ть их. Оставьте беглеца в покое! Смейтесь над ним, не доверяйте ему, смотрите с удивлением на его подлинное «я», которое теплится в глубине наших сердец порой под покровом внешней респектабельности и степенности, как, например, у меня, а порой – под покровом постоянной нужды и безвыходной нищеты у тех, кому не так повезло, как мне, людей менее гибких, менее настойчивых, но не судите нас! Во времена вашего Карла Первого вы, быть может, и могли оценить нас по достоинству, но, упиваясь роскошью вашей многовековой свободы, вы больше не в состоянии воздать нам должное.
Казалось, в этих словах он излил передо мной все свои самые глубокие чувства, впервые в жизни он открыл мне свое сердце. Как и прежде, он не повышал голос, а его ужас перед собственной откровенностью не становился меньше.
– Пока что вам, наверно, кажется, что наше Братство не отличается от других ему подобных обществ. Цель его (с вашей, английской, точки зрения) – анархия и революция. Оно призвано лишать жизни плохого короля или скверного министра, как если бы и тот и другой были опасными дикими зверями, которых необходимо пристрелить при первой же возможности. Предположим, что это так. Но закон нашего Братства отличается от правил любых других тайных обществ. Члены нашего Братства не знают друг друга. У нас есть президент в Италии и президенты за границей, у каждого из них есть секретари. Президенты и секретари знают членов Братства, но сами члены общества не знают друг друга до тех пор, пока их руководители не сочтут нужным – по политическим ли соображениям или в интересах Братства – познакомить их друг с другом. В силу этих мер предосторожности с нас не берут при вступлении в Братство никаких клятв. До самой смерти мы носим на теле тайный знак Братства, по которому можно опознать нашу к нему принадлежность. Нам вменено в обязанности заниматься своими обычными делами и четыре раза в год являться к президенту и секретарю общества на тот случай, если в нас возникнет нужда. Все мы предупреждены о том, что если мы предадим Братство или нанесем ему вред, преследуя чужие интересы, то нас постигнет смерть в соответствии с принципами нашего общества – смерть от руки неизвестного, который, чтобы нанести сокрушительный удар, может быть вызван с другого конца земли, или смерть от руки ближайшего друга, который, может статься, на протяжении всех лет нашей дружбы являлся втайне для нас одним из членов нашего Братства. Иногда наказание откладывается на неопределенное время, иногда смерть настигает приговоренного незамедлительно. Наша первая обязанность – уметь ждать, вторая – уметь беспрекословно повиноваться, когда нам отдадут приказ. Некоторые из нас могут прождать всю жизнь и так и не понадобиться Братству. Другие могут быть призваны к работе в интересах Братства или к приготовлению этой работы в первый же день вступления в его члены. Сам я, маленький, живой, веселый человек, которого вы знаете, человек, неспособный обидеть и муху, жужжащую у лица, в молодости, поддавшись на провокацию столь ужасную, что я не стану вам рассказывать о ней, вступил в Братство под влиянием порыва, который, в противном случае, мог бы довести меня до самоубийства. До конца дней своих я обязан оставаться членом этой организации, что бы я ни думал о ней теперь, пребывая в спокойном расположении в лучшие минуты моей зрелости. Еще будучи в Италии, я был избран в секретари Братства, и все члены нашего общества, приходившие на встречу к нашему президенту, встречались лицом к лицу и со мной.
Я начал понимать, к чему Песка клонит, к какому выводу ведет его необычайное признание. Он помолчал с минуту, внимательно посмотрел на меня, словно желая угадать, перед тем как завершит свой рассказ, какие мысли пришли мне в голову.
– Вы уже сделали свои выводы, – сказал он, – я вижу это по выражению вашего лица. Не говорите мне ничего – сохраните в тайне от меня свои догадки. Позвольте мне принести вам последнюю жертву, а потом мы покончим с этим разговором, чтобы уже никогда к нему не возвращаться.
Он дал мне знак молчать, встал, снял свой сюртук и засучил рукав рубашки на левой руке.
– Я обещал, что ничего не утаю от вас, – прошептал он мне на ухо, между тем пристально глядя на дверь. – Что бы ни произошло в дальнейшем, вы не сможете упрекнуть меня в том, что я скрыл от вас что-либо из того, что могло бы оказаться для вас полезным. Я сказал вам, что Братство опознает своих членов по знаку, который остается у них навсегда. Вот место и сам знак, взгляните!
Он поднял свою обнаженную руку и показал мне клеймо кроваво-красного цвета, выжженное над локтем, с внутренней стороны. Я не стану описывать здесь, что именно оно изображало. Скажу только, что клеймо было круглой формы и таким небольшим, что монета в один шиллинг могла бы его закрыть.
