– Вы прекрасно осведомлены о ходе расследования, которое я веду вот уже много месяцев, – продолжал я, – и понимаете всю бессмысленность ваших попыток отрицать какие-либо из полученных мной фактов. Вы повинны в гнусном заговоре, целью которого было присвоение десяти тысяч фунтов.
Он ничего не сказал, но лицо его вдруг омрачилось беспокойством.
– Оставьте их себе, – сказал я. (Лицо его тут же снова прояснилось, а глаза широко раскрылись от удивления.) – Я здесь не для того, чтобы торговаться о деньгах, которые прошли через ваши руки и стали ценою низкого преступления…
– Потише, мистер Хартрайт. Ваши нравоучительные благоглупости имеют успех только в Англии – приберегите их для себя и ваших соотечественников, прошу вас. Десять тысяч фунтов – это наследство, завещанное моей превосходной жене покойным мистером Фэрли. Взгляните на дело с этой точки зрения, и тогда, если пожелаете, я буду готов обсудить с вами данный вопрос. Должен, однако, заметить, что для человека с моей чувствительностью подобный разговор будет крайне неприятным. Я предпочел бы оставить его. Предлагаю вам вернуться к обсуждению ваших условий. Чего вы хотите?
– В первую очередь я требую полного вашего признания в организации заговора, написанного и подписанного вами лично в моем присутствии.
Он снова поднял палец.
– Раз! – сказал он, поверяя меня с серьезным вниманием делового человека.
– Во-вторых, я требую от вас конкретного доказательства, не зависящего от ваших личных клятвенных заверений, которое указывало бы на точную дату, когда моя жена уехала из Блэкуотер-Парка в Лондон.
– Так-так! Вы надеетесь обнаружить слабое место в нашем плане, – спокойно заметил он. – Что еще?
– Пока что более ничего.
– Хорошо! Вы изложили ваши условия, теперь выслушайте мои. Сознаться в «заговоре», как вам угодно его называть, в целом для меня, возможно, гораздо легче, чем взять на себя ответственность за ваше убийство, оставив вас умирать здесь, на ковре у камина. Итак, положим, я принимаю ваше предложение, но с моими поправками. Нужный вам отчет будет написан, и необходимые вам доказательства будут представлены мною. Полагаю, письмо моего горячо оплакиваемого друга, уведомляющее меня о дне прибытия его жены в Лондон, написанное и датированное им собственноручно, послужит для вас доказательством? Я могу дать его вам. Также я могу отослать вас к человеку, чей экипаж я нанял, чтобы увезти мою гостью с вокзала в день ее приезда в Лондон. По его книге заказов вы отыщете это число, даже если кучер окажется бесполезным для вас в этом вопросе. Все это я могу сделать и сделаю, но с несколькими условиями. Я перечислю их. Первое условие. Мадам Фоско и я уедем, когда и как нам заблагорассудится, и вы со своей стороны не станете чинить нам каких-либо препон. Второе условие. Вы останетесь здесь, в моем обществе, ожидать прихода агента, который придет в семь часов утра для устройства моих дел. Вы отправите с ним письменное указание для человека, в руках которого находится сейчас ваше нераспечатанное письмо, чтобы он вручил его моему агенту. Вы подождете здесь, пока мой агент не передаст мне в руки это письмо и я не смогу убедиться в том, что оно осталось невскрытым. Тогда вы дадите мне полчаса на то, чтобы я мог покинуть этот дом. По истечении отведенного мне на сборы времени вы будете вольны отправляться куда угодно и делать и что угодно. Третье условие. Будучи джентльменом, вы дадите мне удовлетворение за ваше вмешательство в мои частные дела и за те выражения, которые вы позволили себе в моем присутствии во время нашего с вами разговора. Время и место дуэли – за границей! – будут назначены мной в письме, когда я буду находиться в безопасности на континенте. В это письмо будет вложена полоска бумаги, в точности соответствующая длине моей шпаги. Таковы мои условия. Соблаговолите ответить: принимаете вы их или нет?
Необычайная смесь моментальной решимости, дальновидного коварства и безмерной бравады ошеломила меня было на миг, но только на миг. Единственный вопрос, который мне предстояло решить, имею ли я нравственное право дать этому негодяю, похитившему имя у моей жены, уйти безнаказанно в обмен на представленные им средства для восстановления попранных прав Лоры. Я знал, что причина, побуждавшая меня добиваться справедливого признания моей жены в доме, где она родилась и откуда ее изгнали как самозванку, и публичного уничтожения той лжи, которая все еще оскверняла могилу ее матери, была бы гораздо чище и возвышеннее, свободная от налета дурных страстей и желания отомстить, которое примешивалось к моей цели с самого начала. И все же если говорить по совести, то я не могу не признать, что мои моральные убеждения оказались не настолько сильны, чтобы решить происходившую во мне борьбу. Им на помощь пришло воспоминание о смерти сэра Персиваля. Каким ужасным образом в самую последнюю минуту сама судьба вырвала возмездие из моих слабых рук! Какое право я имел считать в моем слепом, присущем всем смертным неведении будущего, что и этому человеку удастся избежать наказания только лишь потому, что ему удастся ускользнуть от меня? Я размышлял об этом – быть может, с некоторым суеверием, укоренившимся в моей натуре, а быть может, с чувством более достойным, нежели суеверие. Было трудно теперь, когда он наконец оказался в моей власти, снова, по собственному почину, отпустить его, но я заставил себя принести эту жертву. Иначе говоря, я решил руководствоваться одной лишь высокой целью, в которую я незыблемо верил, – служить делу Лоры и делу Правды.
