Теперь обратимся к ее спутникам. Первым я должна уделить мое внимание ее мужу. Обнаружила ли я в сэре Персивале после его возвращения что-то такое, что могло бы улучшить мое мнение о нем?
Трудно сказать. По-видимому, по приезде он столкнулся с небольшими неприятностями, вызывающими у него досаду, а в подобных обстоятельствах любому человеку не так-то просто было бы показать себя с лучшей стороны. Как мне кажется, он похудел за время путешествия. Его мучительный кашель и беспокойная суетливость еще больше усилились. Обращение его, по крайней мере со мной, стало гораздо более резким, чем прежде. В тот вечер, когда они вернулись, он поприветствовал меня совсем не так церемонно и учтиво, как в былые времена: ни вежливых приветственных речей, ни выражения чрезвычайного удовольствия видеть меня – ничего, кроме краткого пожатия рук и отрывистого «Здравствуйте, мисс Холкомб, рад вас видеть снова». По всей видимости, он воспринимает меня как неотъемлемую часть Блэкуотер-Парка; удовлетворившись тем, что я на месте, в дальнейшем он может меня просто не замечать.
Многие мужчины только у себя дома выказывают черты характера, которые никак не проявляются вне домашней обстановки. Это относится и к сэру Персивалю, чью манию чистоты и порядка мы уже имели случай наблюдать, это совершенно новое его проявление, насколько мне известно. Если, например, я беру книгу из шкафа в библиотеке и, уходя, оставляю ее на столе, он идет за мной следом и ставит ее обратно. Если я встаю со стула и оставляю его там, где сидела, он обязательно поставит его на прежнее место у стены. Поднимая с ковра цветочные лепестки, будто это горячие угольки, которые могут прожечь ковер, он что-то недовольно бормочет себе под нос; он с такой яростью обрушивается на слуг, если видит на скатерти хоть одну морщинку или что на сервированном к ужину столе недостает ножей, словно они оскорбили его лично.
Я уже упоминала, что с самого первого дня после своего возвращения в поместье он был чем-то обеспокоен и раздосадован. Неприятная перемена, которую я заметила в нем, вероятно, объяснялась именно этими заботами. Я стараюсь убедить себя в этом, поскольку очень хочу не огорчаться и сохранить веру в будущее. Безусловно, для любого человека станет испытанием, если ему придется столкнуться с досадными затруднениями, едва он вновь окажется на пороге собственного дома после долгого отсутствия, именно это и произошло с сэром Персивалем прямо на моих глазах.
В вечер их прибытия домоправительница проследовала за мной в переднюю, чтобы встретить хозяина с хозяйкой и их гостей. Увидев ее, сэр Персиваль первым делом поинтересовался, не спрашивал ли его кто-нибудь в последнее время. Домоправительница упомянула в ответ то, о чем рассказывала мне раньше, о визите незнакомца, заходившего узнать, когда вернется ее хозяин. Сэр Персиваль тотчас же спросил, назвался ли незнакомец. Джентльмен не назвал себя. По какому делу он приходил? Он не сказал. Как он выглядел? Домоправительница попыталась описать его, но не смогла сообщить никаких отличительных особенностей безымянного посетителя, по которым ее хозяин мог бы его узнать. Сэр Персиваль нахмурился, сердито топнул ногой и пошел на лестницу, не обращая внимания ни на кого из присутствующих. Почему его расстроил такой пустяк, не знаю, но то, что он действительно серьезно расстроился, не подлежит сомнению.
В общем, будет лучше, если я воздержусь от составления окончательного мнения о его характере и поведении в стенах собственного дома, пока его заботы – какими бы они ни были, – из-за которых он втайне, видимо, очень беспокоится, не рассеются со временем. Я собираюсь перевернуть страницу своего дневника и до поры оставить мужа Лоры в покое.
Гости – граф и графиня Фоско – следующие в моем списке. Для начала я отделаюсь от графини, чтобы поскорее покончить с этой женщиной.
Лора определенно не преувеличивала, когда писала мне, что при встрече я едва ли узнаю ее тетку. Никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы замужество могло произвести в женщине такую перемену, какую произвело в мадам Фоско.
