– Браво! – вскричал он, вскакивая на ноги с юношеской проворностью и глядя на меня с торжествующей улыбкой. – Кончено, мистер Хартрайт! – возвестил он, ударяя себя кулаком в могучую грудь. – Кончено, к моему глубокому удовлетворению и к вашему глубокому изумлению, когда вы прочтете то, что я написал. Тема иссякла, но человек – Фоско – нет! Я приступаю к приведению в порядок моих листков, к выверке моих листков и чтению, предназначенному исключительно для ваших ушей. Только что пробило четыре часа. Хорошо! Приведение в порядок, выверка и чтение – с четырех до пяти. Короткий сон для восстановления моих сил – с пяти до шести. Последние приготовления – с шести до семи. Дело с агентом и письмом – с семи до восьми. В восемь – en route![14] Такова программа!
Скрестив ноги, он сел по-турецки на пол среди своих бумаг и начал сшивать их при помощи шила и толстой нити. Потом снова сел за письменный стол, пролистал написанное, перечислил на первой странице все свои звания и титулы, а затем прочитал мне свой манускрипт с театральной выразительностью голоса и жестикуляции. Читатели вскоре получат возможность составить собственное мнение об этом документе. Здесь же достаточно упомянуть лишь одно: он отвечал моей цели.
Потом граф написал для меня адрес человека, у которого он нанял экипаж, и вручил мне письмо сэра Персиваля. Оно было отослано из Хэмпшира 25 июля и извещало графа о прибытии леди Глайд в Лондон 26 июля. Таким образом, в тот самый день (25 июля), когда доктор засвидетельствовал факт ее смерти, наступившей в Сент-Джонс-Вуде, Лора, по свидетельству самого сэра Персиваля, была жива и находилась в Блэкуотер-Парке, а на следующий день должна была отправиться в Лондон! Так что когда я смогу раздобыть еще и свидетельство извозчика, у меня в руках соберутся все необходимые доказательства.
– Четверть шестого, – сказал граф, взглянув на свои часы. – Пора вздремнуть для восстановления сил. Внешне я похож на великого Наполеона, как вы, должно быть, заметили, мистер Хартрайт, но мое сходство с ним не ограничивается лишь этим: так же как и сей бессмертный гений, я могу повелевать сном по собственному желанию. Простите, я только приглашу сюда мадам Фоско, чтобы вы не скучали в одиночестве.
Зная так же хорошо, как и он сам, что мадам Фоско будет приглашена в комнату, дабы я не мог покинуть дом, пока граф будет спать, я ничего не ответил и принялся связывать бумаги, которые он передал мне во владение.
Леди вошла бледная, холодная и ядовитая, как всегда.
– Займите мистера Хартрайта, мой ангел, – сказал граф.
Он подвинул для нее стул, поцеловал ей руку, подошел к кушетке и уже через три минуты спал спокойным и счастливым сном добродетельнейшего человека на свете.
Мадам Фоско взяла со стола книгу, расположилась на стуле и взглянула на меня с неумолимой мстительной злобой женщины, которая ничего не забывает и никогда не прощает.
– Я слышала ваш разговор с моим мужем, – сказала она. – Окажись на его месте я, вы бы сейчас уже лежали здесь, на ковре, замертво!
С этими словами она открыла книгу и больше ни разу не взглянула в мою сторону, не произнесла ни слова за все время, пока ее муж спал.
Граф открыл глаза и встал с кушетки ровно через час после того, как заснул.
– Я снова чувствую себя полным сил, – заметил он. – Элеонора, добрейшая жена моя, все ли у вас готово наверху? Вот и хорошо. Мне нужно еще минут десять, чтобы закончить укладываться здесь, и еще минут десять, чтобы переодеться в дорожный костюм. Что еще осталось сделать до прихода агента? – Он оглядел комнату и заметил клетку с белыми мышами. – Ах! – вскричал он жалобно. – Моей чувствительности предстоит выдержать последнюю муку! Мои невинные малютки! Мои обожаемые детки! Что мне с вами делать? Пока что у нас нет пристанища, и мы все время будем в пути – чем меньше будет с нами поклажи, тем лучше. Мой какаду, мои канарейки и мои маленькие мышки, кто будет вас холить и лелеять, когда ваш добрый папа уедет?
Граф расхаживал по комнате в глубокой задумчивости. Он нисколько не беспокоился, когда писал свою исповедь, но по всему было видно, насколько сильно озадачил и расстроил графа куда более важный для него вопрос: как лучше пристроить своих любимцев? После довольно продолжительного размышления он вдруг снова сел за письменный стол.
– Идея! – воскликнул он. – Я оставлю моих канареек и моего какаду в дар этой огромной столице – мой агент преподнесет их от моего имени Лондонскому зоологическому саду. Сопроводительный документ с их подробным описанием будет составлен немедленно.
Он начал писать, повторяя вслух слова, возникающие из-под его пера:
– «Номер один. Какаду с бесподобным оперением; притягательное зрелище для всех посетителей, обладающих вкусом.
Номер два. Канарейки, одаренные необыкновенной живостью и понятливостью; достойны райских садов Эдема, достойны также зоологического сада в Риджентс-парке.
Дань уважения Британской Зоологии. Преподнес Фоско».
Перо снова скрипнуло – подпись украсилась затейливыми завитушками.
– Граф, вы не включили в список мышей, – сказала мадам Фоско.
Он вышел из-за письменного стола, взял ее руку и прижал к своему сердцу.
