Признаюсь, меня обуревали не слишком приятные мысли, когда я размышляла о своем сумасбродстве. В тот год Анна была еще более странной и помешанной, чем обычно, и когда я подумала, что она может случайно повторить мои слова в городе и упомянуть при этом его имя, если кто из любопытства станет ее расспрашивать, то пришла в ужас из-за возможных последствий. Однако дальше этого мои страхи за саму себя и за то, что он мог бы сделать, не шли. Я была совершенно не готова к тому, что в действительности произошло на следующий же день.
На следующий день он без всякого предупреждения явился ко мне.
Первые же его слова показали мне довольно ясно, что он уже раскаивается в своем дерзком ответе на мою просьбу и что он приехал в очень дурном настроении, дабы наладить наши отношения, пока еще не стало слишком поздно. Увидев в комнате мою дочь (я боялась отпускать ее от себя после того, что случилось накануне), он велел ей выйти. Они не любили друг друга, и, боясь показать свой гнев мне, он изливал его на нее.
– Оставьте нас! – бросил он ей через плечо.
Она посмотрела на него тоже через плечо и застыла на месте, словно и не собиралась никуда уходить.
– Вы слышите? – заорал он. – Выйдите из комнаты!
– Говорите со мной вежливо, – сказала она, вся вспыхнув.
– Выгоните эту идиотку! – прорычал он, глядя в мою сторону.
У нее всегда были несколько сумасшедшие представления о чувстве собственного достоинства, и слово «идиотка» тут же раздражило ее. Прежде чем я смогла вмешаться, она гневно шагнула к нему.
– Сейчас же просите у меня прощения, – сказала она, – или вам же будет хуже! Я выдам вашу тайну! Я могу разрушить вашу жизнь раз и навсегда, стоит мне только разомкнуть мои уста!
Мои слова! Повторенные точь-в-точь как я их произнесла накануне, повторенные в его присутствии так, будто они были ее собственными! Он сидел, онемевший от гнева, белый как бумага, на которой я сейчас пишу, пока я выталкивала ее из комнаты. Когда он пришел в себя…
Нет. Я слишком почтенная женщина, чтобы повторить то, что он сказал, когда пришел в себя. Мое перо – это перо члена церковной общины, подписчицы на издание проповедей «Обретение спасения посредством веры». Могли ли Вы ожидать от меня, чтобы я написала им эти непристойные слова. Просто представьте себе неистовую брань самого низкого злодея в Англии, и давайте вернемся поскорее к тому, чем все это кончилось.
А кончилось все это тем, как Вы, наверное, уже догадались, что, обеспокоенный собственной безопасностью, он настоял на водворении ее в сумасшедший дом.
Я старалась поправить дело. Я говорила ему, что она просто повторила, как попугай, слова, которые услышала от меня, и что она не знала никаких подробностей про его тайну, поскольку я ей ничего об этом не рассказала. Я объясняла, что она только из своей сумасшедшей злобы против него притворилась, будто знает то, чего на самом деле не знала; что она хотела лишь припугнуть и раздражить его за то, что он невежливо обошелся с ней; что мои безрассудные слова дали ей возможность досадить ему, чего ей так давно хотелось. Я упомянула о других ее причудах, напомнила о том, что он и сам не раз сталкивался с пустой болтовней полоумных, – но все было бесполезно. Он не верил моим клятвам, он был абсолютно убежден, что я целиком выдала его тайну. Словом, он ничего не хотел слышать и лишь настаивал, что ее необходимо упрятать в сумасшедший дом.
В сложившихся обстоятельствах я исполнила свою обязанность матери.
– Никаких бесплатных больниц, – сказала я. – Я не допущу, чтобы ее поместили в бесплатную больницу. Прошу вас отыскать для нее частную лечебницу. У меня есть свои материнские чувства и установившаяся репутация в этом городе – я соглашусь только на частную лечебницу, такую, какую мои благородные соседи сами выбрали бы для своих умалишенных родственников.
Таковы были мои слова. Мне приятно думать, что я исполнила свой долг. Хотя я и не питала безграничной любви к моей покойной дочери, у меня все же была приличествующая мне гордость за нее. Благодаря моей твердости и решительности пятно нищенства никогда не коснулось ее чела.
Настояв на своем (это удалось мне довольно легко благодаря разным льготам, предоставляемым частными лечебницами), я не стану отрицать, что водворение Анны в клинику имело некоторые преимущества. Во-первых, ей был обеспечен прекрасный уход, с ней обращались (о чем я не преминула рассказать в городе) как с леди. Во-вторых, ее удалили из Уэлминхема, где она могла возбудить ненужные подозрения и расспросы, повторяя мои неосторожные слова.
Единственное отрицательное последствие, возникшее в результате того, что ее поместили под надзор, имело крайне незначительный характер. Мы просто превратили ее пустое хвастовство, будто бы она знает его тайну, в настоящую манию, идею фикс. Она была достаточно хитра, чтобы заметить, что своими словами, произнесенными ею сначала в порыве сумасшедшей злобы, вызванной человеком, который оскорбил ее, она и в самом деле серьезно испугала его, и достаточно сообразительна, чтобы понять, что он имел к ее заточению самое непосредственное отношение. В итоге ее ненависть к этому человеку разрослась до совершеннейшего неистовства, когда ее увозили в лечебницу, и первое, что она сказала сиделкам, после того как ее удалось немного успокоить, что ее заперли в лечебнице, поскольку она знает его тайну, и что она намерена открыть ее и тем самым погубить злодея, когда настанет время.
