подразумеваю мисс Голкомб.
Громаднейший труд!
Я подразумеваю дневник.
Да, это потрясающие страницы. Чуткость, которую я нахожу в них, сдержанность, редкое мужество, великолепнейшая память, правильная оценка характеров, легкая грациозность стиля, очаровательные взрывы женской чувствительности — все это несказанно усилило мое восхищение и преклонение перед этим божественным существом, перед этой великолепной Мэриан. Ее описание моей собственной персоны сделано рукой мастера, оно превосходно в высшей степени. Я от всего сердца свидетельствую, что портрет совершенно верен. Я понимаю, какое неотразимое впечатление должен я был произвести, чтобы меня описали такими роскошными, богатыми, крупными мазками! Я вновь скорблю о жестокой необходимости быть в разногласии с ней и противопоставлять мои интересы ее интересам. При более счастливом стечении обстоятельств как я был бы достоин мисс Голкомб! Как достойна была бы мисс Голкомб меня!
Чувства, которыми живет мое сердце, свидетельствуют сами за себя. Они провозглашают, что строки, только что мною написанные, глубоко правдивы.
Эти чувства возвышают меня над чисто личными соображениями. С полной беспристрастностью я отдаю должное превосходному плану, благодаря которому эта непревзойденная женщина слышала частную беседу между Персивалем и мною, а также чудодейственную точность, с которой она изложила наш разговор от начала до конца.
Эти чувства побудили меня предложить невежественному доктору, лечащему ее, мои обширные познания в области фармакологии и мое знакомство с утонченными средствами, которые медицина и магнетическая наука предоставили на пользу человечества. Пока что этот лекарь отказывается прибегать к моей помощи. Жалкий человек!
В заключение: эти чувства вдохновили эти строки, благодарные, нежные, отеческие строки. Я закрываю дневник. Моя щепетильность в отношении частной собственности вынуждает меня положить его обратно (руками моей жены) в стол мисс Голкомб. События торопят меня. Руководствуясь ими, я иду к намеченной цели. Необозримые перспективы успеха открываются перед моим взором. Я выполняю то, что предназначено мне судьбой, со спокойствием, ужасающим меня самого. Я волен только в своем почтительнейшем восхищении. С благоговейной нежностью я кладу его к ногам мисс Голкомб.
Я шепчу про себя молитвы о ее выздоровлении.
Я соболезную вместе с ней по поводу краха тех планов, которые она составляла в пользу своей сестры. В то же самое время я молю ее верить, что сведения, почерпнутые мною из ее дневника, ни в коем случае не содействовали этому краху. Ее записи просто подтвердили правильность некоторых моих умозаключений. Я благодарен этим страницам только за то, что они пробудили во мне самые возвышенные чувства.
Для личности, одаренной в равной со мной степени изысканной чувствительностью, это простое утверждение объяснит и извинит все.
Мисс Голкомб — личность, одаренная той же изысканностью чувств.
Рассказ продолжает Фредерик Фэрли, эсквайр, владелец Имения Лиммеридж[9]
есчастье моей жизни заключается в том, что никто не хочет оставить меня в покое.
Зачем — спрашиваю я всех и каждого, — зачем беспокоить меня? Никто не отвечает на этот вопрос, никто не оставляет меня в покое. Родственники, друзья, посторонние постоянно надоедают мне. За что? Что я им сделал? Я задаю этот вопрос самому себе, задаю этот вопрос моему камердинеру Луи пятьсот раз на день: что я им сделал? Ни я, ни он не можем на него ответить. Просто удивительно!
Теперь мне надоедают, непрерывно приставая, чтобы я написал этот отчет. Разве человек в моей стадии нервного расстройства способен писать какие-то отчеты? Когда я привожу это весьма основательное возражение, мне говорят, что некоторые серьезные события, касающиеся моей племянницы, произошли при мне и поэтому именно я должен описать их. В случае, если я не смогу принудить себя исполнить просимое, мне угрожают такими последствиями, одна мысль о которых ввергает меня в полную прострацию. Право, нет нужды угрожать мне. Разбитый своими недугами и семейными неурядицами, я не способен сопротивляться. Если вы настаиваете — вы злоупотребляете моим бессилием, ведь я уже уступил! Я постараюсь припомнить, что смогу (протестуя!), и написать, что смогу (также протестуя!), а то, что я не смогу припомнить и написать, моему камердинеру Луи придется припомнить и написать вместо меня. Он осел, а я инвалид, и мы вместе, наверно, наделаем массу ошибок. Как унизительно!
Мне говорят, что я обязан вспомнить даты. Господи боже! За всю свою жизнь я никогда не делал этого — я категорически отказываюсь припоминать какие бы то ни было даты! Я даже не знаю, с чего начать!
Я спросил Луи. Он совсем не такой осел, каким я до сих пор его считал. Он помнит дату события приблизительно, а я помню имена действующих лиц. Это было какого-то числа в конце июня или в начале июля, а имя действующего лица (по-моему, чрезвычайно вульгарное) было Фанни.
Итак, в конце июня или в начале июля я полулежал, как обычно, в своем кресле, окруженный разными произведениями искусства, которые я коллекционирую, чтобы усовершенствовать вкусы моих соседей-дикарей. Выражаясь яснее, вокруг меня были дагерротипы моих картин, гравюр, офортов, эстампов, древних монет и прочего, которые я намерен в один из ближайших дней пожертвовать (дагерротипы, конечно, я говорю о них, но этот английский язык так неуклюж, что понять его трудно), пожертвовать учреждению в Карлайле (отвратительное место!), имея в виду усовершенствование вкусов его членов (истых варваров и вандалов, с моей точки зрения). Можно было бы предположить, что джентльмена, собирающегося оказать огромное национальное благодеяние своим соотечественникам, не станут так бесчувственно беспокоить разными частными затруднениями и семейными неурядицами. Ошибка — уверяю вас! По отношению ко мне это далеко не так!
Как бы там ни было, я полулежал, окруженный моими сокровищами искусства, мечтая о безмятежном утре. Именно потому, что я жаждал безмятежности, вошел Луи. Естественно, я осведомился, что означает его приход, — ведь я не звонил в колокольчик! Я редко ругаюсь — это такая неджентльменская привычка, — но когда Луи ухмыльнулся в ответ, считаю совершенно естественным, что я проклял его за это. Во всяком случае, я это сделал.
По моим наблюдениям, подобные суровые меры неизменно приводят в чувство людей низших классов. Это привело Луи в чувство. Он был так любезен, что перестал ухмыляться и доложил о просьбе какой-то молодой особы принять ее. Он прибавил (с отвратительной болтливостью, свойственной прислуге), что ее имя Фанни.
— Какая Фанни?
— Горничная леди Глайд, сэр.
— Что нужно горничной леди Глайд от меня?
— Письмо, сэр.
— Возьмите его.
— Она отказывается отдавать его кому бы то ни было, кроме вас, сэр.
— Кто послал письмо?
— Мисс Голкомб, сэр.
Как только я услышал имя мисс Голкомб, я сдался. Я привык сдаваться мисс Голкомб. Я знаю по опыту, что в таком случае шуму будет меньше. Я сдался и на этот раз. Дорогая Мэриан!
— Пусть горничная леди Глайд войдет. Луи, остановитесь! Ее башмаки скрипят?
Я был вынужден задать этот вопрос. Скрипучие башмаки расстраивают меня на целый день. Я покорился необходимости принять молодую особу, но не желал покоряться тому, что ее башмаки расстроят меня. Есть предел даже моему долготерпению.
Луи заверил меня, что на ее башмаки можно положиться. Я махнул рукой. Он впустил ее. Надо ли говорить, что ее смущение выразилось в том, что она закрыла рот и начала дышать носом? Тем, кто изучает женскую природу на низшей ступени развития, безусловно можно и не говорить об этом.
Я буду справедлив к девушке. Ее башмаки не скрипели. Но почему у молодых особ, находящихся в услужении, всегда потеют руки? Почему у них всегда толстые носы и твердые щеки? И почему их лица так плачевно незаконченны, особенно уголки век? Я недостаточно здоров, чтобы углубляться в отвлеченные вопросы, я обращаюсь к ученым, которые достаточно здоровы: почему у нас нет разновидностей среди молодых особ?
— У вас письмо ко мне от мисс Голкомб? Положите его на стол, только, пожалуйста, ничего не опрокидывайте. Как поживает мисс Голкомб?
— Хорошо, благодарю вас, сэр.
— А леди Глайд?
Ответа не последовало. Лицо молодой особы стало еще более незаконченным, и, кажется, она начала плакать. Я бесспорно увидел какую-то влагу на ее щеках. Слезы или пот? Луи (с которым я посоветовался) склонен считать, что это были слезы. Он принадлежит к ее классу, и ему полагается разбираться в этом. Предположим — слезы.
За исключением тех случаев, когда искусство в силу своего совершенства делает их не похожими на настоящие слезы, я отношусь к ним определенно отрицательно. Говоря научным языком, слезы являются выделениями. Я могу понять, что выделения могут быть здоровыми или болезненными, но я не могу понять, что в них интересного с сентиментальной точки зрения. Возможно, благодаря тому, что мои собственные выделения все целиком болезненны, я слегка предубежден против них. Несмотря на это, я вел себя в данном случае с большим тактом и вполне сочувственно. Я закрыл глаза и сказал Луи:
— Попытайтесь выяснить, что она хочет этим сказать.
Луи попытался, и молодая особа попыталась. Им удалось до такой степени запутать друг друга, что должен искренне признаться — они чрезвычайно позабавили меня. Думаю, что снова пошлю за ними, когда буду в плохом настроении. Я только что упомянул об этом Луи. Как ни странно, это как будто смутило его. Бедный малый!
Надеюсь, от меня не ждут, что я буду объяснять причину слез горничной моей племянницы, пересказанную мне с ее слов на английском языке моего швейцарского камердинера. Для меня это непосильная задача. Может быть, я смогу передать только собственные впечатления и чувства в связи с этим. Угодно вам? Прошу вас ответить утвердительно.
По-моему, она начала говорить мне (через Луи), что ее хозяин отказал ей от места. (Заметьте странную непоследовательность молодой особы. При чем тут я, если ей отказали от места?) Получив расчет, она пошла ночевать в гостиницу. (Я не содержу гостиниц — к чему же говорить об этом мне?) К вечеру мисс Голкомб зашла к ней попрощаться и дала ей два письма — одно для меня, другое для какого-то джентльмена в Лондоне. (Но я-то не джентльмен в Лондоне, будь он проклят!) Она тщательно спрятала оба письма за пазуху. (Но мне-то какое дело до ее пазухи?) Она очень горевала, когда мисс Голкомб ушла, и ничего не пила и не ела, пока не настало время ложиться, и вот тогда — было около девяти часов вечера — вспомнив, что у нее ни крошки весь день во рту не было, она захотела выпить чашку чая. (Почему я должен быть в ответе за эти вульгарные переживания, которые начинаются слезами, а кончаются чашкой чая?) Как раз в ту минуту, как она «поставила котелок на огонь» (я пишу эти слова с авторитетного утверждения Луи, что он понимает их смысл и готов объяснить его мне, но я принципиально не желаю слушать никаких объяснений), итак, только она «поставила котелок на огонь», как дверь отворилась, и ее «как обухом по голове хватило» (собственные ее слова, на этот раз непонятные даже для Луи) при появлении «ее сиятельства миледи графини». С чувством глубокой иронии я передаю, как титулует мою сестру горничная моей племянницы. Моя бедная сестра — скучнейшая женщина, вышедшая замуж за иностранца. Продолжаю: дверь отворилась, ее сиятельство миледи графиня появилась в комнате, и молодую особу «как обухом по голове хватило». Весьма примечательно!
Право, мне необходимо немного отдохнуть, прежде чем я соберусь с силами и смогу продолжать. После того как, откинувшись в кресле, я полежу несколько минут с закрытыми глазами и Луи смочит мои бедные, измученные виски одеколоном, возможно, я смогу писать дальше.
Ее сиятельство миледи графиня…
Нет! Я в силах продолжать, но не в силах сидеть. У Луи ужаснейший акцент, но он знает английский язык и может писать под диктовку. Чрезвычайно удобно!
Ее сиятельство миледи графиня объяснила свое неожиданное появление в гостинице тем, что пришла передать Фанни какие-то поручения от мисс Голкомб, о которых та позабыла сказать девушке из-за спешки. Молодая особа пожелала узнать, что это за поручения, но графиня не хотела говорить о них (как это типично для моей сестры!), пока Фанни не напьется чаю. Миледи графиня очень любезно и заботливо (как это нетипично для моей сестры!) сказала: «Моя бедная девочка, я уверена, что вам очень хочется чаю. О поручениях мы поговорим потом. Чтобы сделать вам приятное, я сама заварю чай и выпью чашечку с вами». Эти слова взволнованно повторила мне молодая особа, и, по-моему, я правильно продиктовал их Луи. Во всяком случае, графиня настойчиво желала заварить чай сама и зашла в своем унижении так далеко, что налила себе чашку и убедила девушку выпить другую. Девушка выпила чаю и, по ее словам, отпраздновала этот знаменательный случай тем, что через пять минут потеряла сознание в первый раз в своей жизни. Здесь опять я привожу ее собственные слова. Луи считает, что их сопровождало неограниченное выделение слез. Сам я не могу подтвердить правильность этого. С меня было достаточно, что я принудил себя слушать, но глаза мои были закрыты.
На чем, бишь, я остановился? Ах да, она упала в обморок, выпив чашку чая с графиней, — поступок, который, возможно, заинтересовал бы меня, имей я отношение к медицине, но, не будучи медиком, я просто скучал, когда она рассказывала мне об этом, и только. Через полчаса, когда она пришла в себя, она лежала на кушетке, а около нее, кроме хозяйки, никого не было. Графиня решила, что час слишком поздний, чтобы оставаться в гостинице, и ушла, как только девушка стала подавать признаки жизни. Хозяйка была настолько добра, что уложила девушку в постель.
Оставшись одна, молодая особа пощупала у себя за пазухой (я весьма сожалею о необходимости упоминать об этом вторично) и убедилась, что оба письма лежат там, но в довольно скомканном виде. Ночью у нее болела голова, но утром она почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы отправиться в дорогу. Письмо, адресованное этому навязчивому незнакомцу — джентльмену в Лондоне, она опустила в почтовый ящик и теперь передавала второе письмо прямо мне в руки, как ей было приказано. Все это было истинной правдой, и, хотя она не могла упрекнуть себя ни в какой сознательной небрежности, она была в полном смятении и очень нуждалась в совете. При этом, как считает Луи, выделения появились заново. Возможно. Гораздо важнее, что тут я наконец потерял всякое терпение, открыл глаза и вмешался.
— Что все сие означает? — осведомился я.
Бестолковая горничная моей племянницы вытаращила глаза и онемела.
— Попытайтесь выяснить, — сказал я камердинеру, — переводите мне, Луи.
Луи попытался и перевел. Иными словами, он немедленно погрузился с головой в колодец неразберихи, а молодая особа канула вслед за ним. Право, не помню, когда еще я так забавлялся! Я предоставил им барахтаться на дне колодца, пока меня это утомило. Когда это перестало казаться мне забавным, я сделал над собой усилие и вытянул их наверх.
Нужно ли говорить, что мое вмешательство дало мне возможность с течением времени установить смысл замечаний молодой особы.
Я выяснил, что она в полном смятении, ибо факты, происшедшие с ней, помешали ей получить от графини дополнительные поручения мисс Голкомб. Она боялась, что эти поручения имели важное значение для ее хозяйки. Но вернуться в Блекуотер-Парк, чтобы спросить о них у самой мисс Голкомб, она не осмелилась из-за сэра Персиваля. Остаться в гостинице еще на один день она не решилась, ибо мисс Голкомб велела ей не опоздать на утренний поезд. Она чрезвычайно тревожилась, что ее несчастный обморок приведет к другому несчастью: ее госпожа подумает, что на нее нельзя положиться! Она смиренно просила моего совета: следует ли ей написать мисс Голкомб с просьбой перечислить ей поручения в ответном письме, если еще не поздно? Я не прошу прощения за эти крайне утомительные строки. Мне приказано написать их. Как это ни невероятно, но есть люди, которых в самом деле больше интересует то, что сказала мне горничная моей племянницы, чем то, что сказал ей я! Забавная извращенность!
— Я была бы вам так благодарна, если бы вы посоветовали мне, как поступить! — заметила молодая особа.
— Лучше всего ни о чем не беспокойтесь, — сказал я, применяя свои выражения к слушательнице, — я никогда ни о чем не беспокоюсь. Да. Что еще?
— Если вы считаете, сэр, что я беру на себя слишком большую смелость, желая написать мисс Голкомб, сэр, я, конечно, не посмею писать ей. Но мне так хочется сделать все, что я только могу, для моей барыни…
Люди низшего класса никогда не могут понять, когда или как им следует выйти из комнаты. Лицам, стоящим выше их, неизменно приходится помогать им в этом. Я решил, что пробил час, когда молодой особе надо помочь уйти. Я сделал это посредством двух слов, полных здравого смысла: «До свиданья!»
Что-то снаружи или внутри у девушки вдруг скрипнуло. Луи, глазевший на нее, говорит, что она скрипнула, когда делала книксен. Любопытно. Были это ее башмаки, ее корсет или ее кости? Луи думает, что это был ее корсет. Чрезвычайно странно!
Как только я остался один, я немного вздремнул — мне давно этого хотелось. Когда я проснулся, я заметил на столике письмо этой дорогой Мэриан. Если бы я имел хоть малейшее представление о его содержании, я безусловно никогда не сделал бы попытки вскрыть конверт. Будучи, к несчастью, в блаженном неведении и ничего не подозревая, я прочитал его. Оно немедленно вывело меня из равновесия на целый день.
По своей натуре я один из самых кротких людей на свете — я снисходителен ко всем, я ни на что не сержусь. Но, как я уже сказал, есть предел даже моему долготерпению. Я отложил письмо Мэриан в сторону и почувствовал себя с полным правом глубоко оскорбленным.
Я должен наконец высказаться! Мое замечание будет касаться серьезнейшего вопроса, иначе я не позволил бы себе помещать его на этих страницах.
Ни в чем, по-моему, гнусный эгоизм человечества не проявляется во всех слоях общества с такой отвратительной обнаженностью, как в обращении, которое холостые люди терпят от женатых людей. Если вы оказались слишком человеколюбивым и осмотрительным, чтобы не прибавлять собственное семейство к уже и без того переуплотненному населению, вы становитесь объектом мщения для ваших женатых друзей. Вы — плечо, на котором они считают нужным выплакивать все свои супружеские горести. Вы почему-то друг всех их детей. Мужья и жены только говорят о супружеских треволнениях, а холостяки и старые девы обязаны сносить эти треволнения на своей собственной шкуре. Привожу в пример самого себя. Я рассудительно остался холостяком, а мой бедный дорогой брат Филипп безрассудно женился. Что же он делает после своей смерти? Оставляет свою дочь мне. Она прелестная девушка, но в то же время ответственность на меня падает ужасающая. За что взваливать ее на мои плечи? А за то, видите ли, что в качестве безобидного холостяка я обязан избавлять моих женатых родственников от всех их собственных супружеских забот и обязанностей. Я делаю все от себя зависящее, чтобы наилучшим образом выполнить за моего брата его собственную обязанность: с бесконечными проволочками и затруднениями я наконец выдаю замуж мою племянницу за человека, которого сам отец выбрал ей в мужья. Между супругами возникают раздоры со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями. Что она делает с этими неприятными последствиями? Взваливает их на мои плечи. За что? За то, что я в качестве безобидного холостяка обязан избавлять моих женатых родственников от всех их супружеских треволнений. Несчастные холостяки! Жалкое человечество!
Стоит ли говорить, что Мэриан угрожала мне в письме? Все угрожают мне. В случае, если бы я не решился сделать из Лиммериджа прибежище для моей племянницы с ее несчастьями, на мою самоотверженную голову должны были обрушиться всевозможные ужасы. И все-таки я колебался.
