– Вы сказали более чем достаточно, – ответил он, – чтобы отныне моим величайшим желанием стало поскорее назначить день свадьбы.
С этими словами сэр Персиваль встал с кресла и сделал несколько шагов по направлению к Лоре.
Она резко отпрянула от него, и слабый возглас удивления вырвался у нее из груди. Каждое сказанное ей слово самым невинным образом выдавало чистоту и правдивость ее сердца перед человеком, который вполне понимал бесценность такого дара, как чистая и правдивая жена. Ее благородное поведение привело к крушению всех ее надежд на разрыв, которые она втайне лелеяла. С самого начала я опасалась такого исхода и постаралась бы его избежать, если бы мне представился хотя бы малейший шанс к этому. И хотя было уже поздно, я все еще надеялась обнаружить в словах сэра Персиваля нечто такое, что дало бы мне возможность обвинить его в неподобающем обращении с Лорой.
– Вы предоставили мне самому отказаться от вас, мисс Фэрли, – продолжил он, – но я не так бездушен, чтобы отказаться от женщины, которая выказала себя благороднейшим созданием.
Он говорил с таким жаром, с такой неожиданной страстью и восторженностью и в то же время с такой деликатностью, что Лора подняла голову, слегка покраснела и взглянула на него с внезапной живостью и воодушевлением.
– Нет, – сказала она твердо, – она выказала себя несчастнейшим созданием, поскольку должна отдать свою руку человеку, которому не может отдать своего сердца.
– Но разве вы не сможете полюбить своего мужа в будущем, если единственной целью его жизни станет желание заслужить вашу любовь?
– Нет, этому не бывать! – ответила Лора. – Если вы продолжаете настаивать на нашей свадьбе, я буду вам верной и преданной женой, но вашей любящей женой, насколько я знаю свое сердце, – никогда!
Произнося эти мужественные слова, Лора была так прелестна, что никто на свете не мог бы в этот миг быть жестоким к ней. Я искренне старалась убедить себя, что сэр Персиваль достоин порицания за свою настойчивость и что я должна сказать ему об этом, однако моя женская сущность, против моей собственной воли, искренне сочувствовала ему.
– Я с благодарностью принимаю вашу преданность и верность, – проговорил он. – Самое меньшее, что можете предложить мне вы, для меня гораздо ценнее всего того, что я мог бы надеяться получить в случае с любой другой женщиной.
Левая рука Лоры все еще сжимала мою, правая же безвольно повисла. Сэр Персиваль тихо поднес ее к своим губам – скорее коснулся ее, нежели поцеловал, – поклонился мне и затем, проявив отменный такт и благоразумие, молча вышел из комнаты.
Лора не пошевелилась, не вымолвила ни слова, когда он ушел; она сидела рядом со мной, холодная и неподвижная, потупив глаза в пол. Я понимала, что любые разговоры сейчас бесполезны и безнадежны, и потому просто обняла ее и прижала к себе. В таком положении мы провели много часов, так много, что я стала беспокоиться и тихонько заговорила с ней, надеясь вывести ее из оцепенения.
Звук моего голоса как будто заставил ее опомниться. Она вдруг отодвинулась от меня и встала.
– Я должна покориться, Мэриан, – сказала она. – В моей новой жизни будет еще много трудных обязанностей, но с одной из них я должна справиться уже сегодня.
Говоря это, Лора подошла к столику у окна, на котором лежали ее рисовальные принадлежности, бережно собрала их и положила в ящик комода. Затем она заперла ящик и отдала ключ мне.
– Я должна расстаться со всем, что напоминает мне о нем, – объяснила она. – Возьми ключ, он мне больше никогда не понадобится.
Прежде чем я успела вымолвить хоть слово в ответ, она подошла к своей книжной полке и сняла с нее альбом с рисунками Уолтера Хартрайта. С минуту она колебалась, с нежностью держа маленький томик в руках, затем поднесла его к губам и поцеловала.
– О Лора, Лора! – сказала я. Не было в моем голосе ни гнева, ни упрека, лишь печаль, переполнявшая мое сердце.
– Это в последний раз, Мэриан! – проговорила она умоляюще. – Я прощаюсь с ним навсегда!
Бедняжка положила альбом на стол и вынула гребень, поддерживавший ее волосы. Они в своей несравненной красоте упали ей на спину и плечи, окутав ее, словно облаком. Отделив одну тонкую прядь, Лора отрезала ее и тщательно пришпилила в виде завитка на первой чистой странице альбома, а затем торопливо закрыла его и отдала мне:
– Ты пишешь ему, а он – тебе. Пока я жива, если он будет спрашивать обо мне, всегда отвечай ему, что мне хорошо, никогда не говори, что я несчастна. Не огорчай его, Мэриан, ради меня не огорчай его. Дай мне слово, что, если я умру первой, ты передашь ему этот альбом с его рисунками и с прядью моих волос. Когда я умру, в этом уже не будет ничего дурного, если ты скажешь ему, что я сама вложила их туда. И скажи ему, Мэриан, скажи за меня то, чего мне никогда не придется сказать ему лично: скажи, что я любила его!
Лора обвила руками мою шею и со страстным восторгом в голосе прошептала мне на ухо эти последние слова, чем почти разбила мне сердце. Сдержанность покинула ее, уступив место этой первой и последней вспышке нежности. Она вырвалась из моих рук с истерической горячностью и бросилась на диван, всем телом содрогаясь от горьких слез и рыданий.