Будучи Элеонорой Фэрли, тридцати семи лет от роду, она вечно говорила всякий претенциозный вздор и вечно досаждала несчастным мужчинам разными мелочными требованиями, прибегая к которым только глупая и тщеславная женщина может испытывать мужское долготерпение. Став мадам Фоско, сорока трех лет, она часами сидит, не произнося ни слова, застыв в каком-то оцепенении. Совершенно нелепые локоны, обрамлявшие ее лицо, сменили тугие ряды очень коротких завитков, наподобие тех, что можно видеть на старинных париках. Простой, приличествующий почтенной женщине чепец покрывает ее голову, благодаря чему впервые в жизни, сколько я ее помню, она выглядит благопристойно. Теперь никто (разумеется, кроме мужа) не имеет возможности лицезреть то, что раньше было доступно взору всех и вся, – я говорю о верхней части женского скелета, в частности о ключицах и спине до лопаток. В черных или серых, наглухо закрытых платьях – вид которых во времена ее девичества вызвал бы у нее усмешку или даже приступ хохота, смотря по настроению, – она сидит молча в углу. Ее сухие белые руки – такие сухие, что кажется, будто они из мела, – непрерывно заняты либо монотонным вышиванием, либо скручиванием бесконечных сигарок для графа. В те редкие мгновения, когда она отрывает взгляд своих холодных голубых глаз от работы, он обычно устремляется на ее мужа, молчаливо-покорный и вопросительный, так похожий на взгляд преданной собаки. Единственный намек на внутреннюю теплоту, который я смогла разглядеть за внешним покровом ее ледяной скованности, проявился раз или два в виде едва сдерживаемой звериной ревности к любой женщине в доме (включая служанок), с которой граф заговорит или на которую посмотрит хоть с малейшим интересом или вниманием. За исключением этого намека, мадам Фоско постоянно – утром, днем и вечером, в доме или вне дома, в хорошую погоду или дурную – холодна, как статуя, и непроницаема, как мрамор, из которого она изваяна. С точки зрения общественной пользы необычайная перемена, происшедшая в ней, вне всякого сомнения, является переменой к лучшему, ибо превратила ее в вежливую, молчаливую, ненавязчивую женщину, которая никому не мешает. Насколько же она в действительности стала лучше или хуже – другой вопрос. Несколько раз я наблюдала внезапную перемену в выражении ее лица, движении ее поджатых губ, слышала, как срывается ее обычно такой спокойный голос, – все это заставило меня подозревать, что ее теперешнее укрощенное состояние, быть может, скрывает в ней нечто опасное, что раньше, во времена ее свободной жизни, находило выход, никому не причиняя вреда. Есть вероятность, что я ошибаюсь, высказывая подобное предположение. Однако моя интуиция говорит мне, что я права. Время все рассудит.
А чародей, сотворивший столь чудесное превращение, – муж-иностранец, усмиривший эту когда-то строптивую англичанку, так что даже родные с трудом узнают ее, – не кто иной, как граф? Но каков же он, граф?
Если коротко, он похож на человека, который мог бы укротить кого угодно. Если бы он женился не на женщине, а на тигрице, он приручил бы и тигрицу. Если бы он женился на мне, я точно так же крутила бы для него сигарки, как теперь делает его жена, и точно так же держала бы язык за зубами.
Я почти боюсь признаться в этом, даже на страницах моего дневника. Этот человек заинтересовал меня, привлек, принудил меня находить его приятным. За два коротких дня он добился моего благосклонного расположения, а как он совершил это чудо, я не могу объяснить.
Меня в высшей степени удивляет, что сейчас, когда я размышляю о нем, он совершенно ясно встает у меня перед глазами, гораздо более ясно, чем сэр Персиваль, или мистер Фэрли, или Уолтер Хартрайт, или лица других отсутствующих, о ком я вспоминаю время от времени, это не относится только к Лоре! Мне слышится его голос, как будто он говорит со мной в эту самую минуту. Как мне описать его? В его внешности, его привычках и пристрастиях есть особенности, которые я осудила бы в самых резких выражениях или осмеяла бы самым безжалостным образом, если бы речь шла о любом другом человеке. Но что же удерживает меня от того, чтобы обвинять или высмеивать эти особенности в нем?
Например, он необыкновенно толст. До сих пор мне не нравились толстые люди. Я всегда настаивала на том, что верить расхожему утверждению, будто чрезвычайная толщина неразрывно связана с чрезвычайным добродушием, – это все равно что соглашаться, будто только добродушные люди толстеют или что случайная прибавка в весе напрямую оказывает благотворное влияние на характер располневшего человека. Я всегда опровергала это утверждение, приводя в пример толстых людей, которые были так же коварны, жестоки и порочны, как их самые тощие и безнравственные современники. Я спрашивала, можно ли считать Генриха VIII добродушным, а папу Александра VI хорошим человеком? Разве супруги-убийцы Мэннинги не были чрезвычайно тучными людьми? Разве английские кормилицы, о жестокости которых сложены пословицы, не являются в большинстве своем самыми полными в Англии женщинами? И так далее и тому подобное. Я приводила дюжины других примеров, древних и современных, среди чужеземцев и местных жителей, бедных и богатых. Придерживаясь этого мнения и по сей день, я должна заметить, что при всем том граф Фоско, будучи таким же толстым, как Генрих VIII, в один день завоевал мое благорасположение, несмотря на свою отвратительную полноту. Право, чудеса!
Уж не его ли лицо послужило ему рекомендацией?
Может быть, и лицо. Граф удивительно похож на знаменитого Наполеона, разве только он гораздо крупнее последнего. Черты его лица отличаются необыкновенной правильностью черт Наполеона: величественное спокойствие и непреклонная сила лица великого воина читаются и на лице графа. Это изумительное сходство определенно произвело на меня сильнейшее впечатление, однако есть в его лице что-то такое, помимо этого сходства, что поразило меня еще больше. Думаю, все дело в его глазах. Взгляд его серых глаз самый непроницаемый из всех, что доводилось мне когда-либо видеть; подчас эти глаза сверкают холодным, чистым, прекрасным и таким неотразимым блеском, заставляющим меня не отрываясь смотреть на графа, но в то же время вызывающим во мне, когда я смотрю на этого человека, ощущения, которых я предпочла бы не испытывать. Есть в его внешности несколько странных, смущающих меня особенностей. Бледно-землистый цвет его лица, например, до того не соответствует темно-каштановому цвету его волос, что я подозреваю, не носит ли граф парик, к тому же на его гладковыбритом лице гораздо меньше морщин, чем на моем, хотя, по словам сэра Персиваля, ему почти шестьдесят лет. Но не эти отличительные особенности графа, по моему мнению, делают его столь непохожим на всех других мужчин, которых я встречала в своей жизни. То, что выдел