Я уже упоминал, что до сего времени обычно я покорялся дорогой Мэриан во избежание шумихи. Но в данном случае некоторые особенности ее крайне бестактного предложения заставляли меня мешкать. Если бы я сделал из Лиммериджа прибежище для моей племянницы, кто мог поручиться, что сэр Персиваль в страшном негодовании не нагрянет сюда и не обрушится на меня за укрывательство своей жены? В результате моего опрометчивого согласия я предвидел такой лабиринт треволнений, что твердо решил предварительно нащупать почву, а пока что не сдаваться. Поэтому я написал дорогой Мэриан (поскольку у нее не было мужа, который мог бы предъявить на нее свои права), чтобы сначала она сама приехала сюда в Лиммеридж для переговоров со мной. Я заверял ее, что приму нашу прелестную Лору с превеликим удовольствием, но только если Мэриан удастся успокоить мои страхи, не иначе.
Промедление это, как я предчувствовал в то время, кончится тем, что дорогая Мэриан примчится сюда в состоянии неслыханного негодования и с хлопанием дверьми. С другой стороны, если бы я принял другое решение, сюда мог примчаться сэр Персиваль в состоянии неслыханного негодования и тоже с хлопанием дверьми. Из этих двух негодований и грохотов я предпочитал негодование Мэриан, ибо к нему уже привык! Соответственно я отослал ей письмо с обратной почтой. Во всяком случае, это был выигрыш во времени, и — о боги небесные! — одно это было уже хорошо!
Когда я нахожусь в состоянии полной прострации (упомянул ли я, что письмо Мэриан повергло меня в полную прострацию?), обычно я прихожу в себя только через три дня. Я был весьма опрометчив — я надеялся, что буду иметь трехдневный покой. Не тут-то было! Конечно, я его не имел!
На третий день я получил крайне дерзкое письмо от совершенно незнакомой мне личности. Личность называла себя компаньоном нашего поверенного в делах — нашего доброго, тупоголового старика Гилмора. Этот якобы компаньон уведомлял меня, что получил недавно письмо, адресованное ему мисс Голкомб. Распечатав конверт, он, к своему изумлению, обнаружил в нем всего только чистый лист бумаги. Это обстоятельство показалось ему весьма подозрительным (его неугомонный юридический нюх подсказывал ему, что кто-то тайно похитил письмо), и он немедленно написал мисс Голкомб. Однако ответа на свое письмо он до сих пор не получил. Оказавшись в таком затруднении, он, вместо того чтобы действовать согласно здравому смыслу, то есть предоставить все своему течению, бессмысленно надоедал мне вопросами, не знаю ли я чего-нибудь обо всем этом. Какого черта должен был я знать обо всем этом? Зачем будоражить и себя и меня? Об этом я и написал ему. Это было одно из моих самых язвительных писем. Ничего более острого в эпистолярном стиле я не производил с той поры, как выгнал в письменной форме одного крайне надоедливого человека — мистера Уолтера Хартрайта.
Письмо мое возымело должный эффект. Я больше ничего не получал от этого юриста.
Это было неудивительно. Удивительным было то обстоятельство, что от Мэриан не только не было никакого ответа, но не было и никаких угрожающих признаков ее появления. Неожиданное отсутствие дорогой Мэриан просто окрылило меня. Было так приятно и успокоительно прийти к заключению, что между моими женатыми родственниками снова наступил мир. Пять дней нерушимого покоя, чарующего блаженного одиночества почти привели меня в равновесие. На шестой день я почувствовал себя настолько окрепшим, что послал за моим фотографом и засадил его снова за работу — делать дагерротипы моих сокровищ искусства, имея в виду, как я уже упоминал выше, усовершенствование вкусов всех окрестных варваров. Только я отпустил его в рабочую комнату и начал заниматься моими древними монетами, как внезапно появился Луи с визитной карточкой в руках.
— Еще какая-нибудь молодая особа? — сказал я. — Я ее не приму. При моем состоянии здоровья молодые особы мне не под силу. Меня нет дома.
— На этот раз джентльмен, сэр.
Джентльмен это, конечно, было другое дело. Я взглянул на визитную карточку.
Боже милосердный! Иностранный муж моей скучнейшей сестры — граф Фоско!
Стоит ли говорить, какая мысль возникла у меня, когда я взглянул на визитную карточку гостя? Разумеется, не стоит. Сестра моя была замужем за иностранцем, и здравомыслящему человеку могло прийти в голову только одно: граф явился, чтобы занять у меня денег.
— Луи, — сказал я, — как вы думаете, он уйдет, если вы дадите ему пять шиллингов?
Луи был явно шокирован. Он невыразимо изумил меня, провозгласив, что иностранный муж моей сестры роскошно одет и выглядит, «как настоящий богач». От этих сведений моя первая мысль соответственно претерпела некоторое изменение. Теперь я был убежден, что у графа имеются собственные супружеские треволнения и он приехал, по обычаю членов моей семьи, взвалить их на мои плечи.
— Он сказал, по какому делу приехал?
— Граф Фоско приехал, сэр, потому, что мисс Голкомб не в состоянии сама уехать из Блекуотер-Парка.
Новые треволнения! По-видимому, не совсем его собственные, как я предполагал, но этой дорогой Мэриан. Во всяком случае, треволнения. О боже!
— Введите его, — сказал я, покорившись своей участи.
Появление графа буквально ошеломило меня. Он был так устрашающе огромен, что, признаюсь, я задрожал. Я был совершенно уверен, что он будет сотрясать пол и повалит все мои сокровища искусства. Он не сделал ни того, ни другого. Он был в премилом светлом летнем костюме, держался с очаровательным спокойствием и самообладанием и любезно улыбался. Вначале он произвел на меня превосходное впечатление. Это не делает чести моей проницательности, как покажет дальнейшее. Об этом не следовало бы упоминать, но я откровенный человек и упоминаю об этом, несмотря ни на что.
— Разрешите вам представиться, мистер Фэрли, — сказал он, — я приехал из Блекуотер-Парка и имею счастье и честь быть супругом мадам Фоско. Позвольте мне в первый и последний раз упомянуть об этом огромном преимуществе и умолять вас не относиться ко мне как к постороннему человеку. Прошу вас — не беспокойтесь! Молю вас — не шевелитесь!
— Вы очень любезны, — отвечал я. — Я хотел бы иметь достаточно сил, чтобы приподняться. Счастлив видеть вас в Лиммеридже. Прошу вас, садитесь.
— Боюсь, что вы очень страдаете сегодня, — сказал граф.
— Как обычно, — сказал я. — Я всего-навсего сплошной клубок нервов, я только выгляжу человеком.
— В свое время я изучил много наук, — заметил этот симпатичный человек. — Среди них — и сложнейший вопрос о нервах. Могу ли я внести некоторые предложения — наипростейшие и в то же время наиглубочайшие? Разрешите исправить освещение вашей комнаты?
— Конечно. Только будьте любезны, следите, чтобы свет не падал на меня.
Он подошел к окну. Какой контраст по сравнению с дорогой Мэриан! Какая внимательность, какая бесшумная походка!
— Свет, — сказал он очаровательно интимным тоном, так успокоительно действующим на всякого инвалида, — имеет первостепенное значение. Свет возбуждает, питает, сохраняет. Если бы вы были цветком, мистер Фэрли, вы тоже не могли бы обойтись без него. Следите за мной. Здесь, где сидите вы, я закрою ставни, чтобы свет не беспокоил вас. Там, где вы не сидите, я распахну ставни навстречу целительному солнцу. Впускайте свет в вашу комнату, даже если не переносите его на себе. Свет, сэр, заповедан нам благостным провидением. Вы исполняете заповеди провидения со своими поправками. Впускайте свет на таких же условиях.
Я счел все это весьма убедительным и заботливым. Он бесспорно понравился мне всей этой историей со светом. Да. Бесспорно.
— Я в смятении, мистер Фэрли, — сказал он, возвращаясь на место, — клянусь честью, мистер Фэрли, при виде вас я в смятении.
— Весьма сожалею, уверяю вас. Разрешите спросить: почему?
— Сэр, мог ли я войти в эту комнату (где находитесь вы, страдалец), увидеть вас окруженным великолепными произведениями искусства и не понять, что вы человек необычайно восприимчивый, человек обостренной чувствительности? Скажите, мог ли я?
Если бы у меня хватило сил приподняться, я бы поклонился ему. Но у меня не было сил, я мог только слабо улыбнуться в ответ. По существу, это было то же самое. Мы оба поняли друг друга.
— Прошу вас, следите за ходом моей мысли, — продолжал граф. — Будучи человеком утонченной чувствительности, я сижу здесь в присутствии другого человека утонченной чувствительности и сознаю ужасную необходимость ранить эту чувствительность некоторыми семейными происшествиями крайне меланхолического порядка. Каковы неизбежные последствия этого? Как я имел честь доложить вам, я в смятении!
Не в эту ли минуту я заподозрил, что он будет надоедать мне? Кажется, да.
— Неужели так необходимо упоминать об этих меланхолических происшествиях? — осведомился я. — Выражаясь нашим непритязательным английским языком, граф Фоско, неужели нельзя забыть о них?
Граф с ужасающей торжественностью вздохнул и покачал головой.
— Разве мне необходимо знать о них?
Он пожал плечами — первый иностранный жест, который он позволил себе с той минуты, как появился у меня в комнате, — и устремил на меня пренеприятный, пронизывающий взгляд. Мой инстинкт подсказал мне, что лучше закрыть глаза. Я подчинился своему инстинкту.
— Только, пожалуйста, осторожнее! — взмолился я. — Кто-нибудь умер?
— Умер! — вскричал граф с излишней иностранной горячностью. — Мистер Фэрли, ваше национальное самообладание ужасает меня. Ради создателя, что я такого сделал или сказал, чтобы вы могли предположить во мне вестника смерти?
— Тысяча извинений, — отвечал я. — Вы ничего не сделали и не сказали. Но в таких случаях я всегда заранее подготовляюсь к худшему. Это несколько смягчает удар, встречая его на полдороге, и так далее. Уверяю вас, мне невыразимо приятно слышать, что никто не умер. Кто-нибудь болен?
Я открыл глаза. Был ли он очень желтым, когда вошел, или сильно пожелтел за последние две-три минуты? Право, не знаю и не могу спросить Луи, ибо его в это время в комнате не было.
— Кто-нибудь болен? — повторил я, понимая, что мое национальное самообладание продолжает ужасать его.
— Да, мистер Фэрли, кто-то болен.
— Очень огорчен, уверяю вас. Кто из них?
— К моему глубокому прискорбию, мисс Голкомб. Вероятно, вы до некоторой степени были подготовлены к этому? Вероятно, когда вы увидели, что мисс Голкомб не приехала, как вы ей предлагали, и не написала вам ответного письма, вы, как любящий дядюшка, разволновались, не заболела ли она?
Несомненно, как любящий дядюшка, я испытывал такое грустное предчувствие в какой-то из этих дней, но в ту минуту я совершенно не мог припомнить, когда именно это было. Однако я отвечал утвердительно из справедливости к самому себе. Я был очень удивлен. Болеть было так нетипично для дорогой Мэриан. Я мог предположить только какой-нибудь несчастный случай, происшедший с нею. Необъезженная верховая лошадь, или падение с лестницы, или еще что-то в этом роде.
— Это серьезно? — спросил я.
— Серьезно? Без сомнения, — отвечал он. — Опасно? Надеюсь, что нет. К несчастью, мисс Голкомб попала под проливной дождь. Она сильно простудилась, а теперь состояние ее осложнилось сильнейшей лихорадкой.
При слове «лихорадка» я вспомнил, что наглая личность, которая разговаривала со мной, только что прибыла из Блекуотер-Парка! Я почувствовал, что падаю в обморок…
— Боже милосердный! — сказал я. — Это заразно?
— Пока нет, — отвечал он с отвратительным хладнокровием, — но, возможно, станет заразным. Когда я уезжал из Блекуотер-Парка, подобных удручающих осложнений еще не было. Я питаю глубочайший интерес к этому случаю, мистер Фэрли, и пытался помочь врачу, лечащему мисс Голкомб. Примите мои личные уверения: когда я наблюдал больную в последний раз, лихорадка была еще незаразной.
Принять его уверения! Я не принял бы его уверения ни за какие блага в мире! Я не поверил бы даже самой нерушимой из его клятв! Он был слишком желт, чтобы ему можно было поверить! Он выглядел, как вопиющая зараза, как воплощение заразы. Достаточно объемистый, чтобы быть носителем целой тонны тифозных бацилл, он мог покрыть весь ковер, по которому разгуливал, скарлатинозной горячкой! При крайней необходимости я удивительно быстро соображаю. Я мгновенно решил отвязаться от него.
— Будьте так добры, простите инвалида, — сказал я, — но длительные переговоры любого рода чрезвычайно утомляют меня. Разрешите узнать причину, по которой вы оказали мне честь вашим посещением?
Я горячо надеялся, что этот толстый намек выбьет его из колеи, сконфузит его, принудит к вежливым извинениям, короче — заставит его выйти вон из комнаты. Напротив! Мои слова только усадили его на стул. Он стал еще торжественнее, напыщеннее и болтливее. Он выставил вперед два страшных пальца и уставился на меня одним из своих пренеприятно проницательных взглядов. Что мне оставалось делать? Вообразите себе мое положение сами, прошу вас. Разве можно его описать? По-моему, нет!
— Причины моего визита, — неукротимо продолжал он, — перечислены на моих пальцах. Их две. Во-первых, я приехал с глубочайшим прискорбием подтвердить, что между сэром Персивалем и леди Глайд происходят печальные разногласия. Я ближайший друг сэра Персиваля. Я связан родственными узами с леди Глайд, так как женат на ее родной тетке. Я являюсь очевидцем всего, что произошло в Блекуотер-Парке. Благодаря всему этому я имею возможность говорить с полным правом, с уверенностью, с почтительным сожалением. Сэр, я ставлю вас в известность, как главу семьи леди Глайд, что мисс Голкомб не преувеличила ничего в своем письме к вам. Я утверждаю: мера, предложенная этой превосходной леди, — единственное, что избавит вас от ужасов публичного скандала. Временная разлука мужа и жены является мирным разрешением этого труднейшего вопроса. Разлучите их сейчас, и когда все причины для трений будут устранены, я, имеющий честь обращаться к вам, предприму шаги для того, чтобы образумить сэра Персиваля. Леди Глайд не виновата, леди Глайд оскорблена, но (следите внимательно за ходом моей мысли) именно поэтому — упоминаю об этом, сгорая от стыда! — она является источником раздражения для своего мужа, оставаясь под одной крышей с ним. Принять ее с полным правом и приличием может только ваш дом. Примите ее, прошу вас!
Вот это мило! На юге Англии происходит страшная супружеская буря, а человек с тоннами заразных бацилл в каждой складке своего сюртука приглашает меня — на севере Англии — принять участие в этом побоище!
С той же убедительностью, с которой делаю это здесь, я попробовал указать ему на эту несообразность. Граф неторопливо опустил один из своих страшных пальцев, выставил вперед второй и помчался во весь опор, переехав меня на ходу. У него не хватило даже обычной кучерской любезности крикнуть мне: «Эй, посторонись!», перед тем как раздавить меня…
— Следите снова за ходом моей мысли, прошу вас, — говорил он. — Я изложил вам первую причину. Вторая причина, из-за которой я здесь, — сделать то, что намеревалась сделать мисс Голкомб, если бы ей не помешала болезнь. В Блекуотер-Парке все черпают из моего неистощимого житейского опыта. Моего дружеского совета просили и по поводу вашего интересного письма к мисс Голкомб. Я сразу понял, ибо нас с вами роднит взаимная симпатия, почему вы предварительно хотели повидать ее, перед тем как пригласить к себе леди Глайд. Вы совершенно правы, сэр, не решаясь принять жену, прежде чем не убедитесь, что муж не будет этому препятствовать. Я согласен с вами. Я согласен с тем, что такой деликатный предмет, как семейные разногласия, не изложишь в письменной форме. Мой приезд сюда (сопряженный с крайними неудобствами для самого меня) сам по себе является доказательством моей чистосердечной искренности. Я, Фоско, я, знающий сэра Персиваля лучше, чем знает его мисс Голкомб, заверяю вас своим честным словом, что он не приблизится к вашему дому и не будет делать попыток повидать вас, пока его жена будет здесь жить. Дела сэра Персиваля сильно пошатнулись. Предложите ему свободу в обмен на разлуку с леди Глайд. Обещаю вам, он ухватится за свободу и вернется на континент, как только сможет уехать. Вы поняли меня? Да, поняли. Есть у вас вопросы ко мне? Если есть, я здесь, чтобы ответить на них. Спрашивайте, мистер Фэрли, спрашивайте сколько хотите.
Он уже столько наговорил и, к моему ужасу, выглядел способным наговорить еще во много раз больше! Из чистого самосохранения я уклонился от его любезного предложения.
— Премного благодарен, — ответил я, — я быстро иду к могиле. В моем болезненном состоянии я должен принимать все на веру. Разрешите сделать это и в данном случае. Надеюсь, мы поняли друг друга. Да? Весьма благодарен за ваше любезное участие. Если, паче чаяния, я начну поправляться и буду иметь возможность когда-нибудь еще встретиться с вами…
Он встал. Я решил, что он уходит. Нет. Еще разговоры, еще лишние минуты для распространения заразы, и у меня в комнате, не забудьте — у меня в комнате!
— Одну минуту! — сказал он. — Прежде чем я попрощаюсь с вами, разрешите убедить вас в одной неотложной необходимости. Дело заключается в следующем. Вы не должны ждать выздоровления мисс Голкомб для того, чтобы принять у себя леди Глайд. За мисс Голкомб ухаживают доктор, домоправительница, а также опытнейшая сиделка — люди, за преданность и добросовестность которых я отвечаю жизнью. Я вам это говорю! Я говорю также, что тревога и беспокойство за сестру уже подорвали здоровье самой леди Глайд. У одра больной она беспомощна. Отношения ее с мужем день ото дня делаются все более неприязненными и напряженными. Если вы оставите ее еще на некоторое время в Блекуотер-Парке, это не будет способствовать выздоровлению мисс Голкомб, и в то же время вы подвергнетесь риску публичного скандала, которого и вы, и я, и все мы во имя священных интересов нашей семьи всеми силами желали бы избежать. От всей души советую вам снять со своих плеч серьезную ответственность за опоздание. Напишите леди Глайд, чтобы она немедленно приезжала сюда. Исполните ваш родственный, ваш почтенный, ваш прямой долг, и, что бы ни случилось в будущем, никто ни в чем не сможет вас упрекнуть. Я говорю на основании обширного опыта — я предлагаю вам дружеский совет. Вы его принимаете? Да или нет?
Я посмотрел на него — всего только посмотрел на него, — надеюсь, лицо мое совершенно явно выражало изумление по поводу его необычайной самоуверенности и решимость позвонить Луи, чтобы тот вывел его из комнаты. Как это ни невероятно, но должен отметить: выражение моего лица, по-видимому, не произвело на него ни малейшего впечатления. У него не было нервов — очевидно, от рождения у него не было нервов!