– Я принимаю ваши условия, – сказал я, – с одной оговоркой.
– С какой еще оговоркой? – спросил он.
– Дело касается моего письма, – ответил я. – Я настаиваю, чтобы вы уничтожили его в моем присутствии, не распечатывая, едва оно попадет к вам в руки.
Выдвигая это требование, я всего лишь стремился к тому, чтобы не позволить графу увезти с собой письменное доказательство моего общения с Пеской. Факт моего знакомства с профессором, разумеется, станет ему известным, когда утром я дам адрес Пески его агенту. Но он не мог бы воспользоваться этим во вред моему другу на основании только собственных слов, не подкрепленных веским доказательством, даже если бы отважился на этот эксперимент. Итак, с этой стороны я нисколько не беспокоился насчет Пески.
– Согласен, – отвечал он после минутного глубокого размышления. – Нет смысла спорить об этом – письмо будет уничтожено, как только его доставят сюда.
С этими словами он встал со стула, на котором до сих пор сидел напротив меня. Казалось, он в один миг сбросил с себя всю тяжесть нашего предыдущего разговора.
– Уф! – выдохнул он, с наслаждением потягиваясь. – Схватка была жаркой. Присаживайтесь, мистер Хартрайт. В будущем мы с вами встретимся как смертельные враги, будем же пока что вежливы по отношению друг к другу, как это и подобает галантным джентльменам. Позвольте мне пригласить сюда мою жену.
Он отпер, а затем распахнул двери.
– Элеонора! – позвал он своим звучным голосом.
Леди со змеиным лицом вошла в комнату.
– Мадам Фоско – мистер Хартрайт, – сказал граф, представляя нас друг другу с чувством собственного достоинства. – Ангел мой, – продолжал он, обращаясь к жене, – позволят ли вам ваши труды по укладке вещей изыскать время, чтобы приготовить мне горячий крепкий кофе? Я должен закончить одно письменное дело с мистером Хартрайтом. Так что мне необходимо собраться с мыслями, дабы не ударить в грязь лицом и проявить себя на достойной меня высоте!
Мадам Фоско дважды молча наклонила голову – один раз сурово мне, а другой смиренно своему мужу – и выскользнула из комнаты.
Граф подошел к письменному столу у окна, открыл его и вынул из ящика несколько листов бумаги и связку гусиных перьев. Он рассыпал перья по столу, чтобы они были под рукой, когда понадобятся, и затем нарезал бумагу узкими полосами, как это делают профессиональные писатели для типографии.
– Я напишу для вас замечательный документ, – сказал он, глядя на меня через плечо. – Мне хорошо знаком и привычен труд сочинителя. Одно из редчайших достижений человеческого разума – это великое умение приводить в порядок собственные мысли. Оно дает огромное преимущество! Я обладаю им. А вы?
В ожидании кофе он начал ходить вперед и назад по комнате, что-то мурлыча себе под нос и время от времени хлопая себя по лбу, словно тем самым отметал препятствия, которые нарушали в эту минуту стройность его мыслей. Непомерная дерзость, с какой он ухватился за положение, в которое я его поставил, изумила меня тем более, что он сделал из этого положения пьедестал для своего тщеславия с одной-единственной, но такой существенной целью – выставить себя напоказ. Несмотря на мое искреннее отвращение к этому человеку, непоколебимая сила его характера, проявляющаяся даже в самом тривиальном виде, невольно произвела на меня большое впечатление.
Кофе принесла сама мадам Фоско. В знак благодарности граф поцеловал ее руку и проводил до двери, потом вернулся, налил себе чашку кофе и отнес ее на письменный стол.
– Могу ли я предложить вам кофе, мистер Хартрайт? – сказал он, прежде чем сел за стол.
Я отказался.
– Как? Уж не думаете ли вы, что я отравлю вас? – произнес он весело. – Англичане обладают здравым смыслом, – продолжал он, усаживаясь за стол, – но и у них есть один большой недостаток: они всегда настороже, даже когда в этом нет никакой нужды.
Он обмакнул перо в чернила, положил перед собой первую полосу бумаги, откашлялся и начал писать. Писал он чрезвычайно быстро и шумно, крупным и отчетливым почерком, оставляя между строками такие широкие промежутки, что дошел до низа страницы определенно не более чем через две минуты после того, как взялся за перо. По мере того как очередной лист бумаги кончался, он нумеровал его и бросал через плечо на пол. Когда первое перо его притупилось, оно тоже полетело на пол, и он схватил другое из числа разбросанных по столу. Страница за страницей, дюжинами, полсотнями, сотнями, летели на пол и образовывали вокруг его стула подобие сугроба. Проходил час за часом – я сидел и наблюдал за ним, он продолжал писать. Время от времени он останавливался, но только затем, чтобы отхлебнуть кофе, а когда кофе был уже выпит – чтобы изредка пошлепать себя по лбу. Пробил час, два, три, а листы все еще то и дело взлетали у него над плечом; неутомимое перо все еще скрипело по бумаге, а белоснежный бумажный хаос рос все выше и выше вокруг его стула. В четыре часа я неожиданно услышал резкий росчерк пера, указывавший на то, что, по всей видимости, граф цветисто подписывал свое имя на последней странице.