Едва я взялась было за ручку двери, как Лора схватила меня за платье и остановила.
– Пусти меня! – воскликнула я. – Мне не терпится сказать твоему дядюшке, что не все будет так, как того хотят они с сэром Персивалем!
Она горько вздохнула, не выпуская из рук моего платья.
– Нет! – возразила она слабым голосом. – Слишком поздно, Мэриан, слишком поздно!
– Совсем не поздно! – парировала я. – Вопрос о дне свадьбы решаем мы, женщины. И поверь мне, Лора, мы воспользуемся своим преимуществом.
С этими словами я высвободила свое платье из ее рук, но она тут же обхватила меня обеими руками за талию, удерживая крепче прежнего.
– Это только добавит нам неприятностей и запутает все еще сильнее, – сказала она. – Это рассорит вас с дядюшкой, а сэр Персиваль приедет сюда, ведомый новыми причинами для жалоб и недовольства.
– Тем лучше! – воскликнула я запальчиво. – Кому какое дело до его жалоб и недовольства?! Неужели ты должна разбить свое сердце ради того, чтобы успокоить его? Ни один мужчина на свете не заслуживает таких жертв от нас, женщин! Мужчины! Это враги нашей невинности и нашего спокойствия – они отрывают нас от родительской любви и сестринской дружбы, всецело присваивают себе наши тела и души, приковывают наши безнадежные жизни к своим, словно собак к конуре. И что дают нам взамен даже лучшие из них?! Пусти меня, Лора! Я схожу с ума, когда думаю об этом.
Слезы – жалкие, малодушные женские слезы досады и бешенства – выступили на моих глазах. Лора грустно улыбнулась и закрыла своим носовым платком мое лицо, чтобы скрыть от меня самой предательский признак слабости – слабости, которую, как ей было хорошо известно, я презираю больше всех других слабостей на свете.
– О Мэриан, – сказала она, – ты плачешь! Подумай, что бы ты сказала, если бы мы поменялись местами и эти слезы сейчас проливала я. Вся твоя любовь, и мужество, и преданность не изменят того, что должно случиться рано или поздно. Пусть дядюшка поступает по своему усмотрению. Я готова на любую жертву, лишь бы прекратилась эта череда неприятностей и огорчений. Мэриан, скажи, что останешься со мной, когда я выйду замуж, и не говори больше ничего.
Но я сказала еще многое. Заставив высохнуть презренные слезы, которые не принесли облегчения мне и лишь расстраивали ее, я убеждала и умоляла ее, изо всех сил стараясь при этом сохранять спокойствие. Все было бесполезно. Она заставила меня дважды повторить обещание не покидать ее после ее замужества, а затем неожиданно задала вопрос, который направил мою печаль и сострадание к ней в иное русло.
– Мэриан, когда мы были в Полсдине, – проговорила она, – ты получила письмо от…
Ее изменившийся тон, поспешность, с которой она отвернулась от меня и скрыла свое лицо на моем плече, ее нерешительность, заставившая замолчать Лору прежде, чем она закончила вопрос, – все это слишком ясно сказало мне, к кому относился ее непроизнесенный вопрос.
– Я думала, Лора, мы с тобой больше никогда не будем говорить о нем, – ответила я ласково.
– Ты получила письмо от него? – настаивала она.
– Да, если тебе надо это непременно знать.
– Ты собираешься еще писать ему?
Я колебалась с ответом. Я боялась сказать ей о том, что он уехал из Англии и что именно я содействовала ему в этом. Какой ответ могла я дать? Он отправился в такую даль, куда письма, наверное, шли долгие месяцы, может быть, даже годы.
– Предположим, я снова соберусь написать ему, – сказала я наконец, – что тогда Лора?
Щеки ее вспыхнули, а руки задрожали и обняли меня еще крепче.
– Не говори ему о двадцать втором декабря, – прошептала она. – Обещай мне, Мэриан, умоляю, обещай, что не станешь упоминать обо мне в своем письме к нему!
Я дала ей это обещание. Никакие слова не могут описать, как горестно мне было давать его. Она немедленно отняла от меня свою руку, отошла к окну и стала глядеть в него, повернувшись ко мне спиной. Через минуту она вновь заговорила, по-прежнему не оборачиваясь и не позволяя мне увидеть выражение ее лица.
– Ты пойдешь к дядюшке? – спросила она. – Ты скажешь ему, что я согласна на любые условия, которые ему кажутся наилучшими? Иди и не беспокойся обо мне, Мэриан. Мне сейчас лучше недолго побыть одной.
Я ушла. Если бы по мановению руки я могла бы перенести мистера Фэрли и сэра Персиваля на самый отдаленный край земли, я сделала бы это без колебаний. На сей раз мой несчастный характер сослужил мне добрую службу. Я непременно разрыдалась бы, не справившись с душившими меня слезами, если бы этих слез не высушил жар моего гнева. Я стремительно ворвалась в комнату мистера Фэрли, сердито крикнула ему: «Лора согласна на двадцать второе» – и не дожидаясь ответа, выбежала опять. Я хлопнула дверью, и надеюсь, что на целый день расстроила нервную систему мистера Фэрли.
28-е
Сегодня утром я снова перечитала прощальное письмо бедного Хартрайта. Со вчерашнего дня меня мучит сомнение, правильно ли я поступаю, скрывая от Лоры факт его отъезда.