— Вы колеблетесь? — сказал он. — Мистер Фэрли, я понимаю вас. Вы считаете — вы видите, сэр, как благодаря моей глубокой симпатии к вам я читаю ваши сокровеннейшие мысли! — вы считаете, что леди Глайд недостаточно здорова, чтобы одной проделать длинный путь из Хемпшира в Лиммеридж. Как вам известно, ее личную горничную удалили, из остальных слуг в Блекуотер-Парке нет никого, кто мог бы ее сопровождать. Опять же вы считаете, что останавливаться на пути сюда в лондонском отеле ей будет крайне неудобно. Единым духом я подтверждаю правильность ваших возражений — единым духом я устраняю их! Следите за ходом моей мысли, прошу вас в последний раз. По возвращении с сэром Персивалем в Англию я намеревался поселиться в окрестностях Лондона. Это намерение только что приведено в исполнение. Я снял небольшой меблированный дом в Сэнт-Джонз-Вуд. Будьте любезны, заметьте этот факт в совокупности с планом, который я собираюсь предложить. Леди Глайд едет в Лондон (путь недолгий!). Я сам встречаю ее на станции, сам везу переночевать в мой дом, являющийся также и домом ее родной тетушки, утром я сам отвожу ее на станцию, усаживаю в вагон, она едет сюда, и ее собственная горничная (которая находится сейчас здесь) встречает ее у дверцы кареты. Вот план, подсказанный родственной заботливостью, план, подсказанный чувством приличия, — вот ваш собственный долг, долг гостеприимства, симпатии, покровительства и сочувствия к обездоленной леди, которая в них так нуждается! Я дружески приглашаю вас, сэр, присоединиться к моей родственной заботливости во имя священных интересов нашей семьи! Я серьезно советую вам написать и отправить со мной письмо с предложением вашего гостеприимства (и сердца) и моего гостеприимства (и сердца) этой оскорбленной и несчастной леди, за чье дело я ратую!
Он махал в мою сторону своей страшной ручищей, он ударял по своей заразной груди, он разглагольствовал так высокопарно, как будто выступал передо мной в парламенте. Пробил час принять крайние меры любого рода. Пробил час позвонить Луи и принять нужные предосторожности, экстренно продезинфицировав комнаты.
И вдруг меня осенила мысль, гениальная мысль, которая, так сказать, сразу убивала двух зайцев. Я решил отвязаться от утомившего меня вконец красноречия графа и от надоедливых треволнений леди Глайд, согласившись на просьбу этого ненавистного иностранца! Я решил сразу же написать письмо. Не было никакой опасности, что приглашение будет принято, ибо, несомненно, Лора никогда не согласится уехать из Блекуотер-Парка, пока Мэриан лежит там больная. Непонятно, как это очаровательно удобное препятствие не пришло в голову самому графу, — он просто до него не додумался! Ужасная мысль, что, если я дам ему время для размышления, он еще додумается, воодушевила меня до такой потрясающей степени, что я изо всех сил постарался сесть и бросился, буквально бросился к письменным принадлежностям, лежащим подле меня. Я написал письмо с такой быстротой, как будто я простой конторский клерк. «Дорогая Лора, пожалуйста, приезжайте, когда захотите. Переночуйте в Лондоне в доме вашей тетки. Огорчен известием о болезни дорогой Мэриан. Ваш любящий дядя». Держа эту записку на почтительном расстоянии, я протянул ее графу, откинулся в кресле и сказал:
— Простите, вот все, что я могу сделать, — я в полной прострации. Отдохните и позавтракайте внизу, хорошо? Приветы и поклоны всем, и так далее. До свиданья.
Но он произнес еще одну речь — этот человек был положительно неистощим! Я закрыл глаза, я пытался не слушать. Несмотря на все мои усилия, кое-что я все-таки услышал. Неистощимый муж моей сестры поздравлял себя, поздравлял меня, поздравлял всех нас с результатами нашего свидания и наговорил еще с три короба о нашей взаимной симпатии. Он оплакивал мои недуги, он предлагал выписать мне рецепт, он умолял меня не забывать его проповеди по поводу освещения, он принимал мое любезнейшее приглашение отдохнуть и позавтракать, он советовал мне ожидать леди Глайд через два-три дня, он заклинал меня разрешить ему мечтать о нашем будущем свидании и не огорчать его и себя нашим сегодняшним прощанием, — он наговорил массу разной чепухи, на которую я, к своей радости, не обратил тогда никакого внимания и которую теперь совершенно не помню. Я услышал, как его сочувственный голос постепенно утихал, удалялся, но, несмотря на его колоссальный рост, я так и не услышал его шагов. Он обладал отвратительным свойством — быть совершенно бесшумным. Не знаю, когда именно он открыл и закрыл двери за собой. Спустя некоторое время после того, как воцарилась тишина, я наконец осмелился открыть глаза, — его не было.
Я позвонил Луи и поспешил в ванную комнату. Горячая вода с ароматным уксусом — для меня, тщательное окуривание моего кабинета и всякие необходимые предосторожности были тут же приняты. Рад, что они подействовали успешно. Зараза не распространилась. Днем я хорошо поспал. Проснулся освеженный и успокоенный.
Первым долгом я осведомился о графе. Неужели мы действительно от него отделались? Да. Он уехал с дневным поездом. Позавтракал ли он и если так, то чем? Фруктовым тортом со сливками. Что за человек! Что за пищеварение!
Надо ли мне прибавлять еще что-либо к вышеизложенному? Думаю, что нет. По-моему, я добрался до границ, мне предназначенных. Последующие прискорбные события произошли, слава богу, не в моем присутствии. Я горячо надеюсь, что никто не будет настолько бесчувственным, чтобы хотя бы частично обвинить меня в чем-либо! Я старался сделать все, что мог. Я никоим образом не несу ответственности за прискорбное событие, которое нельзя было предвидеть. Оно ввергло меня в полную прострацию, — я пострадал от него больше, чем кто-либо другой. Мой камердинер Луи (который, право, привязан ко мне по глупости) думает, что мне уж никогда не поправиться. Он свидетель того, что в данную минуту я диктую ему, держа платок у глаз. Из справедливости к самому себе я обязан присовокупить, что все это случилось вовсе не по моей вине! Я совершенно измучен и убит горем. Что я могу еще сказать?
Рассказ продолжает Элоиза Майклсон(домоуправительница Блекуотер-Парка)
I
еня попросили изложить все, что мне известно о течении болезни мисс Голкомб и об обстоятельствах, при которых леди Глайд уехала из Блекуотер-Парка в Лондон.
Ко мне обратились с этой просьбой, ибо, как мне сказали, мои показания необходимы в интересах истины. Будучи вдовой священника англиканской церкви (вынужденная, к несчастью, идти в услужение), я всегда считала, что истина превыше всего. Только это и побуждает меня исполнить сию просьбу, чего я, не желая компрометировать себя в связи с этой горестной семейной историей, не решилась бы сделать ни по каким другим соображениям.
В то время я не вела никаких записей и потому не могу ручаться за точность, но, думаю, буду права, если скажу, что серьезная болезнь мисс Голкомб началась во второй половине июня. Час утреннего завтрака в Блекуотер-Парке был поздним. Завтрак подавали иногда даже в десять часов утра, никогда не раньше половины десятого. Мисс Голкомб обычно первая спускалась в столовую. В то утро, о котором я сейчас пишу, она все не приходила. После того как семья собралась за столом и прождала ее с четверть часа, за ней послали старшую горничную, — та выбежала из комнаты мисс Голкомб страшно перепуганная. Я встретилась с ней на лестнице и сразу же поспешила в спальню мисс Голкомб, чтобы посмотреть, в чем дело. Бедная леди была не в состоянии объяснить, что с ней. Она ходила по комнате с пером в руке и бредила, горя, как в лихорадке. У нее был страшнейший жар. Леди Глайд (я уже не служу у сэра Персиваля и потому будет вполне прилично, если я стану называть мою бывшую госпожу по имени, а не «миледи») первая прибежала к ней из своей спальни. Она так разволновалась и пришла в такое отчаяние, что была не в состоянии чем-либо помочь. Граф Фоско и его супруга, которые поднялись наверх, были, наоборот, чрезвычайно внимательны и всячески старались быть полезными. Миледи графиня помогла мне уложить мисс Голкомб в постель. Милорд граф остался в будуаре и послал меня за домашней аптечкой, чтобы, не теряя времени до приезда доктора, приготовить мисс Голкомб лекарство и примочки к голове. Примочки мы приложили, но заставить мисс Голкомб принять лекарство не могли. Сэр Персиваль взял на себя обязанность послать за доктором. Он отправил верхового за ближайшим врачом — мистером Доусоном из Ок-Лодж.
Не прошло и часа, как приехал мистер Доусон. Он был почтенным пожилым доктором, хорошо известным в округе, и мы очень взволновались, когда он заявил, что считает болезнь весьма серьезной.
Милорд граф любезно вступил в разговор с доктором и с полной откровенностью высказал свое мнение по поводу болезни мисс Голкомб. Мистер Доусон не слишком любезно осведомился, является ли совет графа советом доктора, и, узнав, что это совет человека, изучавшего медицину непрофессионально, возразил, что не привык советоваться с врачами-любителями. Граф с истинно христианской кротостью улыбнулся и удалился из комнаты. Прежде чем уйти, он предупредил меня, что, если будет нужен, его смогут найти в беседке на берегу озера. Зачем он отправился туда, я сказать не могу. Он ушел и пробыл в отсутствии до семи часов вечера, то есть до самого обеда. Возможно, он хотел подать пример и подчеркнуть, что в доме должна соблюдаться полнейшая тишина. Это было так в его характере! Он был так внимателен к другим!
Ночью мисс Голкомб было очень плохо. Жар то повышался, то падал, и к утру ей стало еще хуже. Так как под рукой не было никакой подходящей сиделки, миледи графиня и я поочередно дежурили у ее постели. Леди Глайд весьма безрассудно настаивала, что будет помогать нам. Но она была так нервна и хрупка, что не могла спокойно относиться к болезни мисс Голкомб. Своим отчаянием она только причиняла вред себе и не приносила никому никакой пользы. Не было на свете более кроткой и нежной леди, но она плакала, она отчаивалась и пугалась. Из-за этого она была совершенно непригодна к уходу за мисс Голкомб.
Утром сэр Персиваль и милорд граф приходили осведомиться о состоянии больной.
Сэр Персиваль (очевидно, из-за огорчения своей жены и болезни мисс Голкомб) выглядел очень обеспокоенным и взволнованным. Милорд граф, наоборот, держал себя с полным достоинством и спокойствием. В одной руке у него была соломенная шляпа, а в другой — книга, и он при мне сказал сэру Персивалю, что снова пойдет на озеро заниматься науками. «В доме должна быть тишина, — сказал он. — Мы не должны курить, пока мисс Голкомб болеет. Идите вашей дорогой, Персиваль, а я пойду своей. Когда я занимаюсь, я люблю быть один. До свиданья, миссис Майклсон».
Сэр Персиваль не был настолько вежлив — пожалуй, будет справедливее, если я скажу, что он не был настолько спокоен, чтобы попрощаться со мной с той же любезностью. Безусловно, единственный человек в доме, который всегда и при всех обстоятельствах обращался со мной, как с дамой в несчастье, был граф. Он вел себя как настоящий аристократ. Он был внимателен ко всем. Он проявлял заботу даже по отношению к одной девушке, по имени Фанни, которая была прежде личной горничной леди Глайд. Когда сэр Персиваль уволил ее, милорд граф (который в тот день показывал мне своих миленьких птичек) самым тщательным образом расспрашивал меня, что с ней дальше будет, куда она отправится из Блекуотер-Парка, и так далее. Вот в таких мелочах — в таких деликатных, заботливых проявлениях сочувствия — и сказывается преимущество настоящего аристократизма и воспитанности. Я не прошу прощения за эти подробности. Они мне памятны, и я хочу только по всей справедливости воздать должное милорду графу, о котором, как мне известно, некоторые лица не очень высокого мнения. Аристократ, способный относиться с почтением к даме в несчастье и с отеческой заботой — к простой служанке, проявляет чувства и принципы слишком высокие, чтобы их не ценить. Я не высказываю своего мнения — я указываю на факты. Мое жизненное правило: «Не судите, да не судимы будете». Одна из лучших проповедей моего дорогого мужа написана именно на эту тему. Я постоянно перечитываю ее. Проповедь эта была издана по подписке прихожан отдельной брошюрой в первые дни моего вдовства. При каждом новом прочтении я извлекаю из нее все большую духовную пользу и назидание.
Мисс Голкомб не поправлялась. На вторую ночь ей стало совсем худо. Она была под неусыпным наблюдением мистера Доусона. Мы с миледи графиней поочередно исполняли обязанности сиделок. Леди Глайд настойчиво просила разрешить ей ухаживать за мисс Голкомб вместе с нами, хотя мы обе уговаривали ее отдохнуть. «Мое место подле Мэриан, — отвечала она на все увещания. — Как бы я себя ни чувствовала, здорова я или нет, никто не заставит меня отойти от нее».
К полудню я сошла вниз, чтобы присмотреть за хозяйством. Час спустя по дороге в комнату больной я встретила милорда графа. В этот день он снова с раннего утра уходил куда-то. Он вошел в холл в прекрасном настроении. В ту же минуту сэр Персиваль выглянул из библиотеки и обратился к своему благородному другу крайне резко с таким вопросом:
— Вы ее нашли?
Широкое, приятное лицо милорда графа покрылось ямочками от благожелательной улыбки, но он промолчал. Сэр Персиваль повернул голову и, заметив меня у подножия лестницы, посмотрел на меня очень сердито и невежливо.
— Идите сюда и рассказывайте, — сказал он милорду графу. — Когда в доме есть женщины, они то и дело снуют вверх и вниз по лестнице…
— Мой дорогой Персиваль, — кротко ответил милорд граф, — у миссис Майклсон есть свои обязанности. Прошу вас вместе со мной отметить, как великолепно она их исполняет!.. Как наша страдалица, миссис Майклсон?
— Ей не лучше, милорд, к моему сожалению.
— Печально, весьма печально! — заметил граф. — Вы выглядите очень утомленной, миссис Майклсон. Пора, чтобы кто-нибудь помог вам и моей жене ухаживать за больной. Думаю, что смогу оказать в этом содействие. Ввиду некоторых обстоятельств мадам Фоско придется поехать завтра или послезавтра в Лондон. Она уедет утром, а к ночи вернется и привезет с собой сиделку, прекрасного поведения и очень опытную, которая сейчас не у дел. Моя жена знает эту женщину с самой положительной стороны. До приезда сиделки не говорите о ней доктору, прошу вас, ибо к человеку, рекомендованному мной, он отнесется неприязненно. Когда она появится, она безусловно покажет себя с наилучшей стороны, и мистеру Доусону придется согласиться, что нет причин не брать ее на должность сиделки. Леди Глайд тоже поймет это. Прошу вас, передайте леди Глайд мое глубокое почтение и искренние симпатии.
Я выразила милорду графу свою признательность за его любезность и доброту. Сэр Персиваль нетерпеливо прервал меня, позвав своего высокого друга (к сожалению, должна отметить, что он употребил ругательные выражения) в библиотеку, убеждая графа не заставлять его больше ждать.
Я прошла наверх. Мы бедные, заблудшие создания, и как бы ни были непоколебимы принципы женщины, она не всегда может устоять перед праздным любопытством. К стыду моему, должна признаться, на этот раз праздное любопытство восторжествовало над моими незыблемыми принципами. Меня крайне заинтересовал вопрос, который сэр Персиваль задал своему высокому другу, выглянув из библиотеки. Кого должен был найти милорд граф, гуляя по Блекуотер-Парку во время своих ученых изысканий? Очевидно, какую-то женщину — это было ясно из вопроса сэра Персиваля. Мне не пришло в голову заподозрить милорда графа в какой бы то ни было нескромности — я слишком хорошо знала его высоконравственный характер. Я спрашивала себя только об одном: нашел ли он ее?
Продолжаю. Ночь прошла, снова не принеся никакого улучшения в состоянии здоровья мисс Голкомб. На следующий день ей стало немного лучше. Через день после этого миледи графиня, никому из нас не сказав о цели своей поездки, уехала с утренним поездом в Лондон. Ее благородный супруг со своей обычной внимательностью провожал ее на станцию.
Теперь я осталась ухаживать за мисс Голкомб совершенно одна. Ввиду намерения леди Глайд не отходить от одра больной я предвидела, что мне придется в дальнейшем ухаживать еще и за ней.
Единственным важным событием в тот день была неприятная стычка, происшедшая между милордом графом и мистером Доусоном.
Вернувшись со станции, милорд граф вошел в будуар мисс Голкомб, чтобы справиться о ее здоровье. Я вышла из спальни поговорить с ним, а мистер Доусон с леди Глайд остались около больной. Граф по дробно расспрашивал меня о лечении и симптомах. Я доложила ему, что лечение было так называемым «физиологическим», а симптомы в промежутках между вспышками лихорадки указывали на растущую слабость и полный упадок сил. В это время мистер Доусон вышел из спальни.
— Доброе утро, сэр, — сказал милорд граф, обращаясь к доктору самым изысканным образом, с аристократической настойчивостью, против которой невозможно было устоять. — Боюсь, что никаких признаков улучшения нет?
— Напротив. Я нахожу, что больная чувствует себя гораздо лучше.
— Вы все еще настаиваете на вашем методе лечения?
— Я настаиваю на лечении, подсказанном мне моим профессиональным опытом.
— Разрешите высказать вам одно замечание по поводу чрезвычайно важного вопроса о профессиональном опыте, — заметил милорд граф. — Я не осмеливаюсь больше советовать, я осмелюсь только спросить. Сэр, вы живете вдали от гигантских центров научной деятельности — от Лондона и Парижа. Слыхали ли вы, что лихорадку успешно и разумно лечат, подкрепляя ослабевшего пациента вином, коньяком, нашатырным спиртом и хиной? Долетала ли до ваших ушей эта новая ересь высочайших медицинских светил? Да или нет?
— Если б этот вопрос задавал мне врач-профессионал, я был бы рад ответить на него, — сказал доктор, открывая дверь, чтобы уйти, — но вы не врач, и, простите, я отказываюсь отвечать вам.
Получив эту пощечину, милорд граф, как истый христианин, кротко подставил другую щеку и самым любезным образом сказал:
— До свиданья, мистер Доусон.
Если б мой покойный дорогой муж имел счастье познакомиться с милордом графом, как высоко он и граф оценили бы друг друга!
Поздно вечером с последним поездом вернулась миледи графиня и привезла с собой сиделку из Лондона. Мне сказали, что имя этой особы миссис Рюбель. Ее внешность и ломаный английский язык выдавали в ней иностранку.
Я всегда воспитывала в себе гуманную снисходительность по отношению к иностранцам. Они не обладают нашими преимуществами и благами. В огромном большинстве своем они воспитаны в слепых заблуждениях папизма. Моим постоянным правилом и заповедью, так же как это было постоянным правилом и заповедью моего дорогого покойного мужа (смотри проповедь XXIX в собрании проповедей преподобного Самюэля Майклсона, магистра богословия), было: «Отойди от зла и сотвори благо — или: поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступили с тобой». Вследствие этого я не стану говорить, что миссис Рюбель показалась мне щуплой, сухой, хитрой женщиной лет пятидесяти или около того, со смуглым цветом лица, как у креолки, и острыми светло-серыми глазами. Также не упомяну я в силу вышеуказанных причин, что платье ее, хотя оно и было из гладкого черного шелка, было неподобающе дорогим по материалу и слишком разукрашено у ворота отделками и финтифлюшками для особы ее возраста и положения. Мне не хотелось бы, чтобы обо мне говорили подобным образом, и потому мой долг — не говорить ничего подобного про миссис Рюбель. Я только замечу, что держалась она если и не совсем вызывающим образом, то весьма осторожно и скрытно, — больше наблюдала и мало говорила, возможно из скромности или неопределенности своего положения в Блекуотер-Парке. Не упомяну я также о том, что она отказалась поужинать (что было, конечно, очень странно, но, пожалуй, не подозрительно), хотя я сама любезно пригласила ее разделить скромную трапезу у меня в комнате.
По предложению графа (это было так характерно для его всепрощающей доброты), миссис Рюбель не должна была приступать к исполнению своих обязанностей до тех пор, пока доктор не повидает ее и не выразит своего согласия взять ее на должность сиделки. По-видимому, леди Глайд была против того, чтобы новая сиделка была допущена к мисс Голкомб. Такое отсутствие терпимости по отношению к иностранке со стороны такой образованной и утонченной леди очень удивило меня. Я осмелилась заметить:
— Миледи, все мы должны помнить, что не следует торопиться осуждать малых сих — наших подчиненных — только потому, что они чужестранцы.
