Знает его и, что еще более удивительно, боится его! Перемену в лице этого злодея нельзя было истолковать никак иначе. Стальной оттенок, который приобрела кожа его загорелого лица, неожиданная оцепенелость, завладевшая всеми его членами, застывший взгляд его холодных серых глаз – все говорило само за себя. Смертельный ужас управлял его телом и душой – и причиной тому стало то, что граф узнал Песку!
Худощавый человек со шрамом на щеке продолжал стоять подле нас. По всей вероятности, при виде впечатления, которое Песка произвел на графа, он пришел к тому же заключению, что и я сам. Этот мужчина, обладающий манерами джентльмена, больше походил на иностранца, и в его внимании к происходившему между нами не было ничего оскорбительного.
Лично я со своей стороны был так поражен происшедшей с графом переменой, так изумлен тем, какой оборот приняли события, что не знал ни что говорить, ни что делать в этой ситуации. Из этого состояния нерешительности меня вывел Песка, шагнувший обратно к месту, где стоял раньше.
– Как этот толстяк вытаращил глаза! – воскликнул он. – Это он на меня уставился? Разве я знаменит? Откуда он может знать, кто я, если я не знаю, кто он?
Я не спускал с графа глаз. Я заметил, что, когда Песка спустился, граф нарочно встал таким образом, чтобы не терять маленького человечка из виду. Мне было любопытно увидеть, как он поступит, если в этих обстоятельствах отвлечь от него внимание Пески, и потому спросил профессора, нет ли среди дам в ложах его учениц. Песка тотчас же поднес к глазам свой огромный бинокль и начал медленно разглядывать верхнюю часть театра, с самым добросовестным вниманием отыскивая среди зрителей своих учениц.
Едва граф заметил, что Песка не смотрит больше в его сторону, он быстро обернулся, скользнул между зрителями и растворился в толпе, стоявшей в центральном проходе партера. Я схватил Песку за руку и, к великому изумлению моего друга, потащил его за собой, стремясь пересечь путь графа прежде, чем тот достигнет выхода. К моему удивлению, худощавый незнакомец опередил нас, ловко преодолев затор, образовавшийся передо мной и Пеской при выходе из зала. Когда мы наконец оказались в фойе, граф уже исчез, а вместе с ним исчез и незнакомец со шрамом.
– Идемте домой! – сказал я. – Идемте к вам, Песка. Мне необходимо поговорить с вами наедине, и поговорить немедленно.
– Господи помилуй! В чем дело? Что случилось? – вскричал профессор в состоянии крайнего недоумения.
Я быстро шагал вперед, не отвечая ему. Обстоятельства, при которых граф покинул театр, заставляли меня подозревать, что его необыкновенная поспешность, с какою он постарался избежать встречи с Пеской, в состоянии довести его и до другой крайности. Он мог ускользнуть также и от меня, покинув Лондон. Что ждет меня завтра, если сегодня я предоставлю ему свободу действовать по собственному усмотрению? Да и мысль и о незнакомце со шрамом, опередившем нас и последовавшем за графом, по всей видимости с каким-то определенным намерением, не оставляла меня в покое.
Встревоженный всем этим, я поспешил поскорее объяснить Песке, чего от него хочу. Едва мы оказались наедине в его комнате, я привел его в еще большее замешательство и изумление, рассказав ему о своей цели относительно графа с той же ясностью и откровенностью, с какими сделал это в своем повествовании.
– Друг мой, но чем могу я помочь вам? – вскричал профессор, жалобно простирая ко мне руки. – Черт меня побери! Чем я могу помочь, Уолтер, когда я даже не знаю этого человека?
– Он знает вас… Он боится вас… Он ушел из театра, чтобы избежать встречи с вами. Песка, для этого должна быть какая-то причина! Оглянитесь назад, вспомните вашу жизнь до того, как вы приехали в Англию. Вы покинули Италию, как вы мне сами рассказывали, по политическим причинам. Вы никогда не объясняли мне, что это были за причины, да я и теперь не допытываюсь их. Я только прошу, чтобы вы обратились к собственным воспоминаниям и сказали, нет ли какого-нибудь объяснения для внезапного ужаса, который охватил этого человека при виде вас?
К моему невыразимому изумлению, эти слова, вполне безобидные с моей точки зрения, произвели на Песку такое же поразительное впечатление, какое сам он произвел на графа. Румяное личико моего приятеля побледнело, и он отшатнулся от меня, задрожав всем телом.
– Уолтер! – сказал он. – Вы не знаете, о чем просите!
Песка говорил шепотом; он глядел на меня так, словно я только что открыл ему некую тайную опасность, угрожавшую нам обоим. В один миг он страшно переменился: это был уже не тот веселый, жизнерадостный, чудаковатый маленький человек, каким я его знал всегда; если бы в эту минуту я встретил его на улице, я, скорее всего, не узнал бы его.
– Простите меня, если я, сам того не желая, причинил вам боль и встревожил вас, – отвечал я. – Вспомните, как жестоко пострадала моя жена от руки графа Фоско. Вспомните, что это злодеяние не может быть исправлено, если в моих руках не окажется средства, чтобы восстановить справедливость относительно Лоры. Все, что я сказал вам, Песка, я сказал, преследуя исключительно ее интересы. Я снова прошу вас простить меня. Больше я ничего не могу сказать.
