– Летите на мой мизинчик, мои пре-пре-прелестницы! – звал голос. – Летите ко мне и взбирайтесь наверх! Раз-два-три – вверх! Три-два-раз – вниз! Раз-два-три – тьить, тьить, тьить!
Граф дрессировал своих канареек, как делал это еще в будущность Мэриан в Блэкуотер-Парке.
Я немного подождал. Пение и свист прекратились.
– Летите же и поцелуйте меня, мои малюточки! – произнес тот же голос.
В ответ послышалось чириканье и шорох крыльев, затем – низкий бархатный смех, потом на минуту-другую наступило молчание, после чего я услышал, как распахнулась входная дверь. Я повернулся и зашагал обратно. Чудесная мелодия из «Моисея» Россини, напетая звучным басом, величественно огласила загородную тишину предместья. Калитка палисадника перед домом отворилась и затворилась. Граф вышел на прогулку.
Он пересек улицу и направился к западному входу в Риджинтс-парк. Я оставался на своей стороне дороги и, держась чуть позади графа, двинулся за ним в том же направлении.
Рассказывая о графе, Мэриан приготовила меня к его огромному росту, чудовищной тучности и пышным траурным одеждам, но я не был готов стать свидетелем потрясающей свежести, бодрости и жизненной силы этого человека. В свои шестьдесят лет он выглядел лет на сорок, если не меньше. В шляпе, надетой чуть набекрень, он шел вперед легкой, скользящей походкой, помахивая своей огромной тростью, мурлыча себе что-то под нос и время от времени поглядывая по сторонам, на дома и сады, мимо которых шел, с великолепной покровительственной улыбкой. Если бы какому-нибудь незнакомому со здешними местами человеку сказали, что все в округе принадлежит графу, тот выслушал бы это заявление, не выказав и капли удивления. Граф ни разу не оглянулся и, казалось, не обращал особенного внимания ни на меня, ни на кого-либо из прохожих, разве что изредка он с приятным отеческим добродушием улыбался и похихикивал, поравнявшись со встреченными им детьми и их няньками. Так он вел меня за собой, пока мы не добрались до небольшой колонии лавочек, выстроившихся в ряд у западного входа в парк.
Здесь он остановился у кондитерской, зашел в нее (вероятно, для того, чтобы сделать заказ) и тут же снова вышел с пирожным в руках. Перед кондитерской стоял шарманщик, по виду итальянец, и играл на своей шарманке; на крышке его инструмента сидела жалкая, маленькая, сморщенная обезьянка. Граф остановился, откусил кусок пирожного и с серьезным видом протянул остальное обезьянке.
– Моя бедняжечка, – сказал он с гротескной нежностью, – ты, кажется, голодна. Во имя священного человеколюбия предлагаю тебе отобедать.
Шарманщик умоляюще протянул руку к великодушному незнакомцу, прося подать ему хоть пенни. Граф презрительно пожал плечами и прошел мимо него.
Вскоре мы оказались на улице с более роскошными магазинами между Нью-Роуд и Оксфорд-стрит. Граф зашел в небольшую лавку к оптику, в витрине этой лавки висело объявление, сообщающее, что здесь осуществляется качественная починка очков и т. п. Граф вышел оттуда с театральным биноклем в руках, сделал несколько шагов и остановился взглянуть на оперную афишу, размещенную у дверей музыкального магазина. Он внимательно просмотрел афишу, подумал о чем-то с минуту и затем подозвал проезжавший мимо кеб.
– В кассу Оперного театра! – сказал он кебмену и уехал.
Я пересек улицу и тоже изучил афишу. На ней анонсировалась опера «Лукреция Борджиа»[12], которую давали сегодня вечером. Бинокль в руках графа, его внимательное чтение афиши, его указания кебмену – все возвещало о том, что нынешним вечером он вознамерился слушать оперу. Благодаря приятельским отношениям с одним из художников Оперного театра, с которым я был некогда дружен, я имел возможность достать два билета, для себя и своего друга, в ряды, располагавшиеся за креслами партера. Таким образом, я мог уже сегодня показать графа Пески – и мне самому, и моему спутнику, по всей вероятности, довольно легко удастся разглядеть его – и тем самым установить, знакомы ли они друг с другом.
Мои рассуждения заставили меня немедленно определиться с собственными планами на вечер. Я раздобыл билеты и по дороге оставил на квартире у профессора записку. Без четверти восемь я заехал за ним, чтобы вместе отправиться в театр. Мой маленький друг пребывал в чрезвычайно возбужденном настроении, с цветком в петлице и с огромнейшим из всех, что я когда-либо видел, биноклем под мышкой.
– Вы готовы? – спросил я.
– Да! Вы как раз вовремя! – сказал Песка.
Мы отправились в оперу.
Уже отзвучали последние такты увертюры и на всех местах в партере расположилась публика, когда мы с Пеской вошли в театр.