Но леди Глайд, казалось, не расслышала меня. Она только вздохнула и поцеловала лежащую поверх одеяла руку мисс Голкомб. Едва ли рассудительный поступок у одра больной, нуждающейся в полнейшем покое. Но бедная леди Глайд ничего не смыслила в уходе за больными, совершенно ничего, и я, к сожалению, должна это отметить.
На следующее утро миссис Рюбель пришла в будуар, чтобы доктор на пути в спальню повидал ее и дал свое согласие.
Я оставила леди Глайд подле мисс Голкомб, дремавшей в это время, и присоединилась к миссис Рюбель только для того, чтобы она не чувствовала себя одинокой и не нервничала по поводу своего неопределенного положения. По-моему, она усмотрела в этом какой-то другой умысел. Она была как бы заранее уверена в согласии мистера Доусона и сидела, спокойно глядя в окно, очевидно наслаждаясь душистым, свежим воздухом. С точки зрения некоторых лиц такое поведение показалось бы дерзким и самоуверенным. Позволю себе заметить — я усмотрела в этом только необычайную твердость ее духа.
Вместо того чтобы подняться наверх, доктор прислал за мной, чтоб я спустилась к нему вниз. Это показалось мне несколько странным. Но миссис Рюбель не обратила на это никакого внимания. Когда я уходила, она продолжала смотреть в окно и наслаждаться душистым, свежим воздухом.
Мистер Доусон ждал меня в столовой один.
— Относительно этой новой сиделки, миссис Майклсон, — сказал доктор.
— Да, сэр?
— Я узнал, что ее привезла из Лондона жена этого толстого старого иностранца, который все время лезет не в свое дело. Миссис Майклсон, этот толстый старый иностранец — шарлатан!
Это было так грубо! Естественно, меня это покоробило.
— Отдаете ли вы себе отчет, сэр, — сказала я, — что вы говорите об аристократе?
— Пуф! Он не единственный шарлатан с титулом. Все они графы, будь они неладны!
— Если б он не принадлежал к самой высшей знати на свете — за исключением английской знати, конечно, — он не был бы другом сэра Персиваля Глайда, сэр!
— Хорошо, миссис Майклсон, называйте его чем хотите, считайте кем угодно. Вернемся к вопросу о сиделке. У меня есть возражения против нее.
— Но вы даже не видели ее, сэр?
— Да, я возражаю, даже не повидав ее. Возможно, она лучшая из существующих сиделок, но я ее совершенно не знаю. Я указал на это сэру Персивалю как хозяину дома. Я не встретил поддержки с его стороны. Он говорит, что сиделка, которую я бы сам пригласил, тоже была бы незнакомой женщиной из Лондона. Он считает, что если тетка его жены сама взяла на себя труд привезти эту особу, то следует взять ее на испытание. В этом есть доля правды. Было бы неприлично, если б я просто сказал: «Нет». Однако я поставил условием, что, если буду недоволен ею, она немедленно получит расчет. Как лечащий врач, я имею право ставить свои условия, и сэр Персиваль согласился со мной. Так вот, миссис Майклсон, я знаю, что могу положиться на вас, и хочу, чтобы вы глаз не спускали с этой сиделки в течение нескольких дней. Смотрите, чтоб она ни в коем случае не давала мисс Голкомб никаких лекарств, кроме моих. Ваш знатный иностранец умирает от желания испробовать на моей пациентке свои шарлатанские средства (включая месмеризм[10]), и новая сиделка, которую привезла сюда его жена, вероятно, собирается помочь ему в этом. Вы понимаете? Прекрасно. Теперь мы можем подняться наверх. Сиделка там? Я скажу ей несколько слов, прежде чем допущу ее к больной.
Мы застали миссис Рюбель все еще сидящей у окна. Я представила ее мистеру Доусону, но ни пронизывающие взгляды доктора, ни его пытливые вопросы совсем не смутили ее. Она спокойно отвечала ему на ломаном английском языке, и, хотя он очень старался поставить ее в тупик, она не проявила ни малейшей неосведомленности или растерянности. Бесспорно, это было результатом необычайной твердости ее духа, а вовсе не наглой самоуверенностью, о нет, ни в коем случае.
Мы все вошли в спальню.
Миссис Рюбель внимательно посмотрела на больную, сделала книксен леди Глайд, поставила две-три вещи на место и тихонько села в угол в ожидании, когда ее услуги понадобятся. Леди Глайд была, по-видимому, неприятно поражена и очень недовольна появлением незнакомой сиделки. Из боязни разбудить все еще дремавшую мисс Голкомб мы все молчали. Доктор шепотом спросил меня, как она провела ночь. Я тихо ответила: «Как обычно». Вслед за этим доктор вышел из спальни. Леди Глайд пошла за ним, наверно, для того, чтобы поговорить насчет миссис Рюбель. Со своей стороны, я уже поняла, что эту спокойную иностранку оставят на должности сиделки. Она безусловно знала толк в уходе за больными и понимала, что к чему. На ее месте я не могла бы вести себя правильнее в комнате больной.
Памятуя просьбу мистера Доусона, я строго наблюдала за миссис Рюбель в продолжение трех-четырех дней. Я неоднократно тихо и внезапно входила в спальню, но ни разу не застала ее ни за чем подозрительным. Леди Глайд, наблюдавшая за ней так же тщательно, как я, тоже ничего подозрительного не заметила. Ни разу не показалось мне, что пузырьки с лекарствами подменены, ни разу не видела я, чтобы миссис Рюбель перемолвилась хоть единым словом с графом или граф с нею. Она ухаживала за мисс Голкомб заботливо и умело. Бедная леди то совсем ослабевала и тогда впадала в забытье, то горела и бредила в лихорадке. Миссис Рюбель не будила ее, не мешала ей и подходила к ее постели всегда очень тихо и осторожно. Воздадим хвалу достойным (англичане они или не англичане), и я воздаю должное миссис Рюбель в этом отношении. Она была крайне необщительна и весьма независима по отношению к тем, кто тоже кое-что понимал в уходе за больными. Но, за исключением этих недостатков, она была хорошей сиделкой, и ни у мистера Доусона, ни у леди Глайд не было причин жаловаться на нее.
Следующим важным происшествием в нашем доме было временное отсутствие графа — ему пришлось уехать по делам в Лондон. Это было, по-моему, на четвертый день после приезда миссис Рюбель. Он попрощался с леди Глайд в моем присутствии и весьма серьезным тоном сказал ей по поводу мисс Голкомб:
— Если хотите, доверьтесь мистеру Доусону еще на несколько дней. Но если не будет улучшения, пошлите в Лондон за хорошим врачом, с чьими советами этому олуху придется считаться. Оскорбите мистера Доусона, но спасите мисс Голкомб. Я говорю это со всей серьезностью, от всего сердца, клянусь честью!
Его сиятельство говорил глубоко прочувствованно. Но нервы леди Глайд были, очевидно, в очень плохом состоянии. Казалось, она его боится! Она вся дрожала и ничего не ответила ему на прощанье. Когда он вышел, она повернулась ко мне и сказала упавшим голосом:
— О миссис Майклсон, я так беспокоюсь за мою сестру, и мне не с кем посоветоваться! Как по-вашему, мистер Доусон ошибается? Сегодня утром он мне сам сказал, что тревожиться не о чем и посылать за другим доктором нет надобности.
— При всем моем уважении к мистеру Доусону, — отвечала я, — на вашем месте, миледи, я не пренебрегала бы советом милорда графа.
Леди Глайд вдруг отвернулась от меня с таким отчаянием, что это показалось мне даже странным.
— Его совет! — сказала она вполголоса. — Боже спаси и сохрани нас! Его совет!..
Насколько мне помнится, милорда графа целую неделю не было в Блекуотер-Парке.
По-видимому, сэр Персиваль очень переживал отсутствие его сиятельства. По-моему, он выглядел очень обеспокоенным и подавленным болезнью и несчастьями в доме. Временами он был таким возбужденным, что это бросалось в глаза. Он бродил по дому из угла в угол и часами пропадал в парке. Он всегда чрезвычайно заботливо осведомлялся о мисс Голкомб и леди Глайд (слабое здоровье которой, очевидно, искренне тревожило его). Мне думается, что благодаря этим испытаниям сердце его стало смягчаться. Если б в это время около него был какой-нибудь благочестивый друг (такого друга он нашел бы в моем дорогом покойном муже), в характере сэра Персиваля, судя по всему, безусловно произошел бы, на радость всем нам, перелом к лучшему. Я редко ошибаюсь в подобных случаях, ибо в дни моего супружеского счастья я имела опытного наставника в лице моего дорогого покойного мужа.
Миледи графиня — единственный человек в доме, который теперь составлял сэру Персивалю компанию за утренним завтраком, — по правде сказать, обращала на него мало внимания, но, может быть, в этом он был сам виноват, ибо, по-видимому, тоже не обращал на нее внимания. Постороннему человеку, пожалуй, могло даже показаться, что они стараются избегать друг друга. Конечно, этого быть не могло. Все же графиня днем почему-то обедала одна, а вечера проводила наверху, хотя в этом не было надобности. Миссис Рюбель полностью взяла на себя обязанности сиделки и прекрасно с ними справлялась. Сэр Персиваль обедал в одиночестве, и я сама слышала, как один из слуг, по имени Вильям, при мне заметил, что его господин ест вполовину меньше, а пьет вдвое больше, чем раньше. Я не придаю веса и значения таким дерзким выпадам со стороны прислуги. Я тут же сделала слуге внушение и одернула его, — прошу это учесть.
Несколько дней, к нашей радости, мисс Голкомб было гораздо лучше. Вера наша в мистера Доусона воскресла. Сам доктор был совершенно уверен в правильности своего диагноза. Когда леди Глайд заговорила с ним о болезни мисс Голкомб, он сказал ей, что сам предложил бы послать за другим врачом и устроил бы консилиум, если б у него была хоть тень сомнения или какие-либо опасения насчет состояния здоровья мисс Голкомб.
Только миледи графиня как будто не обрадовалась и не поверила его словам. Когда мы с ней остались одни, она сказала мне, что по-прежнему тревожится за мисс Голкомб в связи с лечением, предписанным доктором Доусоном, и с нетерпением ждет возвращения своего супруга. Судя по его письмам, он должен был приехать через три дня. Граф и графиня писали друг другу ежедневно. В этом, как и во всех других отношениях, они были образцовой супружеской парой.
На третий день вечером в состоянии здоровья мисс Голкомб произошла перемена, которая меня очень встревожила. Миссис Рюбель тоже заметила это ухудшение. Мы ничего не сказали леди Глайд, которая в это время спала на кушетке в будуаре, совсем измученная тревогой за сестру.
Мистер Доусон приехал с визитом позднее, чем обычно. Я заметила, что при виде своей пациентки доктор изменился в лице. Он выглядел очень смущенным и встревоженным, но старался скрыть это. Послали слугу за личной аптечкой мистера Доусона, комнату опрыскали дезинфицирующими препаратами и, по приказанию доктора, постлали ему постель в запасной спальной.
— Разве лихорадка стала заразной? — шепнула я ему.
— Боюсь, что так, — ответил он. — Посмотрим, что будет завтра утром.
По распоряжению мистера Доусона, мы не сказали леди Глайд, что мисс Голкомб стало хуже. Но доктор категорически запретил ей входить в спальню к больной на том основании, что она сама еле держится на ногах. Она попыталась возражать, произошла очень грустная сцена, но за ним был авторитет лечащего врача, и он настоял на своем.
На следующее утро, в одиннадцать часов, одного из слуг послали в Лондон с письмом к столичному врачу. Слуге было приказано как можно скорее привезти с собой обратно этого нового, лондонского доктора. Спустя полчаса после того, как посланный уехал, милорд граф вернулся в Блекуотер-Парк.
Графиня, взяв на себя всю ответственность за это, повела его немедленно взглянуть на больную. Ничего неприличного в ее поступке, с моей точки зрения, не было. Милорд граф был женатым человеком, по возрасту годился мисс Голкомб в отцы и осматривал ее в присутствии своей супруги — родной тетки леди Глайд. Несмотря на это, мистер Доусон не хотел допускать графа к больной, хотя мне было ясно, что на этот раз он сам слишком взволнован состоянием своей пациентки, чтобы серьезно протестовать.
Наша бедная страдалица мисс Голкомб никого вокруг себя не узнавала. Казалось, она принимает друзей за врагов. Когда граф подошел к ее постели, взгляд ее, до тех пор блуждающий и бессознательный, остановился на нем с выражением такого ужаса, какого мне не забыть до конца моих дней. Милорд граф сел подле постели, пощупал ей пульс и лоб, внимательно всмотрелся в ее лицо, а потом обернулся к мистеру Доусону с таким негодованием и презрением, что доктор побледнел и стоял совершенно молча.
Потом милорд граф обратился ко мне.
— Когда произошло ухудшение? — спросил он.
Я сказала ему, в какое время я заметила перемену в состоянии здоровья мисс Голкомб.
— Леди Глайд заходила сегодня в комнату?
Я отвечала отрицательно. Доктор категорически запретил ей входить к больной еще вчера вечером, и сегодня утром снова повторил свое приказание.
— А вас и миссис Рюбель поставили в известность, до какой степени опасна эта болезнь? — был следующий вопрос.
— Мы предполагали, что болезнь заразная… — отвечала я.
Он прервал меня прежде, чем я могла еще что-либо добавить.
— Тиф! — сказал он.
Пока мы обменивались этими вопросами и ответами, мистер Доусон овладел собой и обратился к милорду графу со своей обычной твердостью.
— Это не тиф, — резко возразил он. — Я протестую против вашего вмешательства, сэр. Кроме меня, никто не имеет права задавать здесь вопросы. Я приложил все старания, чтобы как можно лучше исполнить свой долг.
Милорд граф жестом прервал его — он молча указал ему на больную. Мистер Доусон, по-видимому, понял, что он подразумевал, и рассердился еще больше.
— Я сказал, что исполнил свой долг, — повторил он. — В Лондон послали за другим врачом. Я намерен советоваться только с ним и больше ни с кем. Я настаиваю, чтобы вы оставили комнату.
— Я вошел в эту комнату, сэр, во имя священного человеколюбия, — ответствовал милорд граф. — Во имя этого человеколюбия, если доктор запоздает, я опять войду в эту комнату. Я предупреждаю вас — лихорадка перешла в тиф в результате вашего неумелого лечения. Если эта несчастная леди умрет, я буду свидетельствовать в суде, что причиной ее смерти были ваше невежество и упрямство.
Прежде чем мистер Доусон мог ему ответить, прежде чем милорд граф мог уйти, дверь из будуара отворилась, и на пороге появилась леди Глайд.
— Я должна войти и войду, — сказала она с необычайной для нее решительностью.
Вместо того чтобы остановить ее, милорд граф пропустил ее в спальню, а сам вышел в будуар. Он, всегда такой заботливый и внимательный, на этот раз, очевидно, забыл об опасности заразиться тифом и о необходимости уберечь от этого леди Глайд.
К моему удивлению, мистер Доусон показал больше присутствия духа, чем милорд граф. Он сразу же остановил миледи.
— К моему искреннему сожалению, боюсь, болезнь может оказаться заразной, — сказал он. — До тех пор, миледи, пока я не выясню этого, умоляю вас не входить в комнату к мисс Голкомб.
Она с минуту постояла, вдруг уронила руки и упала навзничь. С ней был обморок. Графиня и я взяли ее от доктора и отнесли в ее собственную спальню. Граф пошел за нами и ждал в коридоре, покуда мы не вышли от леди Глайд и не известили его, что она пришла в себя.
Я пошла за доктором и передала ему, что леди Глайд просит его немедленно прийти. Он поспешил к ней, чтобы успокоить ее относительно состояния ее сестры, и уверил, что доктор из Лондона должен приехать через несколько часов. Эти часы тянулись очень медленно. Сэр Персиваль и милорд граф сидели внизу и время от времени присылали справиться, как чувствует себя больная. Наконец, около шести часов, к нашей великой радости, приехал новый врач.
Он был моложе мистера Доусона, очень серьезный и немногословный. Не могу сказать, каким он счел предыдущее лечение, должна только заметить, что гораздо подробнее, чем доктора, он расспрашивал меня и миссис Рюбель. Осматривая больную, он слушал доктора без особого интереса. Я подумала, что, наверно, милорд граф был с самого начала прав относительно болезни мисс Голкомб. Мысль моя подтвердилась, когда спустя некоторое время мистер Доусон задал ему главный вопрос, по поводу которого и посылали за лондонским врачом.
— Ваше мнение об этой лихорадке? — осведомился он.
— Это тиф, — отвечал лондонский врач. — Тиф, без всякого сомнения.
Иностранная тихоня миссис Рюбель скрестила руки на груди и поглядела на меня с многозначительной улыбкой. Сам граф не мог бы выглядеть более удовлетворенным, чем она, если б был в это время в комнате и услыхал подтверждение своего первоначального диагноза.
Дав нам необходимые указания по уходу за больной и обещав приехать через пять дней, лондонский врач удалился в другую комнату, чтобы переговорить с мистером Доусоном наедине.
Он не говорил, есть ли надежда на выздоровление мисс Голкомб или нет, он только сказал, что на этом этапе болезни ничего определенного сказать еще нельзя.
Прошло пять тревожных, мучительных дней. Графиня Фоско и я сама помогали миссис Рюбель и дежурили у больной. Мисс Голкомб становилось все хуже и хуже. Требовался самый тщательный уход и неусыпное наблюдение. Это были очень трудные дни. Леди Глайд, которую, по словам мистера Доусона, поддерживала только неустанная тревога за сестру, с необыкновенной твердостью настояла на своем. Я и не подозревала, какой она умеет быть решительной. Она выпросила разрешение входить в спальню мисс Голкомб по нескольку раз в день, чтобы собственными глазами видеть свою сестру, обещав не подходить к ее постели. Мистер Доусон дал свое согласие с большой неохотой. По-моему, он понимал, что спорить с ней бесполезно. Леди Глайд ходила туда каждый день и самоотверженно держала свое слово, не приближаясь к больной. Вспоминая, как я сама страдала во время смертельной болезни моего мужа, я с тем большей грустью смотрела на ее горе и потому прошу разрешения не задерживаться на этом. Приятно отметить, что между мистером Доусоном и милордом графом ссор и разногласий больше не было. Милорд граф присылал справляться о состоянии здоровья мисс Голкомб и проводил все время внизу, в обществе сэра Персиваля.
На пятый день снова приехал лондонский врач. На этот раз он немного обнадежил нас. Он предупредил, что перелом наступит на десятый день, после чего можно будет говорить о выздоровлении. Он обещал обязательно приехать опять к этому времени. Потянулись дни ожидания, никаких перемен не было. Только милорд граф снова ездил в Лондон на целый день.
На десятый день милосердному провидению было угодно избавить нас от дальнейших горестей и тревог. Лондонский врач уверенно заявил, что мисс Голкомб вне опасности.
— Теперь она может обойтись и без доктора. Все, что ей нужно, — это тщательный уход и внимание, а это она, по-моему, имеет.
Привожу его собственные слова. Вечером в тот день, отходя ко сну, я прочитала трогательную проповедь моего мужа «Выздоровление от болезни». С духовной точки зрения я получила от проповеди больше тихой радости и удовлетворения, чем когда-либо получала раньше.
Должна, к сожалению, сказать, что, когда мисс Голкомб стала выздоравливать, леди Глайд, которая до сих пор держалась на ногах, совсем ослабела. Она была слишком хрупка, чтобы пережить такие нервные потрясения. Дня через два она слегла и была вынуждена не покидать своей комнаты. Полный отдых, покой и свежий воздух были для нее единственными лекарствами, как считал сам мистер Доусон. Хорошо, что недуг ее был не опасным и не требовал наблюдения врача, ибо как раз в тот день, когда она перестала выходить из своей комнаты и слегла в постель, между графом и мистером Доусоном разгорелась новая ссора, на этот раз настолько серьезная, что доктор оставил наш дом, чтобы больше в него не возвращаться.
