Получив необходимые указания, я начал собираться в дорогу, намереваясь уехать на следующий же день. В который уже раз оставляя Лору на попечение ее сестры (но при каких же изменившихся обстоятельствах!), я снова серьезно обдумывал мысль, которая в последнее время довольно часто тревожила нас с женой, а именно – какая будущность уготована нашей Мэриан. Имели ли мы право позволять нашей эгоистической привязанности принимать безраздельную преданность этой великодушной жизни? Не в том ли заключался наш долг и лучшее выражение нашей благодарности к ней, чтобы позабыть о себе и подумать только о ней? Я попытался высказать все это Мэриан перед моим отъездом, когда мы с ней остались ненадолго одни. Она взяла меня за руку и заставила замолчать при первых же произнесенных мной словах.
– После всего, что мы трое выстрадали вместе, – сказала она, – только смерть может разлучить нас. Мое сердце и мое счастье, Уолтер, с Лорой и с вами. Подождите немного, пока у вас в доме не зазвучат детские голоса. Я научу ваших детей говорить за меня на их языке, и первым уроком, который они выучат и перескажут своим родителям, будет: «Мы не можем обойтись без нашей тетушки!»
Поездка в Париж прошла для меня не в полном одиночестве. В последнюю минуту компанию мне решил составить Песка. После вечера в Опере к нему не возвращалась обычная его веселость, и он надеялся, что недельные каникулы смогут его немного взбодрить.
На четвертый день после нашего прибытия в Париж я завершил все свои дела, связанные с возложенным на меня поручением, и написал необходимый отчет. Пятый день я решил посвятить осмотру достопримечательностей Парижа в обществе Пески.
Наш отель был так переполнен, что нас не смогли разместить на одном этаже. Моя комната располагалась на третьем этаже, а комната Пески – прямо надо мной, на четвертом. Утром пятого дня я поднялся наверх посмотреть, готов ли профессор идти со мною. Не успев еще ступить с лестничной площадки в коридор, я увидел, как дверь его комнаты открылась, – изнутри ее придерживала чья-то рука, длинная, тонкая и нервная (определенно, не рука моего друга). В то же время я услышал голос Пески, говорившего на своем родном языке энергично, но негромко:
– Я помню имя, но не знаю этого человека. Вы сами видели в Опере: он так переменился, что я не узнал его. Я отошлю ваш рапорт – больше я ничего не могу сделать.
– Ничего больше и не нужно, – ответил второй голос.
Дверь распахнулась настежь, и из комнаты Пески вышел светловолосый незнакомец со шрамом на щеке – тот самый, который неделю назад ехал за кебом графа. Он поклонился мне, когда я посторонился, чтобы пропустить его в коридоре. Лицо его было смертельно-бледным, и едва он начал спускаться по лестнице, как ему тотчас пришлось ухватиться за перила, дабы не упасть.
Я открыл дверь и вошел в комнату Пески. Он сидел, забившись в самый дальний угол дивана. Мне показалось, что он вздрогнул, когда я подошел к нему ближе.
– Я помешал вам? – спросил я. – Я не знал, что у вас был друг, пока не увидел, как он вышел от вас…
– Он не мой друг! – возразил Песка с жаром. – Сегодня я видел его в первый и последний раз.
– Боюсь, он принес вам дурные вести?
– Ужасные вести, Уолтер! Давайте вернемся в Лондон – я не хочу оставаться здесь, я жалею, что вообще сюда приехал. Несчастья моей молодости лежат на мне тяжелым грузом! – сказал он, отворачиваясь к стенке. – Особенно теперь. Я стараюсь позабыть о них, но они не забывают меня…
– Мы можем выехать только в середине дня, – отвечал я. – Не хотите ли пока что пойти со мной прогуляться?
– Нет, друг мой, я подожду вас здесь. Но уедем отсюда сегодня же, прошу вас!
Я оставил его, уверив, что именно так все и будет. Накануне вечером мы договаривались с ним осмотреть собор Парижской Богоматери с превосходным романом Виктора Гюго в руках вместо гида. Никакое другое место в Париже я не желал видеть с бо́льшим нетерпением и потому отправился туда один.
Я перешел к Нотр-Дам-де-Пари по Архиепископскому мосту и таким образом невольно оказался в непосредственной близости от внушающего ужас Дома мертвых – парижского морга[15]. У входа в него шумела и теснилась большая толпа. Очевидно, внутри было нечто, возбуждавшее любопытство праздного люда, охочего до страшных зрелищ.
Я прошел бы к собору, минуя этот ужасный дом, если бы до моего слуха не долетел разговор двух мужчин с какой-то женщиной. Они только что отошли от витрины морга и рассказывали своим соседям о необычном мертвеце – мужчине огромного роста, со странным шрамом на левой руке.
