Какое-то время он пытался добиться нужного цвета чернил (снова и снова смешивая их в моих пузырьках и бутылочках) и затем еще какое-то время практиковался, чтобы его почерк не отличался от почерка в церковном регистре. Наконец это ему удалось, и он сделал из своей матери честную женщину, уже после ее смерти! Не стану отрицать, до этого момента он вел себя по отношению ко мне довольно честно. Он подарил мне часы с цепочкой, не поскупившись на них, – обе эти вещи были прекрасной работы и очень дорого стоили. Они и теперь еще у меня. Часы до сих пор превосходно ходят.
Во время своего визита ко мне Вы сказали, что миссис Клеменс поведала Вам все, что знала. В таком случае мне нет необходимости писать Вам о скандале, жертвой которого я стала – безвинной жертвой, я это утверждаю! Вы, должно быть, не хуже моего знаете, какие мысли вбил себе в голову мой муженек, когда проведал о моих свиданиях и тайных разговорах с этим прекрасным джентльменом. Но чего Вы не знаете, так это того, чем все кончилось между этим джентльменом и мною. Читайте дальше и судите сами о том, как он обошелся со мной.
Первые слова, которые я ему сказала, когда увидела, что дело принимает дурной оборот, были: «Проявите справедливость! Очистите мою репутацию от пятна – вы знаете, я не заслужила этого. Я не прошу вас во всем признаться моему мужу – просто дайте ему честное слово джентльмена, что он ошибается и что я не виновата в том, в чем он меня подозревает. Проявите справедливость хотя бы в силу всего того, что я для вас сделала». Он категорически отказался и был при этом чрезвычайно многословен. Он недвусмысленно дал мне понять, что ему выгодно, чтобы мой муж и все соседи поверили этой лжи, поскольку, пока они верят в нее, они совершенно точно не заподозрят правду. Мне достало храбрости сказать ему, что тогда они узнают ее из моих собственных уст. Ответ его был краток и по существу: если я проговорюсь, то погублю и его, и саму себя.
Да! Вот чем все это закончилось. Он обманул меня насчет риска, которому я подвергалась, помогая ему. Он воспользовался моим неведением, обольстил меня своими подарками, заинтересовал своей историей и в результате сделал меня своей сообщницей. Он признался в этом весьма хладнокровно и завершил тем, что впервые сказал мне, какое страшное наказание в действительности полагается за его преступление ему лично и всякому, кто помогал ему в совершении подлога. В то время закон не был столь благодушен, как теперь. Вешали не одних только убийц, а с женщинами-преступницами обращались далеко не как с дамами, незаслуженно попавшими в бедственное положение. Признаюсь, он напугал меня – подлый самозванец, коварный негодяй! Теперь Вы понимаете, почему я ненавидела его? Понимаете, почему я взяла на себя труд – взяла с благодарностью! – удовлетворить любопытство заслужившего мою похвалу молодого джентльмена, который сумел его выследить и уничтожить!
Что ж, я продолжаю. Он был не настолько глуп, чтобы довести меня до полного отчаяния. Я не из тех женщин, которых легко загнать в угол и чувствовать себя при этом в безопасности, – он знал это и благоразумно постарался успокоить меня предложениями относительно моего будущего.
Я заслужила некоторое вознаграждение (любезно заметил он) за оказанную ему услугу и некоторую компенсацию (вынужден он был прибавить) за все мои страдания. Он был готов – щедрый проходимец! – ежегодно раз в три месяца выплачивать мне достойное содержание, но на двух условиях. Во-первых, я должна была держать язык за зубами – в своих, а равно и в его интересах. Во-вторых, я не должна была уезжать из Уэлминхема, не дав ему предварительно знать об этом и не получив на то его разрешения. Он прекрасно понимал, что в наших местах ни одна из моих бывших добродетельных приятельниц-соседок не позовет меня больше на опасное чаепитие, которое обязательно сопровождалось бы сплетнями; к тому же здесь он всегда мог легко меня разыскать в случае необходимости. Второе условие было тягостным, но я согласилась.
Могла ли я поступить иначе? Я осталась совершенно беспомощна, ожидая в будущем появление новой обузы в виде ребенка. Что же мне было делать? Положиться на милость моего сбежавшего идиота-муженька, который и поднял весь этот скандал вокруг меня? Да я скорее бы умерла! К тому же обещанное ежегодное содержание было более чем достаточным. С той поры мой доход, мой дом, мои ковры стали лучше, чем у половины из тех женщин, что закатывали глаза при виде меня. Обычно добродетель в наших местах одевалась в ситцевые платья, я же носила шелковые!
Итак, я приняла условия, которые он предложил мне, стараясь использовать их как можно разумнее, и начала битву с моими достопочтенными соседями на их собственной земле, и со временем выиграла ее, как Вы изволили видеть сами. Как я хранила его (и мою) тайну все эти годы, минувшие с тех пор, и действительно ли моя покойная дочь Анна вкралась мне в доверие и тоже стала обладательницей его тайны – вот вопросы, на которые, осмелюсь предположить, Вы хотели бы найти ответы. Что ж, моя признательность не откажет вам ни в чем. Я начну новую страницу и тотчас же дам Вам ответы на них. Однако же – простите меня за это, мистер Хартрайт, – прежде всего мне придется выразить свое удивление относительно Вашего участия, которое Вы приняли в моей покойной дочери. Оно совершенно необъяснимо для меня! Если подробности ее детства Вас интересуют в силу этого участия, я должна адресовать Вас к миссис Клеменс, которая знает об этом предмете больше, чем я. Пожалуйста, поймите, я вовсе не имею намерения представлять себя любящей матерью, чрезвычайно привязанной к своей дочери. Она была тягостной обузой для меня с первых до последних дней, да к тому же ситуация дополнительно усугублялась тем, что она с самого детства была слаба на голову. Вы любите прямоту, – надеюсь, сейчас Вы довольны.