Это произошло не при мне, но, как я слышала, ссора началась с того, какое количество еды надо было давать мисс Голкомб, чтобы ускорить ее выздоровление после тифа. Теперь, когда его пациентке было уже гораздо лучше, мистер Доусон менее чем когда-либо был склонен выслушивать советы непрофессионала, а милорд граф (не могу понять почему) вдруг потерял все свое обычное самообладание и присущую ему кротость. Граф стал язвительно высмеивать доктора за то, что тот позорно ошибся, приняв тиф за лихорадку. Эта неприятная размолвка кончилась тем, что мистер Доусон обратился к сэру Персивалю и пригрозил (поскольку теперь мисс Голкомб была уже вне опасности), что ноги его больше не будет в Блекуотер-Парке, если граф не перестанет вмешиваться в его медицинские дела. Ответ сэра Персиваля, хотя и не очень невежливый, только подлил масла в огонь. Крайне возмущенный отношением к нему графа Фоско, мистер Доусон уехал от нас и на следующее же утро прислал счет за свои визиты.
Поэтому мы остались теперь без медицинского руководства. Хотя в этом и не было прямой необходимости, ибо, как сказал перед этим доктор, за мисс Голкомб нужен был только тщательный уход, все же, если бы спросили меня, я безусловно посоветовала бы пригласить другого врача. Этого требовало простое приличие!
По-видимому, сэр Персиваль был другого мнения. Он сказал, что, если мисс Голкомб станет хуже, у нас всегда будет время пригласить какого-нибудь доктора. А пока мы могли обращаться за советами к милорду графу. Кроме того, больную не следовало беспокоить появлением в ее комнате нового, незнакомого ей человека. Конечно, это было вполне разумно, однако должна сказать, на душе у меня было неспокойно. Не нравилось мне также, что нам было приказано ничего не говорить леди Глайд про отъезд мистера Доусона. Я понимаю, что это было сделано для ее же блага. Она безусловно была слишком слаба для новых волнений. Все же обман как таковой мне с моими принципами весьма не по душе.
Второе происшествие, приключившееся в тот же день и ошеломившее меня своей неожиданностью, только усилило мою тревогу и беспокойство, которые с тех пор уже меня не оставляли.
Сэр Персиваль прислал за мной с просьбой, чтобы я спустилась к нему в библиотеку. При моем появлении милорд граф, который был с ним, немедленно вышел и оставил нас вдвоем. Сэр Персиваль любезно попросил меня сесть, а потом обратился ко мне со следующими словами, крайне меня изумившими:
— Мне надо поговорить с вами, миссис Майклсон, об одном решении, которое я принял еще некоторое время назад. Мне пришлось отложить его из-за болезней и волнений, происходивших в нашем доме. Теперь я намерен осуществить это решение. Короче говоря, по некоторым причинам я хочу немедленно сократить штат наших служащих, конечно, оставив вас присматривать за домом, как обычно. Как только леди Глайд и мисс Голкомб будут в состоянии передвигаться, им будет необходима полная перемена обстановки. Мои друзья граф и графиня Фоско на днях переедут в дом, который они сняли в пригороде Лондона. Из экономии, которую я теперь должен строго соблюдать, я решил не приглашать к себе никаких гостей. Я вас ни в чем не виню, но мои расходы по содержанию этого дома были непомерно велики. Одним словом, я намерен продать всех лошадей и рассчитать всю прислугу. Как вам известно, я всегда довожу дело до конца. Я желаю, чтобы дом был очищен от своры ничего не делающих служащих к завтрашнему дню.
— Вы хотите сказать, сэр Персиваль, что я должна рассчитать всех слуг, не предупредив их за месяц об увольнении?
— Ну да, конечно. Через месяц в доме никого из нас уже, вероятно, не будет, и я не желаю оставлять тут слуг бездельничать на свободе без хозяина.
— Но пока вы здесь, сэр Персиваль, кто же будет готовить?
— Маргарет Порчер сумеет справиться с этим, вы можете ее оставить. Зачем мне повар, если я не намерен давать званые обеды?
— Но служанка, о которой вы упомянули, сэр Персиваль, самая бестолковая служанка в доме…
— Оставьте ее, говорю вам, и пусть какая-нибудь женщина из деревни ежедневно приходит помогать с уборкой и уходит к ночи. Мои расходы по хозяйству должны немедленно сократиться. Я послал за вами, миссис Майклсон, не для того, чтобы слушать ваши возражения, а для того, чтобы вы выполняли мои приказы… Рассчитайте всю эту ленивую свору слуг к завтрашнему дню. Кроме Порчер. Она сильна, как лошадь, и мы заставим ее работать.
— Разрешите напомнить вам, сэр Персиваль, что, если слуги должны завтра же уехать, им придется выдать жалованье за месяц вперед.
— Ну и что ж! Зато мы сэкономим на питании этих обжор!
Последнее замечание содержало в себе оскорбительнейший намек на мое управление хозяйством. Я слишком уважаю себя, чтобы защищаться от подобного обвинения. Только христианская забота о бедных мисс Голкомб и леди Глайд (которых мой уход поставил бы в чрезвычайно трудное положение) помешала мне немедленно попросить расчета самой. Я встала. Если бы я хоть на минуту продолжила наш разговор, это унизило бы чувство моего достоинства.
— После вашего последнего замечания, сэр Персиваль, мне остается только сказать вам: ваше приказание будет выполнено. — С этими словами я поклонилась и с холодным достоинством вышла из комнаты.
На следующий день все слуги уехали. Сэр Персиваль сам рассчитал кучера и грумов и отослал их в Лондон вместе с лошадьми, оставив на конюшне только одну лошадь.
В доме из слуг остались я, Маргарет Порчер и садовник, живущий отдельно в коттедже. На него были возложены обязанности грума.
Естественно, когда дом внезапно опустел — хозяйка болела и не выходила из своих комнат, мисс Голкомб была все еще беспомощна, как дитя, доктор рассорился с нами, — вполне естественно, настроение мое упало. Мне трудно было сохранить свое обычное присутствие духа. На душе у меня было очень неспокойно и тяжело. Я молилась, чтобы обе мои бедные леди поскорее выздоровели, и мне очень хотелось самой уехать из Блекуотер-Парка.
II
Последующее происшествие было настолько странным, что, пожалуй, вызвало бы во мне какое-то суеверное удивление, если б меня не подкрепляли мои незыблемые принципы, которые были против подобной языческой слабости. Мое желание быть подальше от Блекуотер-Парка из-за тревожного ощущения, что в семье неладно, как это ни странно, осуществилось, и я действительно уехала из этого дома. Правда, мое отсутствие было временным, но это совпадение, по-моему, все же весьма примечательно.
Мой отъезд произошел при следующих обстоятельствах.
Через день или два после того, как слуги уехали, сэр Персиваль снова прислал за мной. Незаслуженный упрек, брошенный мне за мое управление хозяйством, не помешал мне — я рада это отметить — воздать добром за зло, и я сразу же поспешила на его зов. Побороть свою обиду стоило мне некоторой борьбы с грешным естеством, присущим всем нам. Но, привыкнув к самоотречению, я принесла и эту жертву, тем самым исполнив свой нравственный долг.
Сэра Персиваля я застала в обществе графа Фоско. На этот раз милорд граф присутствовал при нашем разговоре до конца и поддерживал точку зрения сэра Персиваля.
Они желали поговорить со мной относительно перемены обстановки, которая, как мы надеялись, будет способствовать поправлению здоровья мисс Голкомб и леди Глайд. Сэр Персиваль заявил, что обе леди, по всей вероятности, проведут осень в Лиммеридже по приглашению Фредерика Фэрли, эсквайра. Но прежде чем поехать туда, по его мнению, а также по мнению графа Фоско, который и продолжал со мной этот разговор, им следовало пробыть некоторое время в благодатном климате Торкея. Поэтому там следовало снять дом со всевозможными удобствами, но главное затруднение состояло в необходимости найти опытного человека, способного отыскать такое помещение. Милорд граф от имени сэра Персиваля желал узнать, не буду ли я столь любезна оказать содействие нашим дамам и съездить в Торкей в их интересах.
В моем зависимом положении я, конечно, не могла ответить отказом на сделанное мне предложение.
Я только позволила себе указать на серьезные неудобства, вытекающие из моего отсутствия, ввиду того что в доме не оставалось никого из прислуги, кроме Маргарет Порчер. Но сэр Персиваль и милорд граф заявили, что готовы примириться с этими неудобствами ради блага наших больных. Я почтительно предложила написать какому-нибудь агенту по найму домов в Торкее, — на это мне возразили, что нанимать дом, не осмотрев его предварительно, крайне неосторожно. Мне было сказано, что графиня сама поехала бы в Девоншир, но не хочет оставлять племянницу одну в ее теперешнем болезненном состоянии, а у сэра Персиваля и милорда графа есть неотложные дела, из-за которых они должны оставаться в Блекуотер-Парке. Словом, было совершенно ясно, что, кроме меня, доверить это поручение некому, и, если я откажусь, тем самым я поставлю их в безвыходное положение. Мне пришлось ответить сэру Персивалю, что я к услугам мисс Голкомб и леди Глайд.
Мы условились, что завтра утром я уеду и проведу в Торкее день-два в поисках наиболее подходящего дома, а с ответом вернусь, когда покончу со всеми делами. Милорд граф составил для меня подробный список того, что потребуется в отношении обстановки и различных удобств, а сэр Персиваль записал предельную сумму, которую мне разрешалось предлагать.
Прочитав эти инструкции, я подумала, что, пожалуй, такого дома, который описывался в них, мне не удастся найти ни на одном курорте Англии, а если и удастся, то вряд ли за такую низкую плату. Я осмелилась высказать свое предположение обоим джентльменам, но сэр Персиваль, который на этот раз сам отвечал мне, не разделял моих опасений. Спорить мне не приходилось. Я не стала больше возражать, но в глубине души была убеждена, что поручение, с которым меня посылают, весьма затруднительно, сложно и безусловно обречено на провал.
Перед отъездом я самолично удостоверилась, что мисс Голкомб на самом деле выздоравливает.
Она казалась грустной и очень озабоченной. Несмотря на то что она поправлялась, я ясно заметила ее тревожное настроение. Но выглядела она гораздо лучше, чем я ожидала. Она была в силах послать нежный привет леди Глайд и просила передать ей, что чувствует себя хорошо и умоляет миледи не подниматься с постели раньше времени. Я оставила ее на попечение миссис Рюбель, которая по-прежнему держала себя с полной независимостью по отношению ко всем в доме. Когда я постучала в дверь спальни леди Глайд, графиня, которая не отходила от племянницы, открыла мне и сказала, что та все еще очень слаба. Сэр Персиваль и милорд граф прогуливались на дороге, когда я проезжала мимо в почтовой карете. Я поклонилась им и выехала из дома, в котором из слуг не оставалось никого, кроме одной Маргарет Порчер.
Каждому ясно, конечно, что я должна была с тех пор чувствовать. Все эти обстоятельства были более чем странными — они были чуть ли не подозрительными. Однако — повторяю опять — в моем зависимом положении я ничего поделать не могла, мне оставалось поступать, как мне приказывали.
Результат моей поездки в Торкей был именно таким, как я и предвидела. Дома, подобного тому, какой мне поручили найти, не было во всем городе, а если б он и нашелся, то плата, которую мне разрешалось дать за него, была бы слишком низкой. В соответствии с этим я вернулась в Блекуотер-Парк и доложила сэру Персивалю, встретившему меня у подъезда, что поездка моя была безрезультатной. Казалось, он был слишком озабочен другими делами, чтобы обратить внимание на мою неудачу. С первых же его слов я поняла, что за мое отсутствие в Блекуотер-Парке произошли большие перемены.
Граф и графиня Фоско переехали в свою новую резиденцию — в пригород Лондона, в Сент-Джонз-Вуд.
Чем был вызван столь поспешный отъезд, мне не объяснили, но сказали, что милорд граф передавал мне свой искренний привет. Когда я осмелилась спросить сэра Персиваля, кто же ухаживает теперь за леди Глайд, он ответил, что при ней находится Маргарет Порчер, а женщина из деревни приходит убирать комнаты нижнего этажа.
Его ответ буквально ошеломил меня. То, что простой, второстепенной служанке разрешили прислуживать самой леди Глайд, было вопиющим неприличием. Я сейчас же поднялась наверх и встретила Маргарет в коридоре. Ее услуги не понадобились (совершенно естественно) — ее госпоже было сегодня настолько лучше, что она могла уже вставать с постели. Я спросила, как чувствует себя мисс Голкомб, но ответ был таким уклончивым и неприязненным, что я так ничего и не выяснила. Мне не хотелось повторять свой вопрос и нарываться на дерзость. В моем положении мне подобало как можно скорее предстать перед хозяйкой дома, и я поспешила к леди Глайд.
Я нашла, что миледи очень поправилась за последние несколько дней. Хотя она все еще была очень слаба и нервна, она могла уже подниматься и медленно ходить по комнате без посторонней помощи, чувствуя только сильную усталость. Сегодня утром она немного беспокоилась за мисс Голкомб, ибо не получала от нее никаких известий. Мысленно упрекнув миссис Рюбель в невнимательности, я ничего не сказала и помогла миледи одеться.
Когда она была готова, мы вместе вышли из спальни и направились к мисс Голкомб.
В коридоре нас остановил сэр Персиваль. Он, по-видимому, нарочно поджидал нас.
— Куда вы идете? — спросил он леди Глайд.
— К Мэриан, — отвечала она.
— Предупреждаю, вас ждет большое разочарование, — заметил сэр Персиваль. — Должен сказать вам, что ее нет дома.
— Как — нет?
— Нет. Она уехала вчера утром с Фоско и его женой.
Леди Глайд была еще недостаточно здорова, чтобы хладнокровно отнестись к этой удивительной новости. Она вся побледнела и прислонилась к стенке, чтобы не упасть, молча глядя на своего мужа.
Я сама была до такой степени удивлена, что не находила слов. Я переспросила сэра Персиваля — неужели мисс Голкомб действительно уехала из Блекуотер-Парка?
— Ну конечно, — отвечал он.
— В ее состоянии, сэр Персиваль! Не предупредив о своем намерении леди Глайд!
Прежде чем он мог что-либо сказать, миледи при шла в себя.
— Не может быть! — воскликнула она с ужасом. — Но где же был доктор? Где был мистер Доусон в то время, как Мэриан собралась ехать?
— В услугах доктора мы больше не нуждались, и его здесь не было, — сказал сэр Персиваль. — Он уехал по собственному желанию. Из одного этого вы можете заключить, что она была достаточно здорова, чтобы предпринять это путешествие. Что вы так уставились на меня? Если вы не верите, что она уехала, убедитесь в этом сами. Пройдите в ее комнату, осмотрите все другие комнаты, если хотите.
Она бросилась в комнату мисс Голкомб, а я последовала за ней. В комнатах мисс Голкомб не было ни кого, кроме Маргарет Порчер, которая была занята уборкой. Пусто было и во всех других комнатах, куда мы заглянули. Сэр Персиваль ждал нас в коридоре. Когда мы выходили из последней комнаты, которую осматривали, леди Глайд вдруг шепнула мне:
— Не уходите, миссис Майклсон! Ради бога, не оставляйте меня!
Не успела я ответить, как она была уже в коридоре и разговаривала с мужем:
— Что это значит, сэр Персиваль? Я требую, я прошу, я умоляю вас объяснить мне, что это значит?
— Это значит, — отвечал он, — что мисс Голкомб чувствовала себя вчера утром достаточно хорошо, чтобы встать с постели. Она решила воспользоваться отъездом супругов Фоско, чтобы отправиться с ними в Лондон.
— В Лондон?
— Да, по дороге в Лиммеридж.
Леди Глайд обратилась ко мне.
— Вы видели мисс Голкомб, — сказала она. — Скажите мне прямо, миссис Майклсон, разве она была достаточно здорова, чтобы пускаться в путь?
— По-моему, нет, миледи…
Сэр Персиваль тут же прервал меня:
— Перед тем как уехать, говорили вы сиделке или нет, что мисс Голкомб выглядит несравненно лучше?
— Да, сэр, я это сказала.
Он обратился к миледи.
— Сопоставьте мнение миссис Майклсон с вашим, — сказал он, — и постарайтесь отнестись рассудительно к простому факту. Разве мы отпустили бы ее, если б она была недостаточно здорова? Она уехала в сопровождении трех лиц: Фоско, вашей тетки и миссис Рюбель, которая поехала специально, чтобы помогать ей в дороге. Они заняли целое купе и постелили для нее постель на случай, если б она захотела прилечь отдохнуть. Сегодня сам Фоско вместе с миссис Рюбель отвезут ее в Кумберленд…
— Почему Мэриан уехала в Лиммеридж одна и оставила меня здесь? — перебила сэра Персиваля миледи.
— Потому что ваш дядюшка хочет повидать вашу сестру, прежде чем примет вас, — отвечал он. — Разве вы забыли письмо, которое она получила от него в самом начале своей болезни? Вы видели это письмо, вам его показали, вы его сами читали и должны помнить.
— Я помню.
— Так почему же вы так удивлены, что она уехала без вас? Вы хотели вернуться в Лиммеридж, и она отправилась туда, чтобы получить на это согласие вашего дядюшки.
Глаза бедной леди Глайд наполнились слезами.
— До сих пор Мэриан никогда не покидала меня, не попрощавшись, — сказала она.
— Она попрощалась бы с вами и на этот раз, — возразил сэр Персиваль, — если б за вас не боялась. Она знала, что вы ее ни за что не отпустите, станете плакать и только расстроите и себя и ее. Есть у вас еще какие-нибудь возражения? Если так, вам придется спуститься вниз и разговаривать со мной в столовой. Мне надоело все это. Я хочу выпить стакан вина!
Он поспешно ушел.
В продолжение всего этого разговора он вел себя очень странно. Казалось, он взволнован и встревожен не меньше, чем сама леди Глайд. Я никогда не могла бы раньше предположить, что он так чувствителен.
Я старалась уговорить леди Глайд вернуться в спальню, но это было бесполезно. Она продолжала стоять в коридоре, в глазах ее застыло выражение панического страха.
— С моей сестрой что-то произошло, — сказала она.
— Помните, миледи, какой энергией обладает мисс Голкомб, — заметила я. — Она могла решиться на поступок, на который другие леди в ее состоянии не отважились бы. Я надеюсь, что ничего плохого с ней не случилось, конечно, нет!
— Я должна последовать за Мэриан, — сказала миледи с тем же выражением ужаса в глазах. — Я должна ехать вслед за ней. Я должна собственными глазами убедиться, что она жива и здорова! Идемте! Идемте со мной к сэру Персивалю!
Я заколебалась, боясь, что мое появление может показаться неуместным и назойливым. Я попыталась сказать об этом миледи, но она меня не слушала. Она ухватилась за мою руку и заставила меня спуститься с ней вниз. Когда я открыла дверь в столовую, она прижалась ко мне, чтобы не упасть, так она была слаба.
Сэр Персиваль сидел за столом. Штоф с красным вином стоял перед ним. Когда мы вошли, он поднес бокал ко рту и осушил его до дна. Заметив сердитый взгляд, который он бросил на меня, я попыталась извиниться за свое невольное вторжение.
— Уж не думаете ли вы, что здесь происходит нечто таинственное? — вскричал он вдруг. — Будьте уверены, что здесь ничего ни от вас, ни от кого-либо другого не скрывают. Все делается в открытую! — Выкрикнув эти странные слова, он снова наполнил свой бокал и обратился к леди Глайд с вопросом, что ей от него нужно.
