В десять часов меня проводили к мистеру Фэрли. Он ожидал меня в своей обычной комнате, в своем обычном кресле, пребывая в своем обычном все ухудшающемся состоянии души и тела. Когда я вошел, его камердинер стоял перед ним, удерживая на весу тяжелую папку с гравюрами, такую длинную и широкую, как мой письменный стол. Несчастный иностранец скалил зубы самым подобострастным образом, однако от усталости он едва держался на ногах, в то время как его хозяин преспокойно пролистывал гравюры, выискивая в них скрытые красоты с помощью увеличительного стекла.
– Вы лучший из добрых старых друзей, – проговорил мистер Фэрли, лениво откидываясь на спинку кресла, прежде чем взглянуть на меня. – Вы совершенно здоровы? Как это мило, что вы приехали навестить меня в моем одиночестве, дорогой Гилмор!
Я надеялся, что при моем появлении камердинер будет отослан, но ничуть не бывало. Он продолжал стоять перед креслом своего хозяина, дрожа под тяжестью папки, а мистер Фэрли продолжал преспокойно сидеть, вертя увеличительное стекло меж своих белых пальцев, и перелистывать гравюры.
– Я приехал поговорить с вами об одном очень важном деле, – сказал я, – а посему, простите мою просьбу, полагаю, нам лучше побеседовать наедине.
Несчастный камердинер взглянул на меня с благодарностью. Мистер Фэрли с неописуемым удивлением повторил мои последние слова:
– «Побеседовать наедине»…
Я был не расположен шутить и твердо вознамерился дать ему понять, что имею в виду.
– Сделайте мне одолжение, позволив этому человеку удалиться, – сказал я, указывая на камердинера.
Мистер Фэрли поднял брови и сложил губы в саркастическую улыбку.
– «Человеку»? – повторил он. – Вы, должно быть, шутите, старина Гилмор! Что вы хотите сказать, называя его человеком? Какое это имеет к нему отношение? Возможно, он был человеком полчаса назад, прежде чем мне понадобилось взглянуть на гравюры, и снова станет им, когда мне надоест на них смотреть. Но сейчас он просто подставка для собрания гравюр. Разве вам может мешать во время разговора подставка, Гилмор?
– Может, – ответил я строго. – В третий раз, мистер Фэрли, я прошу вас остаться со мной с глазу на глаз.
Мой тон и поведение заставили его выполнить мою просьбу. Он взглянул на камердинера, сердито указал ему на кресло возле себя и сказал:
– Положите гравюры сюда и убирайтесь. Да не потеряйте страницу, на которой я остановился. Вы не закрыли эту страницу? Совершенно уверены, что не закрыли? Вы поставили колокольчик так, чтобы мне было удобно до него дотянуться? Да? Так какого же дьявола вы все еще здесь?
Камердинер ушел. Мистер Фэрли изогнулся в своем кресле, вытер увеличительное стекло носовым платком из тончайшего батиста и продолжил рассматривать гравюры, но уже сбоку. Было трудно сдержаться в подобных обстоятельствах, и все же я сдержался.
– Я приехал сюда, – начал я, – хоть этот визит и доставил лично мне множество неудобств, чтобы быть полезным в деле защиты интересов вашей племянницы и ваших родных, и посему, полагаю, я имею право рассчитывать на несколько минут вашего внимания.
– Не браните меня! – воскликнул мистер Фэрли, беспомощно откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза. – Пожалуйста, не браните меня! Я слишком для этого слаб!
Ради Лоры Фэрли я решил не позволить ему вывести меня из себя.
– Моя цель, – продолжал я, – просить вас хорошенько обдумать ваше письмо и не принуждать меня приносить в жертву законные права вашей племянницы и ее родных. Разрешите мне еще раз объяснить вам, как обстоят дела на самом деле. Это будет самый последний раз.
Мистер Фэрли покачал головой и жалобно вздохнул.
– Это жестоко с вашей стороны, Гилмор, очень жестоко, – сказал он. – Ну что же, продолжайте.
Я старательно растолковал ему суть дела, подробно осветив все важные моменты. Во время моего доклада он лежал, откинувшись в кресле с закрытыми глазами. Когда я закончил, он томно открыл их, взял со стола серебряный флакон с нюхательной солью и начал нюхать ее, по всей видимости испытывая некоторое облегчение.
– Добрый Гилмор, – сказал он, продолжая нюхать соль, – как это мило с вашей стороны! Самим своим существованием вы примиряете меня с такой несовершенной человеческой природой!
– Дайте мне простой ответ на простой вопрос, мистер Фэрли. Я еще раз повторяю, что сэр Персиваль Глайд не имеет ни малейшего права ожидать чего-то большего, чем проценты с капитала. Сам же капитал, если у вашей племянницы не родится детей, должен оставаться в ее распоряжении, а после ее смерти перейти к ее родным. Если вы будете на этом настаивать, сэру Персивалю придется уступить. Ему придется, говорю я вам, в противном случае за ним закрепится репутация человека, желающего заключить брак с мисс Фэрли, преследуя исключительно меркантильные интересы.
Мистер Фэрли шутливо помахал нюхательным флаконом в мою сторону:
– Вы, мой добрый старый Гилмор, как же вы ненавидите знатность и титулы! Вы терпеть не можете Глайда, потому что он баронет. Какой же вы радикал, мой бог, какой же вы радикал!
