– Дорогой мой, – шепнула она, – теперь мы можем сказать друг другу о нашей любви!
Ее головка доверчиво прильнула к моей груди.
– О, наконец я счастлива! – сказала она просто.
Через десять дней мы были еще счастливее. Мы обвенчались.
Мерное течение моего повествования несет меня все дальше от утренней зари нашей супружеской жизни, настойчиво продвигая меня вперед – к своему окончанию.
Спустя две недели мы вернулись в Лондон, и нас накрыла тень моего приближающегося поединка с графом.
Мэриан и я тщательно скрывали от Лоры причину, по которой мы торопились с возвращением, – необходимо было убедиться, что граф никуда не делся за время нашего отсутствия. Мы вернулись в начале мая, а его договор о найме дома на Форест-Роуд истекал в июне. Если бы он возобновил его (а у меня были все основания полагать, что именно так он и сделает), я был бы совершенно уверен, что он не ускользнет из моих рук. Но если ненароком, вопреки моему ожиданию, он все же решил уехать из Англии, мне необходимо было безотлагательно приготовиться к нашему поединку, чтобы встретить графа во всеоружии.
В первые дни и недели, исполненные новым для меня счастьем, бывали минуты, когда решимость моя ослабевала, когда мне хотелось довольствоваться достижением своего самого заветного желания – желания обладать Лорой, быть любимым ею! Впервые я допустил малодушную мысль о серьезной опасности и препятствиях, которые могли предстать передо мной, о том, какому риску я подвергаю с таким трудом завоеванное нами счастье. Да, я честно признаюсь в этом! На короткое время, пребывая в сладостном блаженстве любви, я отступил от цели, которой был верен в более мрачные дни. Сама того не подозревая, Лора сбила меня с выбранного мною пути, но она же, так же бессознательно, и вернула меня на него.
Иногда во снах к ней возвращались отрывочные воспоминания о событиях из ее ужасного прошлого, наяву о которых она ничего не помнила. Однажды ночью (недели две спустя после нашей свадьбы), когда я смотрел на нее спящую, я увидел, как из-под сомкнутых ресниц по ее лицу медленно скатились две слезинки, я услышал ее тихий шепот и понял, что ее душа снова вернулась в то роковое путешествие из Блэкуотер-Парка в Лондон. Этот бессознательный призыв о помощи, такой трогательный и такой страшный в эту священную минуту ее сна, ожег меня, словно огнем. Следующий день стал днем, когда мы возвратились в Лондон, днем, когда моя решимость воскресла во мне с новой силой.
Прежде всего было необходимо узнать что-нибудь об этом человеке. Пока что подлинная история его жизни оставалась для меня непроницаемой тайной.
Я начал собирать сведения о графе, прибегнув к тем немногочисленным источникам, которые находились в моем распоряжении. Важное во всех отношениях письмо мистера Фредерика Фэрли (Мэриан получила его благодаря моим указаниям, данным ей еще зимой) оказалось совершенно бесполезным применительно к тому вопросу, который занимал меня теперь. Читая это письмо, я вспомнил об открытии, сделанном мной, когда я слушал рассказ миссис Клеменс о серии обманов, посредством которых Анну Кэтерик заманили в Лондон и сделали невольной соучастницей преступного заговора. В тот раз граф, как всегда, ничем не выдал себя: выполняя свой замысел, он действовал так осторожно, что ничем себя не скомпрометировал, – с этой стороны он был для меня недостижим.
Затем я вернулся к дневнику Мэриан, который она вела в Блэкуотер-Парке. По моей просьбе она прочитала мне еще раз место, где она описывала свое любопытство относительно персоны графа и те немногочисленные подробности, которые ей удалось узнать о нем.
Место, о котором я говорю, находилось в той части дневника, где Мэриан обрисовывает его характер и внешность. Говоря о нем как о человеке, уже много лет не пересекавшем границ своей родины, она упоминает тот факт, что, едва прибыв в поместье сэра Персиваля, граф первым делом поинтересовался, как далеко от Блэкуотер-Парка находится ближайший город и не проживают ли в нем итальянцы, а также что на его адрес приходили письма с марками разных стран, а одно – с большой официальной государственной печатью на конверте. Его долгое отсутствие на родине Мэриан была склонна объяснять тем, что он политический изгнанник. Но с другой стороны, ей никак не удавалось примирить эту идею с полученным графом письмом с большой государственной печатью. Ведь обычно письма с континента, адресованные политическим изгнанникам, стараются отправлять таким образом, чтобы они привлекали к себе как можно меньше внимания заграничных почтовых служб.
Сведения, почерпнутые из ее дневника, в совокупности с некоторыми моими соображениями подсказывали вывод, к которому, к моему удивлению, я не пришел гораздо раньше. Теперь я сказал себе то же самое, что когда-то Лора сказала Мэриан в Блэкуотер-Парке и что подслушала мадам Фоско у дверей ее спальни: граф – шпион!