Едва эти слова донеслись до моих ушей, как я уже присоединился к тем, кто жаждал лично лицезреть тела покойников. Смутное предчувствие мелькнуло в моей голове уже в тот миг, в отеле, когда я услышал через открытую дверь голос Пески и увидел лицо незнакомца, прошедшего мимо меня к лестнице. Теперь истина открылась мне благодаря случайным словам каких-то прохожих. Чье-то другое отмщение следовало за этим обреченным человеком от Оперного театра до дверей его дома в Лондоне и оттуда до его убежища в Париже. Чье-то другое отмщение приговорило его к расплате и покарало смертью за все грехи его жизни. В ту самую минуту, когда я в театре указал на него Песке в присутствии незнакомца, который тоже разыскивал его, участь графа была решена. Мне припомнилась моя внутренняя борьба, когда я стоял лицом к лицу с графом в его доме, когда позволил ему ускользнуть от меня, – и содрогнулся при этом воспоминании.
Медленно, дюйм за дюймом, продвигался я вместе с толпой все ближе к огромной стеклянной витрине, которая отделяет в морге мертвых от живых, пока наконец не очутился за спинами зрителей из первого ряда и не смог заглянуть внутрь.
За стеклом лежал он – никем не востребованный, никому не известный, выставленный напоказ легкомысленному любопытству французской черни! Таков был ужасный конец этой долгой жизни, преисполненной растраченными впустую талантами и бессердечными преступлениями! Застывшее в величественной тишине смерти строгое лицо его – широкое, с крупными чертами, – как и весь его облик, предстало перед нами во всем своем великолепии, отчего болтливые француженки, стоявшие здесь же, восхищенно всплескивали руками и громко восклицали в один голос: «Ах, какой красивый мужчина!» Удар, поразивший его, был нанесен ножом или кинжалом в самое сердце. Никаких других следов на его теле я не заметил, разве что на левой руке, как раз на том самом месте, где я видел клеймо на руке Пески, у него краснели два глубоких пореза в форме буквы «Т», которые полностью скрывали знак Братства. Одежда, висевшая над ним, говорила о том, что сам он вполне сознавал грозившую ему опасность, – в Париже он скрывался под видом французского ремесленника. Я простоял у витрины совсем недолго, заставив себя в подробностях рассмотреть все эти детали. Но больше мне нечего сказать о них, ибо больше я ничего не видел.
Прежде чем закрыть эту тему окончательно, я упомяну здесь еще несколько фактов, касаемых его смерти, которые стали мне впоследствии известны (частично от Пески, частично из других источников).
Тело его вытащили из Сены; он был в той самой одежде, которую я описал, при нем не было обнаружено ничего, что могло бы помочь установить его имя, звание или адрес, по которому он проживал. Его убийца бесследно исчез, и обстоятельства, при которых он был убит, так и остались нераскрытыми. Предоставляю читателям самим делать выводы относительно этого таинственного убийства, как сделал их я. Упомянув, что человек со шрамом на щеке был членом Братства (примкнувший к обществу в Италии уже после отъезда Пески из его родной страны), а затем прибавив, что два пореза в форме буквы «Т» на левой руке умершего означали итальянское слово «Traditore»[16] и доказывали, что его настигла кара Братства за совершенное предательство, я расскажу все, что сам знаю о загадочной смерти графа Фоско и о том, что могло бы пролить свет на ее обстоятельства.
Тело графа было опознано на следующий день после моего посещения морга благодаря анонимному письму, которое получила его супруга. Мадам Фоско похоронила графа на кладбище Пер-Лашез. До сих пор графиня ежедневно самолично украшает роскошную бронзовую ограду вокруг его могилы венками из живых цветов. Она живет в строжайшем уединении в Версале. Не так давно она опубликовала биографию своего покойного мужа. Произведение это не проливает света ни на его настоящее имя, ни на тайную историю его жизни – оно полностью посвящено восхвалению его семейных добродетелей, описанию его незаурядных талантов и перечислению почестей, которые ему когда-либо воздавали. Об обстоятельствах его смерти в книге упоминается лишь вскользь, а последняя страница оканчивается следующими словами, подытоживающими его существование: «Он посвятил свою жизнь делу утверждения прав Аристократии и священных принципов Порядка, и он принял мученический венец за свои убеждения».
Со времени моей поездки в Париж миновали лето и осень, не принесшие с собой никаких перемен, о которых следовало бы здесь упомянуть. Мы жили так скромно и уединенно, что моего нынешнего заработка, ставшего теперь постоянным, вполне хватало на удовлетворение всех наших нужд.
В феврале родился наш первенец – сын. Мои матушка и сестра вместе с миссис Вэзи были нашими гостями на его крестинах, а миссис Клеменс присутствовала на них в качестве помощницы моей жены. Мэриан стала крестной матерью нашего сыночка, а Песка и мистер Гилмор (действующий через своего представителя) – крестными отцами. Могу прибавить, что, когда мистер Гилмор вернулся к нам годом позже, он очень помог мне с подготовкой моей книги, написав для нее по моей просьбе свой собственный отчет, помещенный здесь под его именем одним из первых, и это несмотря на то, что он был получен мной одним из последних.
Единственное событие, о котором мне остается рассказать, произошло, когда нашему маленькому Уолтеру исполнилось шесть месяцев.