яет его среди всех прочих представителей рода человеческого, всецело заключается, насколько я могу судить теперь, в чрезвычайной выразительности и необыкновенной силе его глаз.
Возможно, утвердиться в моем хорошем расположении ему отчасти помогли его прекрасные манеры и блестящее владение английским языком. Разговаривая с женщиной и слушая ее, он оказывает ей то спокойное уважение, то выражение внимательного интереса и удовольствия от беседы, ту непостижимую мягкость в голосе, против которых, что бы мы ни говорили, никто из нас не может устоять. Удивительная свобода в изъяснении на английском языке в немалой степени помогает ему преуспевать в этом. Мне часто доводилось слышать о необыкновенной способности итальянцев усваивать наш сильный, жесткий северный язык, но до знакомства с графом Фоско я даже не предполагала, что кто-либо из иностранцев способен изъясняться на английском так, как это делает он. По чистоте произношения в графе почти невозможно угадать чужеземца, что же касается беглости его речи, то очень немногие природные англичане могут похвастаться столь же редкими паузами и повторами в разговоре. Порой в том, как он строит предложения, улавливается что-то иностранное, но я еще ни разу не слышала, чтобы он употребил неверное выражение или затруднился в выборе подходящего слова.
Даже мельчайшие детали, характеризующие этого странного человека, имеют в себе нечто удивительно оригинальное и ошеломляюще противоречивое. Как бы ни был он толст и стар, движения и походка его необыкновенно легки и свободны. В комнату он входит так же бесшумно, как любая из нас, женщин. Более того, при всей видимой нравственной твердости и силе он так же нервозен и чувствителен, как самая слабонервная из нас. При случае он может вскрикнуть так же потрясенно, как и Лора. Вчера он вздрогнул, когда сэр Персиваль ударил одну из своих собак, отчего мне стало стыдно за собственное хладнокровие и бесчувственность.
Этот случай напомнил мне об одной из самых любопытных черт его характера, о которой я еще не упоминала, – о его необыкновенной любви к животным.
Кое-кого из своих питомцев он оставил на континенте, однако в Блэкуотер он все же привез с собой какаду, двух канареек и целое семейство белых мышей. Он сам заботится обо всем необходимом для своих любимцев и удивительным образом завоевал их любовь и привязанность. Какаду, чрезвычайно злой и коварный со всеми окружающими, похоже, совершенно без ума от своего хозяина. Когда тот выпускает его из клетки, попугай прыгает к нему на колени, затем карабкается по его большому телу и нежно трется клювом о двойной подбородок хозяина. Стоит только графу отворить дверцу клетки канареек и позвать их, как миленькие, смышленые, дрессированные пичужки бесстрашно садятся ему на руку и одна за другой взбираются по его толстым растопыренным пальцам, когда он приказывает им «идти наверх». Усевшись на кончиках его пальцев, они начинают петь так громко, словно готовы от восторга сорвать свои горлышки. Белые мыши живут в маленькой пагоде, которую граф сам придумал и смастерил из цветной проволоки. Мыши графа почти такие же ручные, как канарейки, и тоже постоянно бегают на свободе. Они ползают по графу, прячутся и снова высовываются из-под его жилета или усаживаются попарно, белые как снег, на его широких плечах. По-видимому, граф любит их даже больше, чем других своих питомцев; он улыбается им, целует их и называет разными нежными именами. Если бы возможно было допустить у какого-нибудь англичанина пристрастие к подобным ребяческим забавам и удовольствиям, этот англичанин, без сомнения, стыдился бы своих склонностей и пытался всячески извинить себя за них в глазах окружающих. Но граф, по-видимому, не находит ничего смешного в разительном контрасте между собственной колоссальной фигурой и миниатюрностью своих крошечных любимцев. Вероятно, он преспокойно продолжал бы нежно целовать своих мышек и чирикать с канарейками, даже окажись он в компании английских охотников на лис, да еще посетовал бы на их варварские нравы, если бы те вздумали смеяться над ним.
Кажется совершенно неправдоподобным то, что я пишу, но это истинная правда: граф, любящий своего какаду со всей нежностью старой девы и управляющийся со своими белыми мышами с проворством шарманщика, способен высказывать, когда какая-то тема его заинтересует, по-настоящему смелые, независимые суждения, демонстрируя свою начитанность и знакомство с произведениями, написанными на разных языках, а также богатый опыт общения с представителями элиты едва ли не половины европейских столиц, так что он с легкостью мог бы стать влиятельной персоной в любом уголке нашего цивилизованного мира. Этот дрессировщик канареек, этот ваятель пагод для мышей является, как сказал мне сэр Персиваль, одним из выдающихся современных химиков-экспериментаторов, изобретшим, среди прочих сделанных им замечательных открытий, способ превращать тело умершего в камень, с тем чтобы оно могло сохраняться, подобно мрамору, на веки вечные. Этот толстый, ленивый, немолодой уже человек, чьи нервы так напряжены, что он вздрагивает при малейшем шуме и трепещет при виде избиваемой собаки, на следующее утро после своего приезда пошел на конюшенный двор и начал гладить там сидевшего на цепи бладхаунда, такого свирепого, что даже грум, который его кормит, боится подходить к нему близко. Жена графа и я присутствовали при этой короткой сцене, и я не скоро позабуду это зрелище.