— Если моя сестра была достаточно здорова, чтобы отправиться в путь, значит, и я могу ехать, — сказала миледи более решительно, чем раньше. — Я пришла умолять вас, сэр Персиваль: поймите мое беспокойство за Мэриан и разрешите мне последовать за ней сегодня же дневным поездом.
— Вы должны подождать до завтра, — возразил сэр Персиваль, — и, если завтра не получите письма с отказом, можете ехать. Думаю, что отказа не будет, поэтому я сегодня же напишу Фоско.
Он произнес эти слова, подняв бокал и глядя через него на свет, вместо того чтобы смотреть на леди Глайд, как этого требовала вежливость. В продолжение всего разговора он ни разу не взглянул в ее сторону. Признаюсь, такая невоспитанность со стороны такого знатного джентльмена произвела на меня весьма тягостное впечатление.
— Но зачем же писать графу Фоско? — спросила удивленно миледи.
— Для того чтобы он встретил вас на вокзале, — сказал сэр Персиваль. — Он встретит вас в Лондоне, и вы переночуете в доме вашей тетушки в Сент-Джонз-Вуде.
Рука леди Глайд задрожала, и она еще крепче ухватилась за мою руку — я так и не поняла почему.
— Нет никакой надобности, чтобы граф Фоско встречал меня, — сказала она. — Я не хочу останавливаться на ночь в Лондоне.
— Вы должны сделать это. Вы не можете проделать весь путь отсюда до Кумберленда за один день. Вы переночуете в Лондоне, но я не желаю, чтобы вы останавливались в отеле на ночь одна. Фоско предложил вашему дяде, чтобы вы переночевали у него в доме, и дядя ваш дал свое согласие. Вот письмо к вам вашего дяди. Я хотел передать вам письмо еще утром, но забыл это сделать. Прочитайте, что пишет мистер Фэрли.
Лэди Глайд с минуту смотрела на письмо и вдруг вложила его в мои руки.
— Читайте вслух, — сказала она слабым голосом, — я не знаю, что со мной. Я не могу читать сама.
Это была всего только коротенькая записка, написанная так небрежно, что я изумилась. Помнится, в ней стояло: «Дражайшая Лора, приезжайте, когда хотите. Остановитесь переночевать у вашей тетушки. Огорчен известием о болезни дорогой Мэриан. Ваш любящий дядя, Фредерик Фэрли».
— Но я предпочла бы не заезжать к ним! Я предпочла бы не останавливаться в Лондоне на ночь! — сказала миледи, перебивая меня и не дожидаясь, пока я кончу читать записку. — Не пишите графу Фоско! Умоляю вас, не пишите ему!
Сэр Персиваль снова наполнил свой бокал, но так неловко, что вино разлилось по столу.
— Мое зрение что-то ослабело, — пробормотал он про себя странным, глухим голосом.
Он медленно поставил бокал на стол, снова наполнил его и осушил залпом. Боюсь, вино бросилось ему в голову, ибо он выглядел и разговаривал очень странно.
— Прошу вас, не пишите графу Фоско! — настойчиво и серьезно молила леди Глайд.
— А почему бы нет, хотел бы я знать? — вдруг крикнул сэр Персиваль так яростно, что мы обе испугались. — Где вам подобает остановиться в Лондоне, как не в доме вашей тетушки, как это советует сделать вам сам мистер Фэрли? Спросите у миссис Майклсон, прав ли я!
На этот раз сэр Персиваль бесспорно был прав, и я не могла возразить на его предложение. Я сочувствовала леди Глайд во всех других отношениях, но не могла разделять ее несправедливого предубеждения против графа Фоско. Я еще никогда не встречала леди, занимавшую такое высокое положение в обществе, как леди Глайд, и которая была бы до такой степени во власти плачевных предрассудков по отношению к иностранцам. Ни записка ее родного дядюшки, ни растущая досада сэра Персиваля не оказывали на нее, по-видимому, никакого влияния. Она твердила, что не хочет останавливаться на ночь в Лондоне, и продолжала умолять своего мужа не писать милорду графу.
— Хватит! — грубо сказал сэр Персиваль, поворачиваясь к нам спиной. — Если у вас самой не хватает здравого смысла, чтобы понимать, что лучше, за вас приходится думать другим. Мы уже обо всем условились. Оставим это! Вам придется поступить так же, как поступила мисс Голкомб…
— Мэриан? — повторила с изумлением миледи. — Мэриан ночевала в доме графа Фоско?!
— Да, в доме графа Фоско. Она провела там вчерашнюю ночь, чтобы немного передохнуть по дороге в Лиммеридж. Вам придется последовать ее примеру и поступить, как вам приказывает ваш дядя. Завтра вы переночуете у Фоско, как сделала ваша сестра. Я не желаю больше слушать никаких возражений. Не препятствуйте моим решениям! Не заставляйте меня раскаиваться в том, что я вообще вас отпускаю!
Он вскочил на ноги и вдруг вышел на веранду через открытую стеклянную дверь.
— Простите меня, миледи, — шепнула я, — но мне кажется, нам лучше не ждать здесь возвращения сэра Персиваля. Боюсь, что он слишком разгорячен вином.
Я увела ее из столовой. Она шла со мной устало и безучастно…
Как только мы снова очутились в безопасности наверху, я сделала все, что было в моих силах, чтобы успокоить миледи. Я напомнила ей, что в письме к ней и к мисс Голкомб ее дядя мистер Фэрли безусловно считал нужным, чтобы она поступила так, как ей предложили. Она согласилась с этим и даже сказала, что оба письма типичны для эксцентрического характера ее дядюшки, но ее опасения за мисс Голкомб, ее необъяснимый ужас перед милордом графом и нежелание провести ночь в его доме оставались прежними, несмотря на все мои доводы. Я сочла своим долгом возразить против необоснованных предрассудков миледи по отношению к милорду графу, что я и сделала с большим достоинством и с подобающей моему положению почтительностью.
— Простите меня за вольность, миледи, — сказала я под конец, — но, как сказано в писании, — «по делам их познаете их». Я считаю, что доброта и заботливость милорда графа в продолжение всей болезни мисс Голкомб заслуживают нашей благодарности и уважения. Даже серьезные разногласия милорда графа с мистером Доусоном происходили на почве чрезмерного внимания милорда графа к мисс Голкомб.
— Какие разногласия? — спросила миледи с внезапно пробудившимся интересом.
Я рассказала ей про неприятные обстоятельства, при которых мистер Доусон отказался от дальнейшего пребывания в нашем доме, — я сделала это тем охотнее, что с неодобрением относилась к утаиванию сэра Персиваля от леди Глайд всех этих недоразумений.
Миледи, по-видимому, еще больше разволновалась и перепугалась после моего рассказа.
— О боже мой! Все это еще хуже, чем я думала! — сказала она, заметавшись по комнате с потерянным видом. — Граф знал, что мистер Доусон никогда не согласится отпустить Мэриан в дорогу. Он нарочно оскорбил доктора, чтобы удалить его из дому.
— О миледи! — запротестовала я.
— Миссис Майклсон! — горячо воскликнула она. — Никто на свете не убедит меня, что моя сестра по собственному желанию ночевала в доме этого человека и сама согласилась уехать вместе с ним. Что бы ни говорил сэр Персиваль, что бы ни писал мой дядя, я так боюсь графа, что ни за что на свете не стала бы есть, пить и спать под его кровом, если бы думала лишь о себе. Только отчаянная тревога за Мэриан придает мне силы следовать за ней куда угодно, даже в дом графа Фоско.
Я решила напомнить миледи, что, по словам сэра Персиваля, мисс Голкомб уже уехала из Лондона в Кумберленд.
— Я боюсь этому поверить! — отвечала миледи. — Я боюсь, что она все еще в доме этого человека. Если я ошибаюсь и она в самом деле уже уехала в Лиммеридж, я ни за что не останусь на ночь у графа Фоско. Мой самый близкий друг на свете после моей сестры живет около Лондона. Вы слышали от меня и от Мэриан про миссис Вэзи. Я напишу ей и попрошу разрешения переночевать у нее. Не знаю, как доберусь туда, не знаю, как я сумею избежать на вокзале встречи с графом, но, если моя сестра уже уехала в Кумберленд, я постараюсь остановиться у миссис Вэзи. К вам у меня будет только одна просьба: позаботьтесь о том, чтобы мое письмо к миссис Вэзи было отослано в Лондон сегодня же вечером. Сэр Персиваль будет писать графу Фоско. У меня есть основания не доверять моего письма почтовой сумке внизу. Вы поможете мне отослать письмо и никому не расскажете об этом? Кто знает, может быть, это последнее одолжение, которое я у вас прошу.
Я колебалась. Все это было непонятно и странно. Мне даже казалось, что тревоги и волнения последних недель нарушили душевное равновесие миледи. Все же я наконец согласилась, хотя и понимала, что иду на риск. Если б письмо было адресовано кому-нибудь незнакомому или другому человеку, а не миссис Вэзи, которую я хорошо знала по отзывам, конечно, я отказала бы миледи. Благодарю бога ввиду того, что случилось в дальнейшем, благодарю бога, — я исполнила просьбу миледи в ее последний день в Блекуотер-Парке!
Письмо было написано и передано в мои руки. В тот же вечер я сама опустила его в почтовый ящик в деревне.
В тот день мы больше не видели сэра Персиваля.
По просьбе леди Глайд я ночевала в комнате рядом с ее спальней. Дверь между нашими комнатами оставалась открытой. В одиночестве и пустоте дома было нечто настолько непривычное и неприятное, что я была рада чувствовать присутствие живого человека в соседней комнате. Миледи легла очень поздно. Она перечитывала письма и жгла их, вынула из комода и шкафа все свои любимые вещицы, как будто не предполагала вернуться когда-либо еще в Блекуотер-Парк. Спала она очень беспокойно, несколько раз вскрикивала во сне и один раз так громко, что даже сама проснулась. Но наутро она не сочла нужным поделиться со мной и рассказать мне о своих снах. Возможно, в моем положении я не имела права ожидать этого. Теперь это уже не имеет значения. Все равно мне было очень жаль ее. Мне было жаль ее от всей души.
На следующий день была прекрасная солнечная погода. После завтрака сэр Персиваль пришел сказать, что экипаж будет подан без четверти двенадцать. Лондонский поезд останавливался на нашей станции двенадцатью минутами позже. Сэр Персиваль предупредил леди Глайд, что должен уйти, но постарается вернуться к ее отъезду. Если бы, по непредвиденной случайности, ему пришлось задержаться, мне было приказано проводить леди Глайд до станции и позаботиться о том, чтобы она не опоздала к поезду. Сэр Персиваль отрывисто отдавал эти приказания и все время ходил по комнате. Миледи внимательно следила за ним глазами. Но он ни разу даже не взглянул на нее.
Миледи все время молчала и заговорила, только когда он подошел к двери, чтобы уйти. Она протянула ему руку.
— Я больше не увижу вас, — сказала она, подчеркивая свои слова, — мы расстаемся, может быть, навсегда. Постараетесь ли и вы меня простить, Персиваль, от всего сердца, как я прощаю вас?
Он вдруг побледнел, и крупные капли пота выступили у него на лбу.
— Я еще вернусь, — сказал он и вышел из комнаты так поспешно, будто слова миледи его испугали.
Мне никогда не нравился сэр Персиваль, но при виде того, как он расстался с леди Глайд, мне стало стыдно за то, что я жила в его доме и ела его хлеб. Мне хотелось сказать несколько благочестивых, сочувственных слов бедной миледи, но что-то было в ее лице такое, когда она поглядела вслед своему мужу, что я передумала и промолчала.
В назначенное время карета подъехала к дому. Миледи была права — сэр Персиваль и не подумал вернуться. Я до последней минуты все ждала его, но ждала напрасно.
Я не несла никакой прямой ответственности за отъезд миледи, но на душе у меня было очень неспокойно.
— Миледи действительно едет в Лондон по собственному желанию? — спросила я, когда мы выехали за ворота.
— Я готова ехать куда угодно, — отвечала она, — только бы покончить с ужасной неизвестностью, которая мучит меня сейчас.
Тревога ее заразила и меня, я сама начала беспокоиться за мисс Голкомб не меньше, чем она. Я осмелилась попросить ее написать мне несколько строк из Лондона, если все будет благополучно. Она ответила:
— С большим удовольствием, миссис Майклсон.
— У всех у нас есть свой крест, и мы должны его безропотно нести, миледи, — сказала я, заметив, что она притихла и задумалась после того, как обещала написать мне.
Она промолчала — казалось, она слишком была занята своими мыслями, чтобы слушать меня.
— Боюсь, что миледи плохо спала эту ночь, — сказала я спустя немного времени.
— Да, — отвечала она, — мне снились такие тяжелые сны.
— Вот как, миледи?
И я подумала, что она расскажет мне. Но нет, она снова заговорила только для того, чтобы спросить меня:
— Вы сами отправили мое письмо к миссис Вэзи?
— Да, миледи.
— Сэр Персиваль сказал, что граф Фоско встретит меня на вокзале в Лондоне?
— Сказал, миледи.
Она тяжело вздохнула и за всю дорогу не произнесла больше ни слова.
Когда мы приехали на станцию, у нас оставалось всего две минуты до отхода поезда. Садовник, везший нас, занялся багажом, а я поспешила взять билет. Поезд уже подходил к платформе, когда я вернулась к миледи. Она была очень бледна и прижимала руку к сердцу, как будто внезапная боль или страх овладели ею в это последнее мгновение.
— Как я хотела бы, чтобы вы поехали со мной! — сказала она, хватая меня за руку, когда я отдавала ей билет.
Если б сейчас у нас было еще время или если б за день до этого я чувствовала то же, что почувствовала при этих словах, я устроилась бы так, чтобы сопровождать ее, даже если бы мне пришлось тут же отказаться от места у сэра Персиваля. Но когда она высказала свое пожелание, было уже поздно. Казалось, она сама поняла это и не повторяла больше, что хотела бы, чтобы я ехала с ней. Поезд остановился. Она дала садовнику несколько шиллингов на гостинцы его детям и с сердечной простотой пожала мне руку, прежде чем войти в вагон.
— Вы были очень добры ко мне и к моей сестре, — сказала она, — добры, когда мы были совсем одиноки. Я буду помнить о вас с благодарностью, пока жива и могу вспоминать. До свиданья, да благословит вас господь!
Она сказала эти слова таким голосом и с таким взглядом, что у меня навернулись слезы, — она произнесла эти слова, как будто прощалась со мной навеки.
— До свиданья, миледи, — сказала я, — до скорого, до более радостного свидания. От всего сердца желаю вам счастья! До радостной новой встречи!
Она покачала головой и вздрогнула, садясь на свое место. Кондуктор закрыл купе.
— Вы верите в сны? — шепнула она мне из окна. — Вчера ночью мне снился такой страшный сон, какого я никогда раньше не видела. Он все еще наполняет меня ужасом.
Не успела я ответить, как раздался свисток — и поезд тронулся. Ее бледное, нежное лицо тихо поплыло перед моими глазами в последний раз, — печально и торжественно она смотрела на меня из окна вагона. Она помахала мне рукой и скрылась из глаз.
В тот же день, к пяти часам пополудни, улучив минутку для отдыха среди массы домашних дел и забот, лежавших теперь на моих плечах, я села у себя в комнате, решив подкрепить свой смятенный дух проповедями моего дорогого покойного мужа. Впервые в жизни я не могла сосредоточиться на этих благочестивых и ободряющих словах. Придя к заключению, что отъезд леди Глайд расстроил и встревожил меня гораздо серьезнее и глубже, чем мне это казалось, я отложила проповеди в сторону и пошла пройтись по саду. Как мне было известно, сэр Персиваль еще отсутствовал, поэтому я могла погулять вполне спокойно.
Завернув за дом и подойдя к саду, я очень удивилась при виде совершенно незнакомого мне человека, который спокойно прогуливался в нашем саду.
Это была женщина. Она шла по дорожке, спиной ко мне, и собирала цветы.
Кровь застыла в моих жилах! Незнакомка в саду была миссис Рюбель!
Я была не в силах ни подойти к ней, ни окликнуть ее. Она сама подошла ко мне, невозмутимо, как всегда, с букетом в руках.
— В чем дело, мэм? — спросила она спокойно.
— Вы здесь! — сказала я задыхаясь. — Вы не уехали в Лондон? Вы не ездили в Кумберленд?
Миссис Рюбель с презрительной усмешкой понюхала цветы.
— Конечно, нет, — сказала она, — я и не думала уезжать из Блекуотер-Парка.
Я отдышалась и набралась храбрости, чтобы задать ей другой вопрос:
— Где мисс Голкомб?
На этот раз миссис Рюбель чуть ли не засмеялась мне в лицо и ответила:
— Мисс Голкомб, мэм, тоже никуда не уезжала из Блекуотер-Парка.
Когда я услышала этот потрясающий ответ, мне мгновенно припомнилось мое прощание с леди Глайд. Я не могу сказать, что упрекала себя, но, кажется, я отдала бы все свои сбережения, чтобы четыре часа назад знать то, о чем узнала теперь.
Миссис Рюбель спокойно стояла передо мной, занятая составлением своего букета. Казалось, она ждала, что я скажу еще что-нибудь.
Но у меня не было слов, я думала об ослабевшей энергии и о хрупком здоровье леди Глайд и содрогалась, представляя себе, что будет с ней, когда она узнает эту новость. Я так тревожилась за моих бедных хозяек, что в течение нескольких минут не могла говорить. Наконец миссис Рюбель подняла глаза от своего букета, поглядела вбок и сказала:
— Вот и сэр Персиваль, мэм, вернулся с верховой прогулки.
Я тоже увидела его. Он шел к нам, злобно сбивая хлыстом головки цветов. Когда он был уже настолько близко, чтобы увидеть мое лицо, он остановился, стегнул хлыстом по своим ботфортам и вдруг захохотал так неистово и оглушительно, что испуганные птицы вспорхнули с дерева, под которым он стоял.
— Ну, миссис Майклсон, — сказал он, — вы наконец узнали обо всем, не правда ли?
Я ничего не ответила. Он повернулся к миссис Рюбель:
— Когда вы вышли в сад?
— Полчаса назад, сэр. Вы сказали, что я могу снова гулять, где захочу, как только леди Глайд уедет в Лондон.
— Совершенно верно. Я не делаю вам замечания, я только спрашиваю. — Он помолчал с минуту, а затем обратился ко мне: — Вам не верится, не так ли? — насмешливо спросил он. — Пойдемте! Идите за мной, и вы сами увидите!
Он направился к дому, я следовала за ним, миссис Рюбель шла за мной. Пройдя через чугунные ворота, он остановился и показал на нежилую часть дома.
— Вот! — сказал он. — Посмотрите на первый этаж. Вы знаете старые елизаветинские спальни? В лучшей из них находится в эту минуту живая и невредимая мисс Голкомб. Проведите ее туда, миссис Рюбель. Ключи у вас? Проведите туда миссис Майклсон, пусть она своими глазами удостоверится, что на этот раз никто ее не обманывает.
Тон, которым он говорил со мной, помог мне несколько овладеть собой за те две-три минуты, прошедшие с тех пор, как мы вышли из сада. Не знаю, как бы я поступила в эту критическую минуту, если б всю свою жизнь провела в услужении. Но, обладая чувствами, принципами и воспитанием настоящей леди, я ни на секунду не усомнилась в том, как мне следовало сейчас поступить. Мой нравственный долг перед самой собой, мой долг перед леди Глайд обязывал меня ни в коем случае не оставаться на службе у человека, который так бессовестно обманул нас обеих и так недостойно вел себя.
— Разрешите просить вас, сэр Персиваль, уделить мне несколько минут для разговора наедине, — сказала я. — После этого я готова проследовать за этой особой в комнату мисс Голкомб.
Миссис Рюбель, на которую я указала легким поворотом головы, дерзко фыркнула, понюхала свой букет и с нарочитой медлительностью отошла к дверям дома.
— Ну! — резко сказал сэр Персиваль. — Что еще?