– Человек с такой меткой, выжженной на этом месте, является членом нашего Братства, – сказал он, опуская рукав рубашки. – Любое предательство, совершенное членом Братства, рано или поздно раскрывается руководителями, которые знают преступника в лицо, то есть президентом или его секретарем. И когда это случается – он мертв. Никакие человеческие законы не спасут его. Помните же о том, что увидели и услышали, делайте из этого какие угодно выводы, поступайте дальше по вашему усмотрению, но, ради бога, что бы вы ни обнаружили и что бы вы ни сделали, не говорите мне ничего! Дайте мне возможность остаться непричастным ко всему этому, освободите меня от ответственности, сама мысль о которой ужасает меня. В заключение скажу еще раз – даю вам честное слово джентльмена и христианина, – если этот человек в Опере знает меня, значит он так изменился или так замаскировался, что я не смог узнать его. Мне ничего не известно ни о его делах, ни о целях, которые привели его в Англию. Насколько я знаю, я никогда его не видел, никогда не слышал его имени – вплоть до этой самой ночи. Мне нечего больше сказать. Оставьте меня ненадолго, Уолтер. Я подавлен всем происшедшим и потрясен собственным признанием. Дайте мне время прийти в себя, прежде чем мы встретимся с вами снова.
Он упал на стул и, отвернувшись от меня, закрыл лицо руками. Я тихонько отворил дверь, чтобы не беспокоить его больше, и шепнул ему на прощание несколько слов, которые он мог услышать или нет – по своему желанию.
– Я сохраню память о сегодняшнем вечере в святая святых моего сердца, – сказал я ему. – Вы никогда не раскаетесь в том, что доверились мне. Могу я прийти к вам завтра? Могу я прийти в девять часов утра?
– Да, Уолтер, – ответил он, ласково глядя на меня, снова заговорив по-английски, словно ему хотелось поскорее вернуться к нашим прежним отношениям. – Приходите разделить мой скромный утренний завтрак до того, как я отправлюсь к своим ученицам.
– Спокойной ночи, Песка.
– Спокойной ночи, друг мой.
Выйдя от Пески, я сразу же решил, что после всего мною услышанного мне не остается ничего иного, кроме как действовать незамедлительно. Только так я мог рассчитывать застать графа врасплох, в противном случае, отложи я дело хотя бы даже только до утра, я, скорее всего, лишился бы последней возможности восстановить Лору в правах. Я посмотрел на часы. Было десять часов вечера.
Я вполне отдавал себе отчет в том, с какой целью граф покинул театр. Совершенно определенно, его нынешнее бегство из Оперы предшествовало спешно готовящемуся отъезду из Лондона. На его руке было клеймо Братства – я ничуть не сомневался в этом, словно граф сам показал мне его, а на его совести – измена Братству – вот почему он узнал Песку.
Нетрудно было понять, отчего это узнавание не оказалось взаимным. Человек с характером графа никогда не рискнул бы стать шпионом, не обезопасив себя предварительно самым тщательным образом от всевозможных случайностей. Гладковыбритое лицо графа, на которое я показал профессору в Опере, во времена молодости Пески было, возможно, покрыто густой растительностью; темно-каштановые волосы графа, по всей вероятности, были париком, да и имя его, скорее всего, было не настоящим. Время также могло сыграть графу на руку – таким непомерно тучным он, наверно, стал лишь в последние годы. Вот почему Песка не узнал его, тогда как граф со своей стороны сразу узнал Песку, чья довольно оригинальная наружность и маленький рост резко выделяли его среди прочих людей.
Я уже говорил, что был вполне уверен в намерении графа, когда тот ушел из театра. Как я мог сомневаться в этом, когда я собственными глазами видел, что граф, несмотря на всю происшедшую в его внешности перемену, верил, что был узнан профессором и что посему он находится в смертельной опасности! Если бы я мог встретиться с графом сегодня же ночью и дать ему понять, что мне тоже известно о нависшей над ним угрозе, к какому результату это привело бы? Ясно одно: кому-то из нас нужно стать хозяином положения, чтобы другой оказался целиком в его власти.
Но прежде чем столкнуться с тем, что мне уготовано, ради самого себя я был обязан тщательно продумать свои дальнейшие шаги. Ради собственной жены я был обязан предпринять все возможные меры, дабы уменьшить риск, на который собирался пойти.
По сути, мне угрожало лишь одно: если граф сочтет из моих слов, что единственным препятствием на его пути к безопасности является моя жизнь, он, вне всякого сомнения, не остановится ни перед чем, чтобы избавиться от меня, окажись я в пределах его досягаемости. Способ, на который я мог рассчитывать, чтобы обезопасить себя, пришел мне в голову после некоторого размышления. Прежде чем рассказать графу лично о сделанном мной открытии, мне следовало вверить тайну этого открытия сначала тому, кто мог бы тотчас же использовать ее против него, и тем самым лишить графа любой возможности к сопротивлению. Если я подложу мину графу под ноги, прежде чем идти к нему, и поручу третьему лицу взорвать эту мину по истечении определенного времени, в случае если противоположных указаний от меня – лично или в письменной форме – не последует, тогда безопасность графа будет напрямую зависеть от моей собственной и я буду занимать выгодную позицию даже в его собственном доме.