– Где он? – шепнул слуга, рассеянно уставившись на пламя.
– Он стал пеплом и тленом, – отвечал причетник. – И книги стали пеплом и тленом, и церковь – о сэр! – скоро тоже превратится в пепел и тлен.
Эти двое были единственными, кто заговорил в воцарившейся тишине. Когда они снова погрузились в молчание, ничто больше не тревожило ночного безмолвия, было слышно одно только потрескивание огня.
Но что это?!
Издали до нас донесся топот лошадей, мчавшихся галопом, потом все усиливающийся рев человеческих голосов, кричащих и разговаривающих друг с другом одновременно. Наконец-то прибыла пожарная команда!
Окружавшие меня люди отвернулись от огня и с нетерпением помчались к краю холма, навстречу пожарным. Старый причетник попытался бежать вместе с остальными, но силы его были на исходе. Я видел, как он с трудом держался за один из надгробных памятников.
– Спасите церковь! – кричал он слабым голосом, как будто пожарные могли услышать его.
Спасите церковь!
Единственный человек, не тронувшийся с места, был слуга. Он стоял, глядя на пламя пустым, безучастным взором. Я заговорил с ним, потряс его за руку. Но ничто не могло помочь расшевелить его. Он только прошептал еще раз:
– Где же он?
Через десять минут пожарная машина была готова; воду брали из колодца, находившегося за церковью; шланг подвели к дверям ризницы. Если бы в этот миг от меня потребовалась какая-либо помощь, я не мог бы оказать ее. Вся моя энергия иссякла, силы истощились, суматоха в мыслях внезапно улеглась и затихла – теперь я знал, что он умер. Я стоял, беспомощный и бесполезный, и все глядел, глядел, глядел внутрь горевшей ризницы.
Я видел, как пожарные медленно брали верх над огнем. Языки пламени уменьшались и тускнели, дым поднимался к небу белыми клубами; сквозь него виднелись красно-черные груды тлеющих углей на полу ризницы.
Затем работы по тушению пожара остановились, и пожарные вместе с полицейскими, заграждавшими проход в ризницу, приблизились к двери, посовещались о чем-то шепотом, после чего двое мужчин отделились от остальных и прошли через толпу за церковную ограду. В мертвом молчании люди расступились по сторонам, чтобы дать им пройти.
Спустя какое-то время толпа снова дрогнула и медленно образовала живой проход. Двое мужчин возвращались обратно с дверью, сорванной с петель в одном из пустующих домов. Они внесли ее в ризницу. Полицейские вновь преградили проход, и мужчины, отделяясь от толпы, приближались к ним по двое, по трое, стараясь заглянуть им через плечо, чтобы первыми увидеть, что происходит. Другие стояли подле них, чтобы первыми услышать. Среди последних в основном были женщины и дети.
Вести из ризницы начали облетать толпу – медленно переходя из уст в уста, они наконец дошли и до того места, где стоял я. Со всех сторон я слышал вопросы и ответы, которые снова и снова повторяли глухие, взволнованные голоса.
– Его нашли?
– Да.
– Где?
– У двери, он лежал ничком.
– У какой двери?
– У той, что ведет в церковь. Он лежал ничком, головой к двери.
– А лицо сгорело?
– Нет.
– Да, сгорело.
– Нет, только обгорело. Я же говорю, он лежал ничком.
– А кто это такой? Говорят, лорд.
– Нет, не лорд. Сэр, что ли. Сэр – значит рыцарь.
– И еще баронет.
– Нет.
– Да.
– А что ему здесь понадобилось?
– Ничего хорошего, уж поверь!
– Нарочно он это сделал?
– Поджег себя нарочно?!.
– Да я не его самого имею в виду, а ризницу.
– Очень страшно смотреть на него?
– Страшно!
– А лицо?
– Нет, лицо ничего.
– Нет, нет, лицо не сильно обожжено.
– Кто-нибудь его знает?
– Вон тот человек утверждает, что знает.
– Кто он?
– Говорят, его слуга. Но он будто бы тронулся умом, и полиция ему не верит.
– А больше никто не знает, кто он такой?
– Ш-ш! Тише.
В одно мгновение громкий, четкий голос кого-то из полисменов заставил утихнуть глухой ропот вокруг меня.
– Где джентльмен, который пытался спасти его? – сказал голос.
– Здесь, сэр, вон он! – Десятки взволнованных лиц повернулись ко мне, десятки рук раздвинули толпу, полицейский подошел ко мне, с фонарем в руках.
– Пожалуйте сюда, сэр, – негромко сказал он.
Я был не в силах ответить ему, я был не в силах сопротивляться, когда он взял меня за руку. Я попытался было сказать, что никогда не видел умершего при жизни и потому не могу опознать его, что я совершенно посторонний человек. Но слова замерли у меня на губах. Едва не падая в обморок, я был молчалив и беспомощен.
– Вы знаете его, сэр?
Я стоял в кругу мужчин. Трое из них опустили фонари вниз. Их взгляды и взгляды всех остальных были устремлены на меня в немом ожидании. Я знал, что лежит у моих ног, я понимал, почему они опустили фонари так низко над землей.
– Можете вы опознать его, сэр?
Я медленно посмотрел вниз. Сначала я ничего не увидел, кроме плаща из грубого брезента. В гробовой тишине был слышен звук падающих на него капель дождя. Я перевел взгляд вдоль плаща – туда, где желтый свет фонаря освещал застывшее, зловещее, обугленное лицо, его мертвое лицо.