«Радикал!!!» Я был готов стерпеть многое, но, всю свою жизнь придерживаясь незыблемых консервативных принципов, не мог позволить, чтобы меня называли радикалом. Кровь во мне вскипела, я вскочил со своего места, но от негодования не мог произнести ни слова.
– Не сотрясайте стены, – воскликнул мистер Фэрли, – ради бога, не сотрясайте стены! Достойнейший Гилмор, я не хотел вас обидеть. Мои собственные взгляды столь либеральны, что порой мне кажется, будто я сам радикал. Да, мы с вами радикалы. Пожалуйста, не сердитесь. Я не могу ссориться с вами – мне не хватит на это оставшихся во мне жизненных сил. Не прекратить ли нам этот разговор? Да? Подойдите и взгляните на эти чудесные гравюры. Позвольте мне объяснить божественную красоту этих линий. Ну же, мой добрый Гилмор!
Пока он бормотал что-то в этом роде, мне, к счастью, удалось прийти в себя и тем самым сохранить лицо. Когда я заговорил снова, я уже настолько успокоился, что смог отнестись к его дерзости с безмолвным презрением, которого она и заслуживала.
– Вы ошибаетесь, сэр, – сказал я, – предполагая, что я предубежден против сэра Персиваля Глайда. Остается только сожалеть, что он до такой степени доверился в этом деле своему поверенному, что к нему самому теперь нельзя обратиться напрямую. Но, поверьте мне, я не предубежден против него. Мои слова в равной степени могли бы относиться к любому другому человеку, оказавшемуся в подобной ситуации, независимо от его положения. Принцип, который я защищаю, является общепризнанным. Если бы вы обратились в ближайший отсюда город к первому уважаемому юристу, он, даже будучи посторонним человеком для вашей семьи, сказал бы вам то же, что говорю вам я, будучи вашим другом. Он объяснил бы вам, что отдавать деньги девушки человеку, за которого она выходит замуж, против всех правил. Он, исходя из самой обычной, вполне законной предосторожности, ни при каких обстоятельствах не согласился бы поставить интересы мужа в получении двадцати тысяч фунтов в зависимость от жизни или смерти его супруги.
– Неужели, Гилмор? – прервал меня мистер Фэрли. – Если бы он сказал хотя бы вполовину что-нибудь столь же ужасное, уверяю вас, я позвонил бы Луи и велел бы немедленно препроводить его из дома.
– Вам не удастся поколебать моего терпения, мистер Фэрли! Ради вашей племянницы и памяти ее отца я буду сохранять спокойствие. Но прежде чем я покину комнату, вам придется взять всю ответственность за этот возмутительный брачный контракт на себя.
– Не надо, прошу вас, не надо! – сказал мистер Гилмор. – Подумайте, как дорого ваше время, Гилмор, – не тратьте же его понапрасну. Если бы я мог, я бы поспорил с вами, но я не могу, у меня не хватит жизненных сил. Вы хотите вывести из душевного равновесия меня, себя самого, Глайда и Лору, и – о боже! – все это ради того, что, по всей вероятности, вообще никогда не случится. Закончим же на этом, дорогой друг, закончим ради покоя и безмятежности!
– Стало быть, насколько я понимаю, вы остаетесь при своем мнении, выраженном в вашем письме?
– Да. Очень рад, что мы наконец поняли друг друга. Присаживайтесь же, ну же…
Я направился к двери; мистер Фэрли безропотно позвонил в колокольчик. Прежде чем покинуть комнату, я обернулся и в последний раз обратился к нему.
– Что бы ни случилось в будущем, сэр, – сказал я, – помните, я исполнил свой долг и предупредил вас о возможных последствиях. Как верный друг и поверенный вашей семьи, говорю вам на прощание: никогда, ни за кого на свете я не выдал бы свою родную дочь с таким брачным контрактом, какой вы вынуждаете меня составить для мисс Фэрли.
Дверь за моей спиной открылась, и на пороге меня ожидал камердинер.
– Луи, – произнес мистер Фэрли, – проводите мистера Гилмора, а потом возвращайтесь и снова подержите для меня гравюры. Прикажите подать вам хороший обед, Гилмор. Слышите, прикажите моим слугам, этим бездельникам, подать вам хороший обед!
Я чувствовал к нему такое отвращение, что не мог вымолвить в ответ ни слова, – повернувшись на каблуках, я молча вышел из комнаты. На двухчасовом поезде я вернулся в Лондон.
Во вторник я отослал брачный контракт с внесенными изменениями, по которому все те, кого мисс Фэрли желала бы облагодетельствовать, о чем сообщила мне самолично, практически лишались всяческой надежды получить из ее наследства хоть что-нибудь. У меня не было выбора. Другой юрист составил бы этот документ, если бы его отказался составить я.
Труд мой окончен. Мое личное участие в перипетиях этой семейной истории не простирается дальше того пункта, на котором я остановился. Другие будут описывать теперь странные события, случившиеся вскоре после этого. Преисполненный опасениями и печалью, заканчиваю я свой краткий рассказ. Преисполненный опасениями и печалью, повторяю я здесь прощальные слова, произнесенные мной в Лиммеридже: никогда, ни за кого на свете я не выдал бы свою родную дочь с таким брачным контрактом, какой я был вынужден составить для мисс Фэрли.