– Осторожнее с этим псом, сэр, – предупредил графа грум, – он на всех кидается.
– Потому и кидается, что все его боятся. Посмотрим, бросится ли он на меня. – И он положил свои пухлые, с желтовато-белым отливом кожи пальцы, на которых десять минут назад сидели канарейки, на огромную голову пса, глядя ему прямо в глаза. – Вы, большие собаки, все трусливы, – проговорил он с презрением, так близко наклонившись к животному, что между его лицом и мордой пса было не больше дюйма. – Ты готов загрызть бедную кошку, подлый трус. Ты готов наброситься на голодного нищего, подлый трус. На всех, кого можешь застать врасплох, на всех, кто боится твоего громадного роста, твоих злобных клыков и твоей брызжущей слюной кровожадной пасти, – вот на кого ты предпочитаешь нападать. Ты думаешь, что мог бы перегрызть мне глотку в один миг, жалкий забияка, а между тем не смеешь даже посмотреть мне в лицо, потому что я не боюсь тебя. Не попробовать ли тебе, в самом деле, твои зубы на моей толстой шее? А? Да куда тебе! – Граф повернулся к собаке спиной, смеясь над изумлением окружающих, а пес смиренно пополз в свою конуру. – Ах, мой чудесный жилет! – воскликнул граф жалобно. – Как досадно, что я пришел сюда! Эта тварь запачкала своими слюнями мой отменно чистый жилет!
В последних словах заключается еще одно из непостижимых чудачеств графа. Он любит наряжаться, как самый отъявленный на свете болван, и за два дня своего пребывания в Блэкуотер-Парке уже успел продемонстрировать четыре великолепных жилета – все необычайно ярких расцветок и слишком широкие даже для него.
Его такт и ум, проявляющиеся даже в мелочах, столь же примечательны, как и эти странные несообразности его характера и какая-то детская заурядность его вкусов и увлечений.
Я уже убедилась, что во время своего пребывания в этом доме граф вознамерился установить со всеми нами самые прекрасные отношения. По-видимому, он понял, что втайне Лора не любит его (она призналась мне в этом в одном из наших разговоров), но также от него не укрылась ее любовь к цветам, и теперь, стоит ей только пожелать цветов, он тут же подносит ей букетик, собранный и составленный им собственноручно, и забавляет меня тем, что всегда у него остается другой, совершенно такой же букетик, составленный из таких же цветов, дабы вручить его своей ревнивой жене, прежде чем та успеет счесть себя обиженной. Его обращение с графиней (на людях) поистине достойно внимания. Граф то и дело отвешивает своей супруге поклоны, обращаясь к ней не иначе как «мой ангел», подносит ей на пальцах своих канареек, дабы те могли навестить ее и спеть для нее свою песенку; когда же жена подает ему его сигарки, он целует ее руку и в благодарность угощает графиню конфетками, которые игриво кладет ей прямо в рот из коробочки, что постоянно носит с собой в кармане. Железный прут, с помощью которого он держит жену в подчинении, никогда не используется при свидетелях – этот прут исключительно для домашнего использования, он всегда остается в верхних комнатах, где расположились граф с графиней.
Со мной, дабы добиться моего расположения, граф ведет себя иначе. Он льстит моему тщеславию, разговаривая со мной серьезно и глубокомысленно, как если бы я была мужчиной. Да! Я вижу его насквозь, когда нахожусь вдали от него, – когда я размышляю о нем у себя в комнате, я прекрасно понимаю, что он совершенно осознанно льстит моему тщеславию, – и тем не менее стоит мне снова оказаться в его обществе, как он опять пускает мне пыль в глаза и я снова поддаюсь его лести, словно вовсе не понимаю его сути! Он умеет справляться со мной так же, как умеет справляться со своей женой и с Лорой, с бладхаундом на конюшенном дворе, как ежечасно день за днем справляется с самим сэром Персивалем. «Мой дорогой Персиваль, как мне нравится ваш грубый английский юмор!», «Мой дорогой Персиваль, как я наслаждаюсь присущим англичанам здравым смыслом!». Так граф пикирует все самые грубые замечания сэра Персиваля относительно своих изнеженных вкусов и увлечений: всегда называя баронета по имени, улыбаясь ему с невозмутимым превосходством, похлопывая его по плечу – словом, обращаясь с ним как добродушный отец со своим своенравным сыном.
Интерес, который я испытываю к этому странному и оригинальному человеку, заставил меня расспросить сэра Персиваля о прошлом графа.
Сэр Персиваль или мало знает, или не захотел рассказывать мне о нем. Много лет назад они познакомились с графом в Риме при тех опасных обстоятельствах, о которых я уже писала. С тех пор они постоянно виделись в Лондоне, Париже, Вене и никогда – в Италии; как это ни странно, граф уже много лет не пересекал границ своей родины. Может быть, он жертва какого-нибудь политического преследования? Во всяком случае, он из патриотизма старается не терять из виду своих соотечественников, поселившихся в Англии. В тот же день, как он приехал в поместье сэра Персиваля, он поинтересовался, как далеко мы находимся от ближайшего города и не знаем ли мы итальянцев, проживающих там.