Я встал, чтобы уйти. Но Песка остановил меня прежде, чем я успел дойти до двери.
– Подождите! – воскликнул он. – Ваши слова совершенно потрясли меня. Вы не знаете, как и почему я покинул свою родину. Позвольте мне собраться с мыслями и подумать, если только я смогу думать.
Я вернулся и снова сел на стул. Он ходил взад и вперед по комнате, бессвязно разговаривая сам с собой на своем родном языке. После нескольких таких кругов по комнате он вдруг остановился передо мной и положил свои маленькие руки мне на грудь со странной нежностью и торжественностью.
– Поклянитесь, Уолтер, – сказал он, – что у вас нет другого способа добраться до этого человека, кроме как через меня.
– Другого способа нет, – отвечал я.
Он подошел к двери, открыл ее и осторожно выглянул в коридор, запер дверь и снова вернулся ко мне.
– В день, когда вы спасли мне жизнь, Уолтер, вы приобрели неоспоримое право над моей жизнью. С той минуты жизнь моя принадлежит вам. Берите ее когда пожелаете. Возьмите же ее теперь! Да! Именно так! То, что я сейчас вам скажу, так же истинно, как то, что над нами властвует Господь Бог. Этими моими словами передаю свою жизнь в ваши руки.
Серьезность, с которой он произнес эту необычайную тираду, убедила меня, что он говорит правду.
– Но только помните, – продолжал он, размахивая передо мной руками в сильном волнении, – я не знаю, какая нить связывает этого человека, называемого вами Фоско, с моим прошлым, которое я вызываю в своей памяти ради вас. Если вы обнаружите эту связь, ничего не говорите мне, сохраните ее в тайне от меня, на коленях умоляю вас, позвольте мне, как и прежде, оставаться в неведении, слепым и непричастным к тому, что ожидает нас в будущем!
Он произнес еще несколько слов задумчиво и бессвязно и затем совсем замолчал.
Я видел, что необходимость говорить по-английски, на неродном для себя языке, и связанные с этим трудности – а в такой серьезный момент он не мог себе позволить употреблять обычные для него неправильные обороты речи и забавные словечки, – с самого начала многократно, почти болезненно, усиливают его нежелание вообще говорить со мной сейчас. Еще в ранние дни нашей дружбы с Пеской, научившись читать и писать (но не разговаривать) на его родном языке, я предложил ему объясняться по-итальянски, а я, если мне понадобится что-то уточнить, буду задавать ему вопросы по-английски. Он ответил согласием.
Речь его потекла плавно и звучно, он говорил с неистовым возбуждением, обнаруживавшимся в беспрестанном подергивании его лица, в его дикой и неожиданной жестикуляции, при этом он ни разу не повысил голоса. Услышанный мной рассказ вооружил меня для решающего поединка, подробности которого мне остается еще рассказать в этой истории[13].
– Вам абсолютно ничего не известно о мотивах, которые заставили меня покинуть Италию, и вы думаете, что я оставил ее в силу каких-то политических причин, – начал он. – Если бы меня вынудили уехать из страны преследования правительства, мне незачем было бы скрывать это ни от вас, ни от кого-либо другого. Но я утаивал настоящую причину, поскольку никакое правительство не приговаривало меня к изгнанию. Вы, конечно, слышали, Уолтер, о секретных политических обществах, которые тайно существуют во всех крупных городах Европы? К одному из таких обществ я и принадлежал в Италии и продолжаю принадлежать здесь, в Англии. Я приехал сюда по приказу своего руководителя. В дни моей юности я был слишком горяч и в своем рвении рисковал скомпрометировать себя и других. Вследствие этого мне было приказано эмигрировать в Англию и ждать. Я эмигрировал и жду, жду до сих пор. Меня могут отозвать обратно завтра же. Или через десять лет. Но для меня это все едино, я здесь, я содержу себя преподаванием, и я жду. Я не нарушаю никакой клятвы (вы сейчас узнаете почему), делая свое признание и называя вам общество, к которому принадлежу. Но этим самым я отдаю свою жизнь в ваши руки, ибо, если хоть одной живой душе станет известно, что я рассказал вам обо всем этом, я погиб.
Вслед за этим он прошептал мне на ухо несколько слов. Я сохраню тайну, в которую он посвятил меня таким образом. Достаточно будет, если в настоящем повествовании, в те немногочисленные моменты, когда речь коснется общества, к которому принадлежал Песка, я стану называть его Братством.
– Цели нашего Братства, – продолжал он, – если коротко, те же самые, которые преследуют и все другие политические общества: свержение тиранов и отстаивание прав народа. У Братства два принципа. Пока жизнь человека полезна или хотя бы не причиняет вреда окружающим, он имеет право наслаждаться ею. Но если своей жизнью он наносит лишь урон благополучию всех прочих, он теряет на нее право; и отнять у него жизнь – не только не преступление, но необходимый, правильный поступок. Вам хорошо известно, при каких ужасающих обстоятельствах угнетения и страдания зародилось наше Братство. Вы, англичане, так давно отвоевали свою свободу, что уже успели позабыть, сколько крови за нее было пролито, на какую крайность готовы борцы за собственные права и до какой степени ожесточения в своем отчаянии может дойти угнетаемая нация. Наши оковы проникают так глубоко нам в сердце, что вы не в состоянии увиде