Поразмыслив, я все же решила, что я права. Судя по тому, как он описывал в своем письме приготовления к экспедиции в Центральную Америку, начальники этой экспедиции знают о том, что она будет опасной. Если это заставляет беспокоиться меня, что же будет с ней? Довольно грустно уже и то, что его отъезд лишил нас друга, на преданность которого мы могли положиться в час нужды, если бы этот час когда-нибудь настал и мы оказались бы в беспомощном положении, однако гораздо тяжелее знать, что он уехал от нас, подвергнув себя опасностям, которые ему сулит жизнь в дикой стране с плохим климатом, среди диких народов. Несомненно, с моей стороны было бы жестоко рассказать об этом Лоре без крайней в том необходимости.
Я даже подумала, не стоит ли мне пойти еще дальше и немедленно сжечь это письмо из опасения, чтобы оно не попало в чужие руки. В нем говорится не только о Лоре в выражениях, которые должны навсегда остаться тайной между писавшим и мной, но также в нем повторяются подозрения Хартрайта – такие настойчивые, такие необъяснимые и такие страшные – о том, что за ним следят с тех самых пор, как он покинул Лиммеридж. Он сообщает, что видел в толпе зевак, собравшихся на набережной в Ливерпуле посмотреть на отплывающую экспедицию, лица двух незнакомцев, следивших за ним в Лондоне, а также уверенно заявляет, что слышал имя Анны Кэтерик, произнесенное у него за спиной, когда он садился на корабль. Вот его собственные слова:
«Эти события имеют значение и должны привести к результату. Тайна Анны Кэтерик еще не разгадана. Вероятно, мы с ней больше никогда не встретимся, но, если когда-нибудь ей доведется встретиться с Вами, постарайтесь, мисс Холкомб, воспользоваться этой встречей лучше, чем воспользовался ею я. Я совершенно уверен, что это необходимо, умоляю Вас, помните о моих словах».
Вот что он написал! Нечего опасаться, что я позабуду их. В моей памяти запечатлено каждое слово Хартрайта, имевшее отношение к Анне Кэтерик. Опасно хранить его! Письмо может попасть в чужие руки в результате самой простой случайности. Я могу заболеть, умереть, наконец. Лучше сжечь его, одним беспокойством станет меньше.
Оно сожжено! Пепел этого прощального письма – возможно, последнего, которое Уолтер Хартрайт написал мне, – серой кучкой лежит в камине. Неужели таков грустный конец этой грустной истории? О нет, не конец, конечно же это еще не конец!
29-е
Приготовления к свадьбе начались. Приехала модистка. Лора совершенно безучастна, совершено равнодушна к вопросам, которые обычно так волнуют всех женщин. Она предоставила все мне и модистке. Если бы бедный Хартрайт был баронетом и ее мужем, избранным для нее отцом, она вела бы себя иначе! Как взволнованна и капризна она была бы, как трудно было бы самой лучшей модистке угодить ей!
30-е
Мы каждый день получаем известия от сэра Персиваля. В последнем письме он уведомляет нас о том, что переделка в его доме займет от четырех до шести месяцев. Если бы маляры, обойщики и обивщики могли делать людей счастливее, а не только привносить великолепие в их жилища, я, конечно, интересовалась бы обустройством будущего дома Лоры. В сложившихся же обстоятельствах единственное место в последнем письме сэра Персиваля, которое не оставило меня совершенно равнодушной относительно всех его планов и проектов, это то, где он говорит о свадебном путешествии. Поскольку зима угрожает быть необыкновенно суровой, а также ввиду слабого здоровья Лоры, он предлагает повезти ее в Рим и остаться в Италии до начала следующего лета. Если его план не встретит одобрения, он в равной степени готов, хотя у него там и нет собственности, поселиться на зиму в Лондоне, в одном из наиболее комфортабельных меблированных домов, какой только удастся снять по этому случаю.
Не принимая во внимание моих собственных чувств (я обязана так поступить, и я так делаю), я совершенно уверена, что правильнее было бы предпочесть первый из предложенных вариантов. И в том и в другом случае наша разлука с Лорой неизбежна. Конечно, если они поедут за границу, эта разлука окажется более продолжительной, чем если они поселятся на зиму в Лондоне, впрочем, с другой стороны, я должна противопоставить этому неудобству пользу, которую Лора приобретет, проведя зиму в теплом климате. Кроме того, путешествие со всеми его радостями и удовольствиями, к тому же совершаемое впервые в жизни, да еще по одной из самых интересных стран на свете, обязательно поднимет ей дух и примирит с ее новым положением, иначе и быть не может. С ее характером, Лору едва ли развлекли бы столь обычные для Лондона удовольствия и увеселения. Они лишь еще больше увеличили бы первую тягость ее несчастного замужества. Я беспокоюсь за начало ее новой жизни сильнее, чем могу выразить это словами, но я вижу некоторую надежду для нее, если она отправится путешествовать, и никакой – если останется дома.
Странно перечитывать эту последнюю запись в моем дневнике и сознавать, что я пишу о замужестве Лоры и о расставании с ней так, как обычно пишут о решенных вопросах. Какими холодными и бесчувственными кажутся эти спокойные рассуждения о будущем. Но что еще мне остается теперь, когда назначенный день все ближе? Не пройдет и месяца, и она станет его Лорой, перестав быть моей! Его Лорой! Я решительно не способна примириться с мыслью, заключавшейся в этих двух словах! Душа моя оглушена, все чувства притупились от этих слов,