Лора назвала графа «шпионом» наугад, в минуту гнева, вызванного его происками против нее. Я же применил к нему это слово совершенно сознательно, убежденный, что его призвание в жизни было призванием шпиона. В свете этого моего предположения становилась вполне понятна причина его чрезвычайно долгого пребывания в Англии спустя столько времени после того, как цель составленного и осуществленного им заговора была достигнута.
В тот год, о котором я сейчас пишу, в Хрустальном дворце Гайд-парка проходила знаменитая Всемирная выставка. По этому случаю в Лондон приехало невероятное количество иностранцев, которые всё продолжали прибывать. За многими тайно следили их правительства, утратившие к ним доверие, следили посредством собственных агентов, отправленных к нашим берегам. Я был совершенно уверен, что человек с такими блистательными способностями, как граф Фоско, занимавший к тому же такое заметное положение в обществе, не может являться обычным, самым что ни на есть рядовым иностранным шпионом. Я подозревал, что он возглавляет целую шпионскую сеть и уполномочен правительством, на службе у которого он тайно состоит, руководить агентами, завербованными в нашей стране, равно мужчинами и женщинами. Полагаю, что и миссис Рюбель, которую граф так счастливо нанял на место сиделки в Блэкуотер-Парк, принадлежала к их числу.
Если я не ошибался в своем предположении, то добраться до графа Фоско, возможно, было гораздо проще, чем я осмеливался на это надеяться. К кому я мог бы обратиться, чтобы разузнать побольше о прошлом этого человека и о нем самом?
Совершенно естественным образом в этой ситуации в моей голове родилась мысль, что оказать такую помощь мне мог только его соотечественник, которому я бы доверял целиком и полностью. И первый, о ком я подумал, был к тому же единственным итальянцем, с которым я был близко знаком, – мой чудаковатый маленький друг профессор Песка.
Профессор так долго отсутствовал на этих страницах, что, пожалуй, рисковал оказаться вовсе позабытым.
Однако таково правило повествований, подобных моему, чтобы лица, к нему причастные, появлялись в нем только тогда, когда течение событий касается их непосредственно, – они появляются и исчезают не вследствие моего личного пристрастия к ним, но по праву их прямой связи с обстоятельствами дела. По этой-то причине не только Песка, но и мои мать и сестра отошли на задний план повествования. Мои визиты в Хэмпстедский коттедж, уверенность моей матери в том, что никакого заговора не существовало и что на лиммериджском кладбище похоронена именно Лора, мои тщетные попытки переубедить мать и сестру, перебороть их предубеждение, в котором они упорствовали из ревнивой привязанности ко мне, тягостная для меня необходимость, вызванная этим предубеждением, скрывать от них мою женитьбу до той поры, пока они не расположатся по отношению к моей жене в полной мере, – обо всех этих маленьких семейных обстоятельствах я не писал, поскольку они не имели отношения к основным событиям этой истории. Хотя они и увеличивали мою тревогу, и прибавляли горечи к моим неудачам, течение событий неумолимо оставляло их в стороне.
По этой самой причине я не рассказывал здесь ничего об утешении, которое я нашел в братской привязанности ко мне Пески, когда я снова встретился с ним после моего внезапного отъезда из Лиммериджа. Я не описывал здесь печали, с какой мой маленький добросердечный друг провожал меня до самой пристани, когда я отплывал в Центральную Америку, и шумной радости, с какой он приветствовал меня, когда мы в следующий раз встретились с ним в Лондоне. Если бы я видел достаточно для себя оснований, чтобы принять предложение Пески, которое он делал мне, едва я вернулся из своего путешествия, помочь в моем расследовании, он уже давно появился бы снова на этих страницах. Однако же, хотя я и знал, что на его благородство и мужество можно всецело положиться, я не был в той же степени уверен относительно его умения хранить молчание, и только поэтому я предпринимал все мои расследования в одиночку. Теперь понятно, что Песка отнюдь не был совершенно отдален от меня и моих интересов, хотя и не имел отношения к происшествиям последних месяцев и потому не попадал в центр моего повествования. Он оставался тем же преданным и верным моим другом, каким был всю свою жизнь.
Прежде чем прибегнуть к помощи Пески, мне было необходимо самому удостовериться, с каким человеком мне придется иметь дело в лице графа. До сих пор я ни разу не видел его.
Поэтому в одиннадцатом часу третьего дня после нашего возвращения с Лорой и Мэриан в Лондон я отправился на Форест-Роуд в Сент-Джонс-Вуд. Стоял прекрасный день, у меня было несколько часов свободного времени, и мне казалось весьма вероятным, что, если я немного подожду, граф, может статься, прельстится погодой и выйдет прогуляться. У меня не было причин опасаться того, что он узнает меня при свете дня, поскольку он видел меня только один раз, и то ночью, когда он проследил меня до самой нашей квартиры.
В окнах, расположенных в фасадной части его загородного дома, никто не появлялся. Я прошел вниз по улице, завернул за угол и посмотрел на дом поверх довольно низкой садовой стены. Одно из окон нижнего этажа было раскрыто настежь и затянуто прозрачной сеткой. Я никого не увидел, но зато услышал – сначала пронзительный свист и пение птиц, а затем густой звучный голос, который я тут же узнал благодаря описаниям Мэриан.