Возможно, то же самое она сказала и Вам, когда Вы так необдуманно помогли ей убежать. Определенно, она сказала об этом (как я слышала прошлым летом) и той несчастной женщине, которая вышла замуж за нашего столь приятного и любезного безыменного джентльмена, недавно почившего в бозе. Если бы Вы или эта злополучная леди расспросили мою дочь подробнее и настояли, чтобы она объяснила свои слова, Вы обнаружили бы, как вдруг исчезла ее самонадеянность, какой встревоженной и смущенной она стала, – Вы убедились бы, что я пишу Вам чистую правду. Она знала, что существует какая-то тайна, знала, чья это тайна, знала, кто пострадает, если тайна откроется, но, кроме этого, какую бы важную персону она ни строила из себя, как бы ни хвалилась известным ей секретом перед посторонними, она ничего не знала до самой своей смерти.
Удовлетворила ли я Ваше любопытство? Во всяком случае, я приложила к этому все старания. Более мне нечего добавить ни о себе самой, ни о своей дочери. Самые тяжелые мои обязанности по отношению к ней совершенно закончились, когда ее поместили в лечебницу на попечение докторов и сиделок. У меня до сих пор хранятся указания, касающиеся обстоятельств, в результате которых Анна оказалась в сумасшедшем доме, врученные мне однажды, чтобы я переписала их и отослала в ответ на письмо некой мисс Холкомб, которая интересовалась этим вопросом и которая, должно быть, слышала обо мне немало лжи от человека, привыкшего жить во лжи. Впоследствии я сделала все, что было в моих силах, чтобы отыскать мою сбежавшую из сумасшедшего дома дочь и воспрепятствовать разным неприятностям, которые она могла наделать, для чего я сама наводила справки в той местности, где ее будто бы видели. Но все эти пустяки едва ли могут представлять для Вас интерес после того, что Вы уже услышали.
До сих пор я писала Вам в самом дружелюбном духе. Но, заканчивая письмо, не могу не присовокупить серьезного порицания, адресованного лично Вам.
Во время нашего свидания Вы осмелились намекнуть на происхождение моей покойной дочери с отцовской стороны, как будто в этом вопросе могут быть какие-либо сомнения. С вашей стороны это было чрезвычайно невежливо и неприлично! Если мы с Вами снова встретимся, вспомните, будьте так любезны, что я не терплю никакой вольности применительно к моей репутации и что нравственная атмосфера Уэлминхема (как любит выражаться мой друг-священник) не должна оскверняться никакими беспринципными и развязными разговорами подобного рода. Если Вы позволили себе усомниться в том, что мой муж был отцом Анны, Вы лично оскорбили меня самым грубым образом. Если Вы чувствовали и продолжаете чувствовать безнравственное любопытство по этому поводу, советую Вам в Ваших собственных интересах обуздать его – раз и навсегда. По эту сторону могилы, мистер Хартрайт, что бы ни случилось с нами в загробной жизни, Ваше любопытство никогда не будет удовлетворено.
Возможно, после того, что я сейчас сказала, Вы сочтете необходимым прислать мне письмо с извинениями. Сделайте это, и я охотно приму Ваши извинения. И после этого, если Вы захотите повидать меня вторично, я сделаю еще один шаг Вам навстречу и приму Вас. Мои обстоятельства позволяют мне пригласить Вас всего только на чашку чая, хотя они вовсе не переменились к худшему после недавнего происшествия. Я всегда жила, как я уже говорила Вам, по средствам и за последние двадцать лет сэкономила достаточно, чтобы вполне комфортно прожить остаток моей жизни. В мои намерения не входит отъезд из Уэлминхема. В этом городе мне есть еще чего добиваться. Священник со мной здоровается, как Вы видели. Он женат, и жена его менее вежлива, чем он. Я намереваюсь присоединиться к благотворительному обществу «Доркас» и заставить жену священника также здороваться со мной.
Если Вы удостоите меня своим обществом, пожалуйста, имейте в виду, что разговор должен идти исключительно на общие темы. Всякая попытка с Вашей стороны намекнуть на это письмо будет совершенно бесполезна – я решительно откажусь от него. Хотя, насколько мне известно, все улики уничтожены при пожаре, я тем не менее полагаю, что предосторожности никогда не бывают излишними.
В силу этого здесь не названо никаких имен, не будет под этими строками и подписи, почерк всюду измененный, и я намерена сама доставить письмо при обстоятельствах, исключающих возможность проследить его до моего дома. У Вас нет причин жаловаться на эти меры предосторожности. Они нисколько не помешали мне изложить здесь сведения, которые Вам так хотелось иметь, ввиду моего особого расположения к Вам, которого Вы заслужили. Чай у меня подают ровно в половине шестого, и мои гренки с маслом никого не ждут.