Так я увидел его в первый и последний раз. Провидению было угодно, чтоб мы встретились именно таким образом.
По определенным причинам, имевшим важное значение для следователя и городских властей, с дознанием спешили. Оно было назначено на следующий же день. Меня обязали непременно присутствовать на нем в качестве одного из свидетелей, вызванных в суд для расследования происшествия.
Утром я первым делом счел необходимым отправиться на почту, чтобы узнать, нет ли для меня письма, которого я ждал от Мэриан. Никакая перемена обстоятельств, какими бы необычайными они ни были, не могла уменьшить беспокойства, владевшего всем моим существом, пока я был вдали от Лондона. Утреннее письмо, служившее для меня единственной возможностью узнать, не случилось ли в мое отсутствие какого несчастья, было моей ежедневной всепоглощающей заботой.
К моему облегчению, на почте меня ждало письмо от Мэриан.
Ничего не случилось – обе они были в целости и сохранности, как и в день моего отъезда. Лора слала мне сердечный привет и просила, чтобы я сообщил ей о своем возвращении за день до приезда. Ее сестра добавляла в пояснение этой просьбы, что Лора сберегла из своих денег «почти соверен» и требовала, чтобы ей разрешили самой заказать обед в честь моего возвращения. Я читал эти маленькие домашние новости солнечным утром, в то время как в моем сознании все еще были живы ужасные воспоминания о событиях вчерашнего вечера. Первое, о чем я подумал после прочтения письма, – о необходимости во что бы то ни стало отстрочить момент, когда Лора узнает правду о печальном происшествии. Я незамедлительно написал Мэриан и рассказал ей все, что уже рассказал на этих страницах, описывая ей случившееся так постепенно и осторожно, как только мог, и предупреждая ее о том, чтобы никакие газеты ни в коем случае не попадались Лоре на глаза до моего возвращения. Если бы дело касалось любой другой женщины, менее мужественной и менее надежной, я, быть может, не решился бы открыть ей всю правду. Но, судя по прошлому опыту, я мог всецело полагаться на Мэриан и доверять ей, как самому себе.
Письмо мое оказалось довольно длинным. Я был занят им вплоть до того времени, когда пришла пора идти на дознание.
Нечего и говорить, что следствие было очень затруднено в силу разнообразных обстоятельств и осложнений. Помимо вопроса о гибели человека, следовало решить целый ряд не менее серьезных вопросов о причине возникновения пожара, о пропаже ключей, а также о присутствии постороннего в ризнице во время начала пожара. Пока что не установили даже личности покойного. Из-за невменяемого состояния слуги сэра Персиваля полиция не доверяла его уверениям, что он опознал своего хозяина. Еще ночью послали в Нолсбери за свидетелями, которые знали бы сэра Персиваля Глайда в лицо, а уже первым делом с утра снеслись с обитателями Блэкуотер-Парка. Принятые меры позволили наконец коронеру и присяжным удостоверить личность погибшего и подтвердить истинность слов лакея. Показания свидетелей и обнаружение определенных фактов впоследствии были подкреплены результатами осмотра часов покойного, на внутренней крышке которых были выгравированы герб и имя сэра Персиваля Глайда.
Следующая часть разбирательств относилась к вопросу о возникновении пожара.
В качестве свидетелей первыми вызвали меня, слугу и мальчика, слышавшего звук зажженной спички в ризнице. Мальчик дал свои показания довольно внятно, несчастный же слуга никак не мог прийти в себя от потрясения, вызванного вчерашним ужасным происшествием, – он был не способен хоть чем-нибудь помочь следствию, и его отпустили.
К моему облегчению, меня допрашивали недолго. Я не был знаком с покойным, никогда раньше его не видел, не знал о его прибытии в Старый Уэлминхем и не присутствовал в ризнице при обнаружении его тела. Я мог показать только, что остановился у коттеджа причетника, чтобы уточнить, как пройти в Уэлминхем, что от него узнал об исчезновении ключей, что отправился вместе с ним в церковь, дабы в случае необходимости помочь ему, что позже увидел пожар и услышал, как какой-то неизвестный мне человек тщетно пытался отпереть дверь ризницы, и что, чисто из соображений человеколюбия, я предпринял все возможные меры к спасению несчастного. Других свидетелей, знавших покойного, спрашивали, не могут ли они объяснить, с какой целью сэр Персиваль предположительно похитил ключи и находился в охваченной пожаром комнате. Следователь, по-видимому, счел само собой разумеющимся и довольно естественным тот факт, что я, как совершенно посторонний человек в городе и к тому же совершенно незнакомый с сэром Персивалем Глайдом, едва ли мог представить в суде какие-либо объяснения по этим двум вопросам.
Когда официальный допрос окончился, мне уже было ясно, какого поведения мне стоит придерживаться в дальнейшем. Я не чувствовал себя обязанным добровольно высказывать какие-либо из своих подозрений в адрес сэра Персиваля, во-первых, потому, что, даже если бы я и поведал о них, теперь это не имело бы никакого практического значения, ибо все доказательства моей правоты сгорели вместе с метрической книгой; во-вторых, потому, что я не мог бы со всей очевидностью подкрепить свое мнение, мое ничем не обоснованное мнение, без того, чтобы открыть всю историю заговора и тем самым, вне всякого сомнения, произвести на коронера и присяжных то же неубедительное впечатление, какое мой рассказ еще раньше произвел на мистера Кирла.