— Я хочу сказать, сэр, что отказываюсь от должности, которую занимала до сих пор в Блекуотер-Парке.
Буквально так я ему и сказала. Мне хотелось, чтобы он с первых же моих слов понял, что я не намерена больше оставаться в его доме и служить у него.
Он угрюмо поглядел на меня и яростным жестом засунул руки в карманы.
— Вот как? — сказал он. — Почему, хотел бы я знать?
— Мне не подобает высказывать свое мнение о том, что произошло в доме, сэр Персиваль. Я никого не хочу оскорблять. Я только хочу заявить, что считаю несовместимым с моим чувством долга перед самой собой и перед леди Глайд оставаться у вас в услужении.
— А это совместимо с вашим чувством долга по отношению ко мне — бросать мне в лицо ваши подозрения? — в бешенстве крикнул он. — Я вижу, куда вы клоните! Невинный обман, к которому мы прибегли для пользы самой леди Глайд, вы истолковали превратно и злостно! Перемена климата и обстановки были совершенно необходимы для ее здоровья, и вы так же хорошо знаете, как и я, что она никогда бы не уехала, если б ей сказали, что мисс Голкомб все еще тут. Ее обманули для ее же пользы, — мне безразлично, кто будет об этом знать! Уходите, если хотите, — таких домоправительниц, как вы, много, они появятся, стоит только кликнуть. Уходите когда хотите, но остерегайтесь распространять сплетни обо мне и моих делах! Говорите правду и только правду, иначе вам не поздоровится! Повидайте мисс Голкомб сами — и вы убедитесь, что за ней такой же хороший уход, как был раньше в ее прежних комнатах. Вспомните распоряжение доктора: он сказал, что леди Глайд как можно скорей необходима перемена обстановки. Хорошенько подумайте обо всем, а потом можете говорить что угодно обо мне и о моих поступках, если только посмеете!
Он выпалил эту тираду, не переводя дыхания, шагая взад и вперед и яростно рассекая воздух своим хлыстом.
Но что бы он ни сказал и ни сделал, ничто не могло изменить моего мнения насчет бессовестной лжи, которую он в моем присутствии произносил накануне, и жестокого обмана, посредством которого он разлучил леди Глайд с ее сестрой, отослав ее в Лондон, в то время как она сходила с ума от беспокойства за мисс Голкомб. Естественно, я хранила эти мысли про себя и не высказала их вслух, чтобы не рассердить его еще больше. Однако это не помешало мне еще прочнее утвердиться в своем решении. «Да утихнет злоба перед кротостью ангельской». Соответственно я подавила свое возмущение, когда настал мой черед отвечать ему.
— Пока я состою у вас в услужении, сэр Персиваль, — сказала я, — надеюсь, я слишком хорошо знаю свое место, чтобы требовать у вас отчета в ваших действиях. Когда я перестану служить у вас, я достаточно знаю свое место, чтобы не говорить о том, что меня не касается…
— Когда вы хотите уходить? — бесцеремонно перебил он меня. — Не подумайте, что я желаю, чтоб вы оставались, и намерен вас уговаривать. Я справедлив и откровенен всегда и во всем. Когда вы хотите уходить?
— Мне хотелось бы уйти как можно скорее, если вам это удобно, сэр Персиваль.
— Мои удобства не имеют к этому никакого отношения. Завтра утром я навсегда уезжаю из Блекуотер-Парка и могу рассчитать вас сегодня вечером. Если вы хотите позаботиться о чьих-то удобствах, подумайте лучше о мисс Голкомб. Срок найма миссис Рюбель истекает сегодня. По некоторым причинам ей необходимо быть в Лондоне сегодня же к ночи. Если вечером вы уедете, около мисс Голкомб не останется ни одной живой души. Ухаживать за ней будет некому.
Надеюсь, я могу не говорить о том, что, конечно, я была не способна бросить мисс Голкомб на произвол судьбы, особенно теперь, когда с леди Глайд и с ней случилась такая неприятность. После того как сэр Персиваль снова подтвердил мне, что миссис Рюбель сегодня уезжает, я согласилась заменить ее и остаться в Блекуотер-Парке, поставив непременным условием, чтобы мистер Доусон снова возобновил свои визиты и вел наблюдение над состоянием здоровья мисс Голкомб. Я обещала сэру Персивалю остаться до тех пор, пока мисс Голкомб не перестанет нуждаться в моих услугах. Мы условились, что за неделю до моего отъезда я предупрежу поверенного сэра Персиваля, чтобы он мог принять необходимые меры и найти кого-нибудь на мое место. В нескольких словах мы договорились обо всем. Затем сэр Персиваль резко повернулся на каблуках и пошел прочь, а я могла подойти к миссис Рюбель. Эта удивительная иностранная персона невозмутимо сидела все время на пороге у двери дома, ожидая, пока я смогу проследовать за ней к мисс Голкомб.
Не успела я к ней приблизиться, как сэр Персиваль вдруг остановился и позвал меня обратно.
— Почему вы оставляете службу у меня? — спросил он.
Вопрос этот был настолько неожиданным после всего происшедшего между нами, что я была в затруднении, как на него ответить.
— Имейте в виду, мне дела нет, почему вы уходите! — продолжал он. — Но при поступлении на новое место вы должны будете указать причину, по которой оставили службу у меня. Какую причину вы укажете? Что семья уехала? Так?
— Против этой причины не может быть никаких возражений, сэр Персиваль…
— Прекрасно! Это все, что я хотел знать. Если ко мне обратятся за вашими рекомендациями — вот причина, по которой вы оставили службу у меня, как вы сами только что сказали. Вы взяли расчет оттого, что семья уехала!
Прежде чем я успела вымолвить слово, он повернулся и быстро пошел от меня через лужайку. Его поведение было таким же странным, как и его манера разговаривать. Признаюсь, он испугал меня.
Подойдя к миссис Рюбель, я увидела, что даже ее терпение стало иссякать.
— Наконец-то! — сказала она, пожимая своими сухими иностранными плечами.
Она пошла вперед, поднялась по лестнице, открыла своим ключом дверь длинного коридора, который вел в старые комнаты, уцелевшие с незапамятных времен королевы Елизаветы. Эту дверь ни разу не открывали за время моего пребывания в Блекуотер-Парке. Комнаты я хорошо знала, но проходила в них через другую дверь, с противоположной стороны дома. Миссис Рюбель остановилась у третьей комнаты из тех, которые были расположены вдоль старой галереи, подала мне ключ от двери вместе с ключом от дверей коридора и сказала:
— В этой комнате находится мисс Голкомб.
Прежде чем войти, я решила дать миссис Рюбель понять, что она здесь больше не служит. Поэтому я напрямик сказала ей, что с этой минуты уход за больной возложен всецело на меня.
— Рада слышать это, мэм, — сказала миссис Рюбель, — мне очень хочется уехать.
— Вы уедете сегодня? — спросила я, чтобы удостовериться в этом.
— Раз вы все взяли на себя, мэм, через полчаса меня не будет. Сэр Персиваль любезно предоставил в мое распоряжение садовника и экипаж. Через полчаса они мне потребуются, чтобы ехать на станцию. Я уже уложилась. Желаю вам счастливо оставаться, мэм, прощайте!
Она сделала книксен и пошла обратно по галерее, напевая себе под нос какую-то песенку и помахивая своим букетом. Благодарение богу, могу сказать: никогда больше я не видела миссис Рюбель.
Мисс Голкомб спала, когда я вошла к ней. Я с тревогой всматривалась в нее. Она лежала на высокой, мрачной, старомодной кровати. Но должна сказать, она выглядела ничуть не хуже, чем когда я видела ее в последний раз. По всем признакам, за ней был должный уход. Комната была унылая, запущенная, темная. Но окно, выходившее на двор позади дома, было открыто настежь, чтобы дать доступ свежему воздуху, и все, что можно было сделать для необходимого комфорта, было сделано. Жестокий обман сэра Персиваля обрушился всецело на одну леди Глайд. Судя по всему, единственное зло, которое они с миссис Рюбель причинили мисс Голкомб, заключалось в том, что они ее спрятали.
Я тихонько вышла из комнаты, оставив больную леди мирно спать, и пошла дать распоряжение садовнику привезти в Блекуотер-Парк мистера Доусона. Я попросила садовника, после того как он отвезет миссис Рюбель на станцию, заехать к доктору и передать ему от моего имени просьбу навестить меня. Я была уверена, что мистер Доусон приедет ко мне, а когда узнает, что графа Фоско в доме больше нет, останется и будет по-прежнему навещать мисс Голкомб.
Спустя некоторое время садовник пришел сказать, что отвез миссис Рюбель на станцию, а потом заезжал к доктору. Мистер Доусон просил передать мне, что не совсем здоров, но, если сможет, приедет завтра утром.
Доложив мне об этом, садовник хотел было уже уйти, но я остановила его. Я попросила его обязательно вернуться до наступления темноты и провести ночь в одной из пустых спален, чтобы в случае, если это будет необходимо, быть под рукой. Он понял мое нежелание оставаться одной в самой пустынной части безлюдного дома и охотно согласился. Мы условились, что он вернется к девяти часам вечера.
Он пришел в назначенный час. Как я была довольна, что из предосторожности позвала его! Еще до полуночи сэр Персиваль, который так странно вел себя днем, пришел в совершенное неистовство. С ним был такой припадок бешенства, что, если б садовник вовремя не усмирил его, боюсь и подумать, что могло бы случиться.
Целый день и весь вечер сэр Персиваль бродил по дому и саду, страшно возбужденный и сердитый. Я приписала это тому, что, по всей вероятности, он выпил неумеренное количество вина за обедом. Не знаю, было ли это так, но, во всяком случае, когда поздно вечером я проходила по галерее, я вдруг услышала, как он громко и гневно что-то кричал в жилой части дома, где находился. Я заперла дверь в коридор, чтобы крик не достиг ушей мисс Голкомб, а садовник немедленно пошел к сэру Персивалю узнать, в чем дело. Только через полчаса садовник наконец вернулся. Он заявил, что его хозяин совершенно сошел с ума, но не по причине чрезмерного злоупотребления вином, как я предполагала, а то ли из-за какого-то необъяснимого панического страха, то ли из-за страшного раздражения. Садовник застал сэра Персиваля в холле. Исступленно ругаясь, тот метался по холлу и кричал, что ни минуты больше не желает оставаться в таком страшном могильном склепе, как этот дом, и намерен немедленно, ночью же, навсегда отсюда уехать. Увидев садовника, он с проклятиями и руганью велел ему запрягать коляску. Через четверть часа сэр Персиваль выбежал во двор. При свете луны он выглядел бледным, как мертвец, вскочил в коляску и, хлестнув лошадь так, что она взвилась на дыбы, уехал. Садовник слышал, как он кричал и проклинал привратника, приказывая немедленно отпереть ворота. Когда ворота открылись, садовник услышал, как в ночной тишине колеса бешено загрохотали по дороге; грохот мгновенно стих — это было все.
День или два спустя, не помню точно, коляску привез из ближайшего к нам города — из Нолсбери — конюх тамошней гостиницы. Сэр Персиваль остановился в Нолсбери, а потом уехал поездом в неизвестном направлении. Ни от него самого, ни от кого-либо другого я не получала о нем известий и ничего не знаю о его дальнейшей судьбе. В Англии он сейчас или нет, мне неизвестно. Мы с ним больше никогда не встречались с тех пор, как он умчался из собственного дома, как беглый каторжник. Молю бога и горячо надеюсь, что никогда больше мы с ним не встретимся.
Мое собственное участие в этой грустной семейной истории подходит к концу.
Подробности о том, как мисс Голкомб проснулась и увидела меня подле своей кровати, не имеют, как мне сказали, существенного значения для цели, которую преследует данное повествование. Скажу только, что мисс Голкомб сама не понимала, каким образом ее переправили из жилой части дома в нежилую. Когда это происходило, она спала глубоким сном и не знает, был ли ее сон естественным или вызван искусственным образом. Ко времени моего отъезда в Торкей в доме уже не было никого из прежней прислуги, кроме одной Маргарет Порчер, которая беспрестанно ела, пила и спала, когда не была занята работой. Благодаря этому перенести мисс Голкомб из одной части дома в другую было нетрудно. Осмотрев комнату, я убедилась, что миссис Рюбель заранее запаслась нужной провизией и всем необходимым, чтобы провести несколько дней в полном уединении с больной леди. Миссис Рюбель уклонялась от ответов на вопросы, которые мисс Голкомб, естественно, задавала ей, но во всем остальном была внимательна и заботлива. Я могу обвинить миссис Рюбель только в том, что она участвовала в бессовестном, недостойном обмане.
К моему великому облегчению, мне позволено не описывать, как отнеслась мисс Голкомб к сообщению об отъезде леди Глайд и какое впечатление произвело на нее позднее то страшное известие, которое слишком быстро донеслось до нас в Блекуотер-Парк. В обоих случаях я постаралась заранее подготовить мисс Голкомб так заботливо и осторожно, как могла. Мистер Доусон в течение нескольких дней был нездоров и не мог приехать сразу, как я его просила. Но его советы очень помогли мне, когда мне пришлось передать мисс Голкомб ту прискорбную весть. Это было такое печальное время, что мне и сейчас горько о нем вспоминать и писать. Бесценное благо религиозного утешения, которым я старалась облегчить горе мисс Голкомб, долго не проникало в ее сознание, но верю и горячо надеюсь, что под конец она вняла ему. Я не отходила от нее, пока она не окрепла. Поезд, с которым я уезжала из этого несчастного дома, увозил и ее. Мы с глубокой грустью расстались в Лондоне. Я осталась у родственников в Айлингтоне, а она поехала к мистеру Фэрли в Кумберленд.
Мне остается написать еще несколько строк, прежде чем я закончу свой грустный отчет. Эти строки продиктованы мне чувством долга.
Во-первых, я хочу заявить о своем глубоком убеждении, что граф Фоско совершенно непричастен к событиям, о которых я сейчас рассказала. Его ни в чем нельзя упрекнуть. Как я слышала, возникло весьма серьезное подозрение против милорда графа — его обвиняют в страшном злодеянии. Однако я непоколебимо верю, что милорд граф не виноват ни в чем. Если он и помог сэру Персивалю отослать меня в Торкей, он поступил так под влиянием заблуждения, за которое его, как иностранца, незнакомого с нашими обычаями, нельзя обвинять. Если миссис Рюбель появилась в Блекуотер-Парке по его инициативе, это было его несчастьем, а не виной, когда эта иностранная особа оказалась столь низкой, что помогла обману, придуманному и приведенному в исполнение хозяином дома. Во имя высшей человеческой морали я протестую против необоснованного и бездоказательного осуждения поступков милорда графа.
Во-вторых, я хочу выразить глубокое сожаление, что никак не могу вспомнить, какого именно числа леди Глайд уехала из Блекуотер-Парка в Лондон. Мне сказали, что чрезвычайно важно установить точную дату этого прискорбного путешествия, но я тщетно старалась припомнить ее. Помню только — это было во второй половине июля. Мы все знаем, как трудно по истечении некоторого времени вспомнить какое-нибудь число, если мы его раньше не записали. В данном случае для меня это еще труднее из-за тех тревожных и путаных событий, которые произошли в период отъезда леди Глайд. Я искренне и глубоко сожалею, что тогда же не записала, какого это было числа. Мне хотелось бы вспомнить его с той же отчетливостью, с какой я помню лицо моей бедной госпожи, когда она так печально поглядела на меня в последний раз из окна вагона.
Рассказ продолжают разные лица
1. Отчет Эстер Пинхорн, кухарки, состоящей в услужении у графа Фоско (записано с ее собственных слов)
олжна сказать, что, к сожалению, я так никогда и не выучилась грамоте, но всю свою жизнь была трудолюбивой женщиной и всегда оставалась честной. Я знаю, что говорить то, чего не было, — большой грех, и постараюсь на этот раз этого не делать. Я расскажу все, что мне известно, и только покорнейше прошу джентльмена, который записывает, поправлять мои выражения и простить меня, что я неученая.
Прошлым летом я осталась без места (не по своей вине) и прослышала, что в доме номер пять по Форест-Род в Сент-Джонз-Вуде нужна кухарка. Я поступила на это место. Меня взяли на испытание. Фамилия моего хозяина была Фоско. Хозяйка была англичанкой. Он был графом, а она графиней. Когда я туда перебралась, в доме была еще девушка на должности горничной. Не могу сказать, чтоб она была очень чистоплотной и аккуратной, но зла в ней не было. Мы с ней были единственными служанками в доме.
Наши хозяева приехали уже после нас и, как только приехали, сказали нам, что ждут к себе гостей из имения.
В гости должна была приехать племянница хозяйки, и мы приготовили ей на первом этаже спальню, окна которой выходили на задний двор. Моя хозяйка сказала, что у леди Глайд (так звали племянницу) слабое здоровье и что я должна иметь это в виду, когда буду готовить кушанья. Насколько я помню, их племянница должна была приехать в тот же день, но не полагайтесь в этом на мою память. Прошу прощенья, но должна признаться, что бесполезно спрашивать меня про числа, даты и тому подобное. Кроме воскресений, я не обращаю внимания на дни, будучи женщиной очень трудолюбивой, хоть и неученой. Знаю только, что леди Глайд приехала, а как приехала — ну и напугала же она всех нас! Не знаю точно, в какое время хозяин привез ее, я была занята на кухне. По-моему, это было в полдень. Горничная открыла им двери и провела в гостиную. Потом горничная пришла в кухню, но мы с ней недолго пробыли вместе. Вдруг мы услышали переполох внизу, и звонок из гостиной зазвонил как бешеный. Хозяйка звала нас на помощь.
Мы побежали вниз и видим: леди лежит на софе, бледная, как мертвец, кулаки сжаты, а голова на сторону. Хозяйка сказала, что она чего-то испугалась, а хозяин сказал, что с ней припадок конвульсий. Я знала нашу местность лучше, чем они, и поэтому сама побежала за медицинской помощью. Ближайшие доктора были Гудрик и Гарт, о них шла добрая молва по всему Джонз-Вуду, к ним многие обращались. С бедной леди был припадок за припадком, и это продолжалось до тех пор, пока она не измучилась вконец и не стала слабой и беспомощной, как новорожденный младенец. Тогда мы отнесли ее в спальню и уложили в постель. Доктор Гудрик пошел к себе домой и вернулся через четверть часа, а то и меньше. Кроме лекарств, он принес с собой еще кусочек красного дерева, вырезанного наподобие трубочки, и, обождав некоторое время, приставил конец этой трубочки к сердцу бедной леди, а сам приложил ухо к другому концу и стал внимательно слушать.
Потом он говорит моей хозяйке, которая была в комнате:
— Это очень серьезный случай, я советую вам немедленно известить родных леди Глайд.
А хозяйка говорит ему:
— Это болезнь сердца?
— Да, — говорит он, — и очень опасная.
Он ей описал в точности, какая это болезнь, но я так ничего и не поняла. Но очень хорошо помню, как под конец он сказал, что боится, что ни он, ни другой доктор уже ничем не могут помочь.
Моя хозяйка отнеслась к этой вести спокойнее, чем хозяин. Он был большой, толстый, пожилой человек, чудаковатый какой-то, у него были белые мыши и птицы, а он разговаривал с ними, будто они ребята малые! Слова доктора его за живое задели.
— Ах, бедная леди Глайд! Бедная, милая леди Глайд! — начал он приговаривать и забегал по комнате, ломая свои толстые руки вроде как актер, а вовсе не как джентльмен.
Хозяйка только об одном спросила доктора: есть ли надежда, что леди поправится, а хозяин просто засыпал доктора вопросами, по крайней мере вопросов пятьдесят он ему задал! По правде сказать, он всех нас замучил, а когда наконец успокоился, то пошел в садик и начал собирать цветочки да букетики, а потом попросил меня украсить ими комнату больной леди. Будто это поможет. По-моему, временами у него в голове не все было в порядке. Но, в общем, он был неплохой хозяин — такой вежливый на язык, веселый, приветливый в обращении. Он нравился мне гораздо больше хозяйки. Она была ужасная скареда, по всему было видно.