Нет необходимости затруднять Вас многочисленными подробностями моего прошлого. Достаточно будет сказать, что со своей стороны я в точности выполняла условия нашей сделки и взамен довольствовалась моим содержанием, выплачиваемым мне раз в три месяца.
Время от времени я уезжала из города на короткое время, чтобы сменить обстановку, всегда предварительно испрашивая разрешения у моего хозяина и повелителя и обычно получая это разрешение. Я уже говорила Вам, он был достаточно умен, чтобы не держать меня в узде слишком крепко, и он мог, впрочем вполне обоснованно, не сомневаться в моем молчании, если и не ради него, то ради самой себя. Одной из самых длительных моих поездок была поездка, совершенная в Лиммеридж, чтобы ухаживать за своей сводной сестрой, которая в то время умирала. Поговаривали, будто бы она накопила порядочную сумму денег, и я решила (на случай, если бы по какой-то причине я перестала получать свое содержание), что мне следовало позаботиться о себе и с этой стороны. Вышло, однако же, что труды мои пропали понапрасну и я не получила ничего, потому что у нее ничего и не было.
На север с собой я взяла Анну. Мне иногда приходили в голову разные прихоти и фантазии в отношении моего ребенка, и тогда я начинала ревновать к влиянию, которое оказывала на нее миссис Клеменс. Мне никогда не нравилась эта миссис Клеменс. Это была жалкая, пустоголовая, робкая женщина, настоящая ломовая лошадь, – и время от времени я любила помучить ее, отбирая у нее Анну. Не зная, что мне делать с моей девочкой, пока я ухаживаю за своей родственницей в Камберленде, я отдала ее в школу в Лиммеридже. Владелица поместья миссис Фэрли (удивительно некрасивая женщина, заполучившая и женившая на себе одного из самых привлекательных мужчин в Англии) чрезвычайно позабавила меня тем, что сильно привязалась к моей девочке. Как следствие, Анна ничему не училась в школе, зато ее нежили и баловали в Лиммеридж-Хаусе. Среди прочей ерунды, которую ей вбивали там в голову, ей внушили, что она всегда должна носить только белое. Поскольку сама я ненавидела белый цвет, предпочитая ему яркие краски, я задумала выбить из нее эту чушь, едва мы снова окажемся дома.
Как это ни странно, дочь моя решительно воспротивилась мне. Если уж какая мысль, бывало, засядет ей в голову, то она держалась за нее, как обычно это делают все полоумные, с упрямством, достойным осла. Мы с ней окончательно поссорились, и миссис Клеменс, которой, как я полагаю, было все это не по душе, предложила забрать Анну к себе в Лондон, чтобы та осталась жить у нее. И я, пожалуй, сказала бы «да», если бы миссис Клеменс не приняла сторону моей дочери относительно белой одежды, тогда как я уже решила, что она не будет ходить в белом. Возненавидев миссис Клеменс сильнее прежнего за то, что та вздумала противоречить мне, я сказала «нет» окончательно и бесповоротно. В результате дочь моя осталась со мной, и между нами с тем джентльменом произошла первая серьезная стычка по поводу его тайны.
Это случилось много позже того времени, о котором я только что написала. Прошло уже несколько лет с тех пор, как я обосновалась в новом городе, неуклонно восстанавливая свою репутацию и постепенно завоевывая расположение уважаемых лиц города. Очень поспособствовало этому то, что дочь моя жила со мной. Ее кротость и прихоть одеваться в белое вызывали у людей симпатию. Я перестала противиться ее любимому капризу, потому как понимала, что часть симпатии к дочери с течением времени непременно перейдет и на меня. Так и вышло. Я считаю, что именно с этого времени мне предложили занять два лучших местах в церкви, после чего священник впервые мне поклонился.
Так вот, устроив свою жизнь в городе подобным образом, однажды утром я получила письмо от этого высокородного джентльмена (ныне покойного) в ответ на мое собственное, в котором я, согласно нашей договоренности, уведомляла его о своем желании уехать ненадолго из Уэлминхема, чтобы переменить обстановку. По всей вероятности, низкая сторона его характера взяла над ним верх, когда он получил мое письмо, поскольку он ответил мне отказом в таких недопустимо оскорбительных выражениях, что я потеряла всякое самообладание и обругала его в присутствии моей дочери, называя его «подлым самозванцем, жизнь которого я могла бы разрушить раз и навсегда, стоило мне только разомкнуть мои уста и выдать его тайну». Я сказала о нем только это, и, едва эти слова вырвались наружу, я тут же опомнилась при виде выражения лица моей дочери, которая с жадным любопытством смотрела на меня. Я тотчас приказала ей оставить меня одну, чтобы я смогла снова прийти в себя.