Напрасно я старалась успокоить и утешить ее, ни то ни другое на нее больше не действовало. Таков был неожиданный и печальный конец этого достопамятного для нас обеих дня. Когда рыдания наконец утихли, Лора была слишком измучена, чтобы говорить. Она заснула ближе к полудню, а я спрятала альбом, чтобы она не увидела его, когда проснется. Что бы ни происходило в моем сердце, когда Лора открыла глаза и взглянула на меня, мое лицо было спокойным. Мы больше не говорили о неприятном утреннем свидании, ни разу в течение оставшегося дня не было произнесено в нашей беседе имени сэра Персиваля, равно не было в ней ни малейшего намека на упоминание о Уолтере Хартрайте.
10-е
Обнаружив этим утром, что Лора вполне пришла в себя и успокоилась, я снова вернулась к тягостному предмету разговоров прошедшего дня с единственной целью убедить ее позволить мне переговорить с сэром Персивалем и мистером Фэрли насчет прискорбного брака, более решительно и откровенно, чем это могла бы сделать она сама. Мягко, но вместе с тем настойчиво она прервала мои увещевания:
– Для меня все решалось вчера. И все было решено. Теперь уже поздно менять что-либо.
Сэр Персиваль говорил со мной сегодня о том, что произошло накануне в комнате Лоры. Он уверял меня, что беспримерное доверие, которое Лора оказала ему, пробудило в нем в ответ такую убежденность в ее невинности и правдивости, что он ни на один миг не ощутил в себе недостойной ревности ни в нашем присутствии, ни после того, как покинул гостиную. И хотя он глубоко сожалел о несчастной привязанности, помешавшей ему заслужить внимание и уважение мисс Фэрли, он, однако, твердо верил в то, что если этому чувству не было дано воли в прошлом, то при всех ожидаемых переменах обстоятельств ему не будет дано воли и в будущем. Таково было его глубокое убеждение, в качестве наивернейшего подтверждения которого сэр Персиваль отказался от любых попыток узнать, была ли эта привязанность недавней или осталась в прошлом и кто был избранником Лоры. Безграничное доверие к мисс Фэрли принудило его удовольствоваться тем, что она сочла нужным сказать ему, не желая услышать больше.
Высказавшись подобным образом, сэр Персиваль выжидательно взглянул на меня. Почувствовав в душе необъяснимое предубеждение против него и недостойное подозрение, что, должно быть, он рассчитывал услышать от меня произнесенные по неосторожности ответы на те самые вопросы, которые он, по его собственным заверениям, не желал задавать, я, испытывая нечто похожее на замешательство, постаралась уклониться от дальнейших намеков на эту тему. В то же время я решилась воспользоваться возможностью ходатайствовать за Лору и дерзко сказала ему, что сожалею о том, что его великодушие не простерлось дальше и не заставило его разорвать помолвку.
Тут сэр Персиваль снова обезоружил меня тем, что не пытался защитить самого себя. Он только просил меня не забывать, что есть огромная разница между тем, если бы от него отказалась мисс Фэрли, и ему не оставалось бы ничего иного, кроме как покориться судьбе, и тем, что для него означал бы его собственный отказ от мисс Фэрли: согласившись расторгнуть помолвку, он убил бы свои надежды на счастливое будущее. Ее вчерашнее поведение настолько усилило любовь и восхищение, которые он питал к ней в течение долгих двух лет, что сопротивляться этим чувствам было выше его сил. Если я сочту его человеком слабым, эгоистичным, жестокосердным к женщине, которую он обожает, ему придется безропотно принять мое мнение о себе. В то же время он вопрошал: будет ли она, оставаясь незамужней женщиной, томящейся от несчастной привязанности, в которой никогда не сможет признаться, счастливее, чем если станет женой человека, обожающего землю, по которой она ступала? В последнем случае, по крайней мере, сохранялась надежда, как бы мала она ни была, на перемену, которая могла бы произойти в чувствах со временем; в первом же случае, по собственным словам Лоры, не было никакой надежды.
Я ответила ему – больше потому, что того требовал мой женский язык, нежели потому, что я могла сказать что-нибудь убедительное. Было совершенно очевидно, что путь, избранный Лорой накануне, предоставил ему определенные преимущества, которыми он не преминул тот же час воспользоваться. Я чувствовала это тогда, чувствую и теперь, когда пишу эти строки в своей комнате. Остается надеяться лишь на то, что им движет, как он и говорит, искренняя и глубокая привязанность к Лоре.
Прежде чем закрыть свой дневник, я должна добавить, что утром написала о бедном Уолтере Хартрайте двум старинным друзьям моей покойной матушки, людям влиятельным и занимающим видное положение в обществе. Если они могут сделать что-нибудь для него, я совершенно уверена, они это сделают. Кроме Лоры, я никогда и ни о ком больше не беспокоилась так, как теперь беспокоюсь об Уолтере. Все, что произошло с того дня, как он покинул нас, только увеличило мое и без того глубокое уважение и симпатию к нему. Надеюсь, я поступаю правильно, помогая ему уехать за границу. Надеюсь искренне и горячо, что эта поездка закончится благополучно для него.