К ночи леди немного ожила. Перед этим судороги ее так замучили, что она не могла ни рукой пошевелить, ни словечка вымолвить. Теперь она лежала и во все глаза смотрела на комнату и на нас. Наверно, до болезни она была очень красивая, волосы светлые, а глаза голубые, нежненькая такая. Ночь она провела плохо, так я слышала от хозяйки, которая все время не отходила от нее. Перед тем как лечь спать, я зашла к ней в комнату узнать, не надо ли чего, но она все бормотала про себя бессвязно, как в бреду. Казалось, ей очень хотелось поговорить с кем-то, кто был где-то далеко, и она все звала кого-то. Я не разобрала имени в первый раз, а во второй раз хозяин постучался в дверь и явился со своими нескончаемыми вопросами и дрянными букетиками.
Когда я поднялась к ней на следующее утро, леди опять была совершенно без сил и лежала в забытьи. Мистер Гудрик привел своего коллегу мистера Гарта, чтобы с ним посоветоваться. Они сказали, что ее ни под каким видом нельзя будить или беспокоить. Они отошли в глубину комнаты и стали расспрашивать хозяйку про здоровье леди в прошлые годы, кто ее лечил и не пережила ли она незадолго до этого какого-нибудь душевного потрясения. Помню, хозяйка ответила «да» на этот последний вопрос, а мистер Гудрик с мистером Гартом поглядели друг на друга, и оба покачали головой. Они как будто решили, что потрясение подействовало на сердце леди. Бедняжка! Как поглядеть на нее, такая она была слабенькая. Не было у нее сил, что и говорить, совсем не было сил.
Позднее в то же утро, когда леди проснулась, она неожиданно почувствовала себя гораздо лучше. Я сама ее не видела. Нас с горничной не пускали к ней в комнату, чтобы посторонние ее не беспокоили. О том, что ей стало лучше, я слышала от хозяина. Он был в прекрасном настроении из-за этого и, когда отправился на прогулку в своей широченной соломенной шляпе с загнутыми полями, он заглянул из сада в кухонное окно.
— Добрейшая миссис кухарка, — говорит он, — леди Глайд стало гораздо лучше. Настроение мое поэтому повысилось, и я иду размять свои огромные ноги на солнышке. Не заказать ли чего, не купить ли чего для вас, миссис кухарка? Что вы там стряпаете? Вкусный тортик на обед? Побольше корочки! Побольше хрустящей корочки, прошу вас, моя дорогая, — золотистой корочки, которая будет восхитительно рассыпаться и таять во рту.
Вот как он разговаривал! Ему было за шестьдесят, а он обожал пирожные и торты. Подумать только!
Днем доктор опять приходил и своими глазами видел, что леди Глайд стало лучше. Он запретил нам говорить с ней или давать ей говорить с нами, если бы ей этого захотелось, и сказал, что самое главное для нее — полный покой и спать как можно больше. По-моему, ей не хотелось разговаривать, за исключением прошлой ночи, когда я так и не поняла, о чем она хочет сказать. Она была слишком слаба. И мистер Гудрик, когда осмотрел ее, совсем не пришел в хорошее настроение, как хозяин. Спустившись вниз, доктор ничего не сказал, кроме того, что опять зайдет к пяти часам.
Около этого часа (а хозяина дома еще не было) вдруг из спальни громко зазвонил звонок, и на лестницу выскочила хозяйка. Она крикнула мне, чтобы я скорей бежала за доктором да сказала бы ему, что леди в обмороке. Только я успела надеть чепчик и накинуть шаль, как, по счастью, доктор сам пришел к нам, как обещал.
Я ему открыла и пошла с ним наверх.
— Леди Глайд чувствовала себя, как обычно, — говорит ему в дверях спальни хозяйка. — Она проснулась, растерянно оглядела комнату, и вдруг я услышала, как она тихо вскрикнула и тут же упала навзничь.
Доктор подошел к кровати и нагнулся над больной леди. Вдруг он стал очень серьезным и молча приложил руку к ее сердцу.
Хозяйка уставилась на мистера Гудрика.
— Умерла? — говорит она шепотом и задрожала всем телом.
— Да, — говорит доктор, тихо так, строго. — Умерла. Вчера, когда я слушал ее сердце, я боялся, что это может случиться.
Услыхав эти слова, моя хозяйка отшатнулась от кровати и стала дрожать еще сильнее.
— Умерла! — шепчет она про себя. — Умерла так внезапно! Умерла так скоро! Что скажет граф?!
Мистер Гудрик посоветовал ей сойти вниз и немного успокоиться.
— Вы не спали всю ночь, — говорит он, — и ваши нервы не в порядке. Эта женщина, — говорит он и показывает на меня, — эта женщина останется в комнате, пока я не пришлю необходимую помощницу.
Хозяйка сделала, как он ей велел.
— Я должна подготовить графа, — говорит она, — я должна как можно осторожнее подготовить графа! — И, дрожа как лист, она вышла из комнаты.
— Ваш хозяин иностранец, — говорит мне мистер Гудрик, когда хозяйка ушла. — Он знает, как надо регистрировать смерть?
— Не могу знать, сэр, — говорю я. — Наверно, не знает.
Доктор задумался на минуту, а потом и говорит:
— Обычно я этого не делаю, но на этот раз я, пожалуй, сам зарегистрирую умершую, чтобы не затруднять семью. Через полчаса мне все равно придется проходить мимо регистрационного бюро, и мне нетрудно туда зайти. Скажите им, пожалуйста, что эту заботу я беру на себя.
— Хорошо, сэр, — говорю я, — премного благодарим за вашу любезность.
— Вы не возражаете против того, чтобы побыть здесь, пока я не пришлю кого-нибудь? — говорит он.
— Нет, сэр, — говорю я, — я посижу около бедной леди. Наверно, ничего нельзя было сделать, сэр, кроме того, что было сделано? — говорю я.
— Нет, — говорит он, — ничего нельзя было поделать. Она, наверно, очень страдала и долго болела до того, как я ее увидел. Случай был безнадежный, когда меня позвали.
— О господи, все мы рано или поздно кончим этим, правда, сэр? — говорю я.
Он ничего мне не ответил. Кажется, ему не хотелось разговаривать. Он только сказал:
— До свиданья, — и ушел.
Я просидела подле покойницы, пока не пришла женщина, которую прислал мистер Гудрик. Ее звали Джейн Гулд. На мой взгляд, она была очень почтенная женщина. Она никаких замечаний не делала, только сказала, что знает свое дело и за свою жизнь многих обрядила на тот свет.
О том, как отнесся к этой новости хозяин, когда услыхал о ней, я сказать ничего не могу. Меня при этом не было. Но когда я его увидела, он казался очень пришибленным. Он тихо сидел в углу, уронив свои толстые руки, понуро свесив голову; и глаза у него были пустые какие-то. Похоже было, что он не так огорчен, как испуган и озадачен тем, что случилось. Моя хозяйка распорядилась всем, что надо было сделать, а также насчет похорон. Наверно, это стоило кучу денег, гроб особенно был такой роскошный! Муж покойной леди, как мы слышали, был в отъезде, в чужих краях. Но моя хозяйка (она была ее родной теткой) договорилась с родственниками в имении (кажется, они жили где-то в Кумберленде, как мне помнится), что бедную леди похоронят в одной могиле с ее матерью. Похороны были очень пышные, и хозяин сам ездил в имение, чтобы на них присутствовать. Как он был хорош в глубоком трауре! Лицо такое торжественное, широкая черная креповая лента на шляпе. Когда он медленно выступал своей величавой походкой, уж так он был хорош!
В заключение, отвечая на заданные мне вопросы, должна сказать:
1) что ни я, ни моя сослуживица горничная никогда не видели, чтобы хозяин сам давал лекарства леди Глайд;
2) что, насколько мне известно, он никогда не оставался один на один с леди Глайд в ее комнате;
3) я не знаю, что было причиной внезапного испуга леди Глайд, когда она приехала к нам, — ни мне, ни горничной этого никогда не объясняли;
4) вышеупомянутый отчет был прочтен в моем присутствии.
Ничего больше я прибавить к нему не могу. Все написано правильно. Как христианка, клянусь, что все здесь написанное — истинная правда.
Подпись: Эстер Пинхорн + (ее крестик).
2. Отчет доктора
В регистрационное бюро отдела записи актов гражданского состояния того района, где последовала нижеуказанная смерть. Сим удостоверяю, что я лечил леди Глайд, 21 года от роду, видел ее в живых последний раз во вторник 25 июля 1850 года и что она умерла в тот же день в доме Э 5, Форест-Род, Сент-Джонз-Вуд. Смерть ее последовала в результате сердечного аневризма. Продолжительность болезни неизвестна.
Подпись: Альфред Гудрик.
Профессиональное звание: доктор медицины.
Адрес: 12, Кройдон-стрит, Сент-Джонз-Вуд.
3. Отчет Джейн Гулд
Доктор мистер Гудрик послал меня сделать все необходимое и приготовить к похоронам останки леди, умершей в доме, адрес которого указан в предыдущем отчете. Подле тела покойницы я застала служанку Эстер Пинхорн. Я сделала все, что требовалось, и подготовила тело к похоронам. В моем присутствии тело положили в гроб, и гроб заколотили при мне, прежде чем вынести. После этого, а не раньше, мне заплатили то, что мне причиталось, и я покинула этот дом. Те, кто захочет узнать о моих рекомендациях, могут обратиться к доктору Гудрику. Он засвидетельствует, что на меня можно положиться и что все изложенное здесь — истинная правда.
Подпись: Джейн Гулд.
4. Надпись на надгробном памятнике
Памяти Лоры, леди Глайд, жены сэра Персиваля Глайда, баронета из Блекуотер-Парка в Хемпшире, дочери покойного Филиппа Фэрли, эсквайра из Лиммериджа, этого же прихода. Родилась 27 марта 1829 года, сочеталась браком 22 декабря 1849 года. Умерла 25 июля 1850 года.
5. Отчет Уолтера Хартрайта
В начале лета 1850 года я и мои оставшиеся в живых товарищи покинули дикие дебри Центральной Америки, чтобы вернуться на родину. Достигнув побережья, мы сели на корабль, отплывавший в Англию. Судно это погибло в Мексиканском заливе. Я был одним из немногих спасшихся от кораблекрушения. В третий раз удалось мне избежать верной гибели. Смерть от тропической лихорадки, смерть от руки индейца, смерть в пучине морской — все три угрожали мне, все три миновали меня.
Американский корабль, плывший в Ливерпуль, подобрал уцелевших. Корабль прибыл в порт 13 октября 1850 года. Мы причалили к вечеру, а ночью я был уже в Лондоне.
Не буду описывать здесь мои путешествия и бедствия, пережитые вдали от родины. Причины, по которым я покинул свою страну, друзей и родных для нового мира приключений и опасностей, уже известны. Из своего добровольного изгнания я вернулся, как надеялся и верил, другим человеком. Испытания моей новой жизни закалили меня. В суровой школе крайней нужды и лишений воля моя стала сильной, сердце мужественным, разум самостоятельным. Я уехал, спасаясь от собственной судьбы. Я вернулся, чтобы встретить судьбу, как подобает мужчине.
Вернулся к неизбежной необходимости подавлять свои чувства, зная, что так суждено. Горечь ушла из моих воспоминаний, осталась только печаль и глубокая нежность к тем счастливым, незабвенным минувшим дням. Раны прошлого не зажили. Я не перестал чувствовать непоправимую боль из-за обманувших меня надежд, но научился нести свой крест. Лора Фэрли жила в моем сердце, когда корабль уносил меня вдаль и я в последний раз глядел на исчезавшие в тумане берега Англии. Лора Фэрли жила в моем сердце, когда корабль нос меня обратно и утреннее солнце озаряло приближавшиеся родные берега.
Перо мое пишет имя, которое она носила прежде, в сердце моем по-прежнему живет старая любовь. Я все еще пишу о ней, как о Лоре Фэрли. Мне трудно думать о ней, трудно говорить о ней, называя ее по имени ее мужа.
Мне нечего больше прибавить к моему вторичному появлению на этих страницах.
Настоящее повествование, если у меня хватит сил и мужества писать его, должно быть продолжено.
Когда наступило утро, сердце мое с волнением и надеждой устремилось к матушке и сестре. После долгого отсутствия, во время которого в течение многих месяцев они не получали никаких вестей обо мне, я считал необходимым подготовить их к нашей радостной встрече.
Ранним утром я послал письмо в коттедж в Хемпстеде, а через час направился туда сам.
Когда утих первый взрыв радости и к нам постепенно начало возвращаться тихое равновесие прежних дней, я понял по выражению лица моей матушки, что на сердце у нее тяжелое горе.
В глазах ее, смотревших на меня с такой нежностью, я читал больше чем любовь. С глубокой жалостью она сжимала мою руку. Мы никогда ничего не таили друг от друга. Она знала о моих разбитых надеждах, она знала, отчего я ее покинул. Я хотел было спросить ее как можно спокойнее, не получала ли она писем для меня от мисс Голкомб, не было ли каких известий о ее сестре, но, когда я взглянул в лицо матушки, вопрос замер на моих устах, у меня не хватило смелости задать его. С мучительной нерешительностью я мог только выговорить:
— Вам надо мне что-то сказать?
Сестра моя, сидевшая напротив нас, вдруг встала — встала и, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Матушка подвинулась ближе ко мне и обняла меня. Ее любящие руки дрожали, слезы струились по ее дорогому, родному лицу.
— Уолтер! — прошептала она. — Сын мой любимый! Сердце мое так скорбит за тебя! О сын мой! Помни, что у тебя осталась твоя мать.
Голова моя упала к ней на грудь. Я понял, что она хотела сказать этими словами.
Настало утро третьего дня с момента моего возвращения, утро 16 октября.
Я остался у матушки и сестры — я старался не отравлять им радости долгожданного свидания со мной. Я сделал все, что мог, чтобы оправиться от удара и примириться с необходимостью жить дальше. Я сделал все, чтобы мое страшное горе не вылилось в безысходное отчаяние, — смягчилось моей любовью к матушке и сестре. Но все было бесполезно, все было безнадежно. Я окаменел от горя. У меня не было слез. Ни нежное сочувствие сестры, ни горячая любовь моей матери не приносили мне облегчения.
Утром этого дня я открылся им. Я смог наконец выговорить то, о чем хотел сказать с той минуты, как матушка известила меня о ее смерти.
— Отпустите меня, дайте мне некоторое время побыть одному, — сказал я. — Мне будет легче, когда я снова увижу те места, где впервые встретился с ней, когда я преклоню колени у могилы, где она покоится.
Я отправился в путь — к могиле Лоры Фэрли.
Был тихий, прозрачный осенний день. Я вышел на безлюдной станции и пошел по дороге, где все мне было памятно. Заходящее солнце слабо просвечивало сквозь перистые облака, воздух был теплый, мягкий. На мир и покой сельского уединения ложилась тень угасавшего лета.
Я дошел до пустоши, густо заросшей вереском, я снова поднялся на вершину холма, я посмотрел вдаль — там виднелся знакомый тенистый парк, поворот дороги к дому, белые стены Лиммериджа. Превратности и перемены, дороги и опасности многих долгих месяцев, как дым, исчезли из моей памяти. Как будто вчера я шел по душистому вереску — я мысленно видел, как она идет мне навстречу в своей маленькой соломенной шляпке, в простом платье, развевающемся по ветру, с альбомом для рисунков в руках.
О, смерть, безжалостно твое жало! Ты побеждаешь все…
Я свернул в сторону, и вот внизу, в ложбине, передо мной встала одинокая старая церковь, притвор, где я ждал появления женщины в белом; холмы, теснившиеся вокруг тихого кладбища; родник, журчавший по каменистому руслу. Там, вдали, виднелся мраморный крест, белоснежный, холодный, возвышаясь теперь над матерью и над дочерью.
Я приблизился к кладбищу. Я прошел через низкую каменную ограду и обнажил голову, входя в священную обитель. Священную, ибо здесь покоилась кротость и доброта. Священную, ибо любовь и горе мое были отныне моими святынями.
Я остановился у могильной плиты, над которой высился крест. В глаза мне бросилась новая надпись, выгравированная на нем, — холодные черные буквы, безжалостно и равнодушно рассказывающие историю ее жизни и смерти. Я попытался прочесть их: «Памяти Лоры…» Нежные, лучистые голубые глаза, отуманенные слезами, светлая, устало поникшая головка, невинные прощальные слова, молящие меня оставить ее, — о, если бы последнее воспоминание о ней не было столь печальным! Воспоминание, которое я унес с собой, воспоминание, которое я приношу с собой к ее могиле!
Я снова попытался прочесть надпись. Я увидел в конце дату ее смерти, а над этим…
Над датой были строки — было имя, мешавшее мне думать о ней. Я подошел к ее могиле с другой стороны, откуда я не мог видеть надпись, где ничто житейское не вставало между нами.
Я опустился на колени. Я положил руки, я уронил голову на холодный, белый мрамор и закрыл глаза, чтобы уйти от жизни, от света. Я звал ее, я был с нею опять. О, любовь моя! Сердце мое вновь говорит с тобой. Мы расстались только вчера — только вчера я держал в руках твои любимые маленькие руки, только вчера глаза мои глядели на тебя в последний раз. Любовь моя!
Время остановилось, и тишина, как ночь, сгустилась вокруг меня.
Первый звук, нарушивший эту тишину, был слабым, как шелест травы над могилами. Он постепенно делался все громче, пока я не понял, что это звук чьих-то шагов. Они подходили все ближе и ближе — и остановились.
Я поднял голову.
Солнце почти зашло. Облака развеялись по небу, косые закатные лучи мягко золотили вершины холмов. Угасавший день был прохладным, ясным и тихим в спокойной долине смерти.
В глубине кладбища в призрачном свете заката я увидел двух женщин. Они смотрели на могилу, они смотрели на меня.
Две женщины.
Они подошли еще ближе и снова остановились. Лица их были скрыты под вуалями, я не мог их разглядеть. Когда они остановились, одна из них откинула вуаль. В тихом вечернем свете я увидел лицо Мэриан Голкомб.
Она так изменилась, будто прошло много-много лет с нашей последней встречи. В ее широко раскрытых глазах, устремленных на меня, застыл непонятный испуг. Лицо ее было до жалости исхудавшим, измученным — печать боли, страха и отчаяния лежала на нем.
Я шагнул к ней. Она не пошевельнулась, не заговорила. Женщина под вуалью рядом с ней слабо вскрикнула. Я остановился. Сердце во мне замерло. Невыразимый ужас охватил меня, я задрожал.
Женщина под вуалью отделилась от своей спутницы и медленно направилась ко мне. Оставшись одна, Мэриан Голкомб заговорила. Голос ее был прежним, я помнил, я узнал его — он не изменился, как измученное ее лицо, как испуганные глаза.
— Сон! Мой сон! — раздались ее слова среди гробовой тишины. Она упала на колени, с мольбой простирая руки к небу. — Господи, дай ему силы! Господи, помоги ему!
Женщина приближалась медленно, тихо, она шла ко мне. Глаза мои были прикованы к ней, теперь я видел только ее одну.
Голос, молившийся за меня, упал до шепота и вдруг перешел в отчаянный крик. Мне приказывали уйти!
Но женщина под вуалью всецело владела мной. Она остановилась по другую сторону могилы. Мы стояли теперь лицом к лицу, нас разделял надгробный памятник. Она была ближе к надписи, и платье ее коснулось черных букв.
Голос звучал все громче и исступленнее:
— Спрячьте лицо! Не смотрите на нее! Ради бога…
Женщина подняла вуаль.
«Памяти Лоры, леди Глайд…»
Лора, леди Глайд стояла у надписи, вещавшей о ее кончине, и смотрела на меня.
(Второй период истории на этом заканчивается.)