– Всякая человеческая решимость, Элеонора, имеет свои пределы, – сказал он торжественно. – Предел моей решимости обозначен в этом документе. Я не могу расстаться с моими малютками. Будьте ко мне снисходительны, ангел мой, и поместите их у себя наверху в дорожную клетку.
– Удивительная нежность! – с восхищением прошептала мадам Фоско, бросив на меня свой последний злобный взгляд.
Она осторожно подняла со стола клетку с мышами и вышла из комнаты.
Граф поглядел на свои карманные часы. Несмотря на его твердое намерение сохранять спокойствие, он, видимо, все больше тревожился относительно прихода своего агента. Свечи давно уже были погашены, солнечный свет наступившего утра заливал комнату. В пять минут восьмого раздался звонок и явился агент. Это был иностранец с черной бородой.
– Мистер Хартрайт – месье Рюбель, – сказал граф, представляя нас друг другу.
Он отвел своего агента (каждая черта лица которого явно выдавала в нем иностранного шпиона) в угол комнаты, дал ему шепотом несколько указаний и затем оставил нас наедине. Тогда месье Рюбель чрезвычайно вежливо предложил мне сообщить ему мои инструкции. Я написал Песке две строчки с просьбой вручить мое запечатанное письмо подателю сего, указал на конверте адрес профессора и подал записку месье Рюбелю.
Агент дождался вместе со мной возвращения своего хозяина, на этот раз уже облаченного в дорожный костюм. Прежде чем отпустить агента выполнять поручение, граф взглянул на адрес, указанный мной на конверте.
– Я так и думал! – сказал он, повернувшись ко мне с мрачным видом и с этого момента вновь совершенно переменившись в обращении.
Он закончил укладываться и затем стал изучать географическую карту, делая какие-то пометки в своей записной книжке и время от времени нетерпеливо поглядывая на часы. Ни одного слова, обращенного ко мне, не соскользнуло больше с его уст. Приближение часа отъезда и доказательство того, что между Пеской и мной существуют тесные взаимоотношения, потребовали от него целиком и полностью сосредоточиться на мерах, которые могли бы обезопасить его бегство.
Незадолго до восьми часов месье Рюбель вернулся с моим нераспечатанным письмом в руках. Граф внимательно прочитал слова, написанные мною на конверте, рассмотрел печать, засветил свечу и сжег письмо.
– Я исполнил свое обещание, – сказал он, – но наше с вами дело, мистер Хартрайт, на этом еще не заканчивается.
У калитки стоял кеб, в котором агент приехал обратно. Он и служанка начали выносить вещи. Мадам Фоско сошла вниз, под густой вуалью, держа в руках дорожную клетку с белыми мышами. Она не удостоила меня ни словом, ни взглядом. Муж проводил ее до кеба.
– Следуйте за мной в переднюю, – шепнул он мне на ухо, – я должен переговорить с вами напоследок.
Я подошел к входной двери, агент стоял на ступеньках подъезда. Граф вернулся и втащил меня в холл.
– Помните о третьем условии! – прошептал он. – Вы еще услышите обо мне, мистер Хартрайт! И может статься, я потребую от вас сатисфакции раньше, чем вы думаете.
Он схватил мою руку и, не дав мне опомниться, крепко пожал ее, затем шагнул к двери, остановился и снова подошел ко мне.
– Еще одно слово, – проговорил он доверительным тоном. – Когда я в последний раз видел мисс Холкомб, она выглядела осунувшейся и больной. Я беспокоюсь за эту восхитительную женщину. Берегите ее, сэр! Положа руку на сердце, торжественно заклинаю вас – берегите мисс Холкомб!
Это были последние слова, которые он сказал мне, прежде чем втиснулся в кеб и уехал.
Агент и я остались стоять у садовой калитки, глядя вслед экипажу. В это время из-за угла, чуть ниже по улице, выехал другой кеб. Он проследовал в том же направлении, что и кеб графа, и, когда он поравнялся с садовой калиткой, у которой мы стояли, из его окна выглянул человек. Снова незнакомец из Оперы! Иностранец со шрамом на левой щеке!
– Вы, конечно, подождете здесь со мной, сэр, еще полчаса, – сказал месье Рюбель.
– Да, подожду.
Мы вернулись в гостиную. Я был не расположен говорить с месье Рюбелем или позволить ему говорить со мной. Поэтому я развернул бумаги, врученные мне графом, и перечитал ужасную историю заговора, рассказанную тем самым человеком, который задумал и исполнил его.
Рассказ продолжает Исидор Оттавио Балдассар Фоско (граф Священной Римской империи, кавалер Большого креста ордена Медной Короны, мастер ордена розенкрейцеров в Месопотамии, почетный член Музыкального, Медицинского, Философского обществ, а также член различных европейских благотворительных обществ и т. д. и т. д. и т. д.)
Летом 1850 года я приехал в Англию, дабы исполнить некую возложенную на меня политическую миссию деликатного свойства. Я был полуофициально связан с доверенными лицами, чьими действиями мне было поручено руководить; в их числе были мадам и месье Рюбель. В моем распоряжении оказалось несколько недель свободного времени, по истечении которых я должен был приступить к своим обязанностям, поселившись в одном из пригородов Лондона. Здесь мне придется пресечь любопытство тех, кто желал бы узнать подробности относительно этих моих обязанностей. Я полностью сочувствую их любопытству, но и сожалею о нем, поскольку дипломатическая осторожность не позволяет мне удовлетворить его.