Однако же в проходе, отделявшем наши ряды от кресел партера, было довольно просторно, на что я рассчитывал и что вполне соответствовало моей цели, с которой я явился на это представление. Перво-наперво я подошел к барьеру за креслами и начал искать графа глазами в этой части зала. В партере его не было. Пройдя вперед и назад по проходу, бегущему слева от сцены, я, внимательно всматриваясь в публику, вскоре обнаружил его. Он занимал прекрасное место, почти по центру партера, в третьем ряду от барьера. Я расположился у графа за спиной, прямо напротив него. Песка стоял рядом. Профессор еще не знал, для чего я привел его в театр, и несколько удивился, почему мы не пытаемся продвинуться поближе к сцене.
Занавес поднялся, и опера началась.
Весь первый акт мы оставались на своих местах. Граф, поглощенный музыкой и представлением на сцене, не бросил на нас ни одного, даже случайного, взгляда. Ни одна нота восхитительной музыки Доницетти не ускользнула от его слуха. Возвышаясь над своими соседями, он сидел, улыбался и время от времени с видимым удовольствием покачивал в такт музыке своей огромной головой. Когда зрители, сидевшие подле него, начинали аплодировать какой-нибудь арии (как это всегда делает английская публика), не сообразуясь с игрой оркестра, доигрывающего ее заключительные аккорды, он оглядывался на своих соседей с выражением сострадательного увещевания и поднимал руку, умоляя этим вежливым жестом о тишине. В наиболее изысканных местах, когда исполнение оперы было особенно волнующим, а музыкальное сопровождение особенно искусным, проходивших вовсе без зрительских аплодисментов, он поднимал свои толстые руки в превосходно обтягивающих руку черных лайковых перчатках и негромко похлопывал ими друг о друга в знак образованной оценки настоящего знатока и ценителя музыки. В такие моменты его одобрительное «Браво! Бра-а-а…» раздавалось в тишине зрительного зала, как мурлыканье огромной кошки. Ближайшие его соседи – крепкие, краснолицые провинциалы, с восторгом греющиеся в лучах фешенебельного Лондона, – глядя на него, воспоследовали его примеру. Многие из взрывов аплодисментов начинались в этот вечер именно с мягкого похлопывания толстых рук, облаченных в черные перчатки. В своем ненасытном тщеславии граф с величайшим наслаждением упивался этим зримым воплощением признания его критического таланта. Улыбка не сходила с его широкого лица. Он поглядывал вокруг, вполне довольный собой и своими ближними. «Да! Да! Эти варвары-англичане научатся чему-нибудь у меня! Здесь и везде… Мое влияние, влияние Фоско, ощутимо, мое превосходство над всеми очевидно!» Если выражения человеческих лиц и говорят о чем-то, то выражение его лица говорило именно об этом.
Первый акт закончился. Занавес опустился. Публика начала вставать с мест. Этого-то времени я и ждал – времени, когда я смогу выяснить, знает ли Песка графа Фоско.
Граф поднялся вместе со всеми и величественно рассматривал зрителей, занимавших ложи, в свой бинокль. Сначала он стоял к нам спиной, но вскоре повернулся лицом к нашей части зала, продолжая в течение нескольких минут изучать ложи, располагавшиеся над нами. Он то подносил бинокль к глазам, то отводил его, но и тогда он по-прежнему безотрывно глядел наверх. Я выбрал ту минуту, когда его лицо ничто не заслоняло и наружность графа можно было хорошо рассмотреть, чтобы обратить на него внимание Пески.
– Вы знаете этого человека? – спросил я.
– Какого человека, друг мой?
– Вон того высокого, толстого человека, который стоит сейчас к нам лицом.
Песка приподнялся на цыпочки и посмотрел на графа.
– Нет, – сказал профессор, – я не знаю этого высокого, толстого человека. Он чем-то знаменит? Почему вы мне его показываете?
– Потому что у меня есть веские причины, чтобы хотеть разузнать о нем побольше. Он ваш соотечественник. Его зовут граф Фоско. Это имя вам знакомо?
– Нет, Уолтер. Ни имя, ни сам человек мне незнакомы.
– Вы совершенно уверены, что не узнаёте его? Посмотрите на него еще раз, посмотрите внимательно. Когда мы уйдем из театра, я расскажу вам, почему это так важно для меня. Подождите, встаньте здесь, повыше, – отсюда вы сможете лучше его разглядеть.
Я помог своему маленькому другу взойти на край помоста, благодаря которому задние ряды партера располагались на возвышении в форме амфитеатра. Теперь маленький рост Пески не мешал ему – стоя здесь, он мог смотреть в партер поверх дамских причесок.
Рядом с нами стоял худощавый светловолосый человек со шрамом на левой щеке, заметил которого я только тогда, когда увидел, как внимательно он смотрел на Песку, когда я помогал тому взобраться повыше, и как он стал еще более внимательно смотреть, следуя за взглядом Пески, на графа. Вероятнее всего, он услышал наш разговор, и это возбудило его любопытство.
Между тем Песка, не отрываясь, рассматривал повернутое к нам широкое, полное, улыбающееся лицо человека, который стоял прямо напротив него.
– Нет, – сказал Песка, – мне никогда в жизни не доводилось видеть этого толстяка.
Когда он произносил эти слова, граф перевел взгляд на ложи бенуара, находившиеся у нас за спиной.
Глаза обоих итальянцев встретились.
Если минуту назад я был совершенно убежден, Песка повторил это несколько раз, что он не знает графа, то теперь я вполне уверился, что граф знает Песку!