[3], на котором играл, самозабвенно разводя руками и грациозно покачивая в такт головой, отчего всем своим видом он напоминал статую святой Цецилии, наряженную в мужское платье. «Фигаро тут, Фигаро там», – пел граф, щегольски вскидывая концертино и приветствуя нас поклонами, с воздушной грацией и изяществом двадцатилетнего Фигаро.
– Попомни мое слово, Лора, этому человеку известно кое-что о затруднениях сэра Персиваля, – сказала я, когда мы с безопасного расстояния помахали графу в ответ.
– Почему ты так думаешь? – спросила она.
– А откуда иначе он мог бы знать, что мистер Мерримен – поверенный сэра Персиваля? – отозвалась я. – К тому же, когда я выходила за вами из столовой, он сказал мне, хоть я его ни о чем не спрашивала, что что-то случилось. Будь уверена, он знает больше нас.
– Только не спрашивай его ни о чем, даже если это так. Не доверяй ему!
– По-видимому, он тебе совсем не нравится, Лора? Что он сказал или сделал, чтобы заслужить такое к себе отношение?
– Ничего, Мэриан. Напротив, во время нашего путешествия домой он был сама любезность и воплощенное внимание, несколько раз он даже останавливал вспышки гнева сэра Персиваля, подчеркивая тем самым свое расположение ко мне. Быть может, он не нравится мне потому, что имеет гораздо больше влияния на моего мужа, чем я. Или же потому, что мое самолюбие уязвляет тот факт, что я обязана его заступничеству. Все, что мне известно, так это то, что он мне действительно не нравится.
Остаток дня и вечер прошли довольно спокойно. Граф и я играли в шахматы. Он вежливо позволил мне выиграть первые две партии, однако в третьей партии, когда понял, что я его раскусила, в десять минут поставил мне шах и мат, предварительно испросив за это прощения. Сэр Персиваль ни разу за весь вечер не упомянул о визите своего поверенного. Однако благодаря ли этому визиту или чему-то другому, в нем произошла разительная перемена к лучшему. Он был так любезен и мил со всеми нами, как бывал в дни своего пребывания в Лиммеридже, так удивительно внимателен и ласков со своей женой, что даже ледяная мадам Фоско несколько оживилась, устремив на него взгляд, полный мрачного недоумения. Что все это значит? Думаю, я понимаю, в чем дело; боюсь, догадывается об этом и Лора; граф же Фоско, я уверена, знает это наверняка. От меня не укрылось, как сэр Персиваль то и дело в течение вечера поглядывал на графа в поисках его одобрения.
17 июня
День событий. Искренне надеюсь, что не буду вынуждена добавить: и день несчастий к тому же.
Сэр Персиваль, как и накануне вечером, ни словом не обмолвился о таинственных «приготовлениях» (как их назвал поверенный), которые нам предстояло совершить. Однако через час он неожиданно вошел в будуар, где мы с его женой, в шляпах, поджидали мадам Фоско, чтобы вместе отправиться на прогулку, и осведомился, где граф.
– Мы надеемся увидеть его здесь в самое ближайшее время, – сказала я.
– Дело в том, – продолжал сэр Персиваль, нервно вышагивая по комнате, – что Фоско и его жена нужны мне в библиотеке ради одной пустячной формальности, и вас, Лора, я тоже прошу пройти в библиотеку на минуту. – Он остановился и, казалось, только теперь заметил, что мы одеты для прогулки. – Вы только что пришли, – поинтересовался он, – или собираетесь уходить?
– Мы намеревались все вместе пойти на озеро, – ответила Лора, – но если вы хотите предложить что-нибудь другое…
– Нет-нет, – поспешно ответил он. – Дела могут подождать. К ним можно будет вернуться и после обеда. Итак, все идут к озеру? Прекрасная мысль! Проведем утро в безделье – я пойду с вами.
Несмотря на то что на словах сэр Персиваль выражал столь нехарактерную для себя готовность подчинить собственные планы желаниям других, его манеры никого не могли обмануть. Он, по всей видимости, с настоящим облегчением ухватился за первый подвернувшийся предлог, дабы отложить выполнение «пустячной формальности», о которой он только что упомянул. Сердце мое оборвалось, когда я пришла к этому неизбежному заключению.
В это время граф и его супруга присоединились к нам. В руках у графини был вышитый табачный кисет ее мужа и папиросная бумага для скручивания его нескончаемых сигарок. Граф, как обычно в блузе и соломенной шляпе, нес с собой веселую клетку-пагоду со своими любимыми белыми мышами и улыбался как им, так и нам с ласковым добродушием, не поддаться чарам которого было невозможно.
– С вашего любезного позволения, – сказал граф, – я возьму с собой мою маленькую семью – моих бедных, маленьких, безобидных, премилых мышек, пусть проветрятся с нами. В доме есть собаки, могу ли я оставить моих бедных деток на милость собак? Ах, никогда!
Он по-отечески прощебетал что-то своим маленьким белым деткам через прутья клетки, и мы вышли из дому.
В парке сэр Персиваль отделился от нас. По-видимому, это была одна из черт его неугомонного характера – вечно удаляться от своих спутников на прогулке и, оставшись в одиночестве, вырезать для себя новые трости. Кажется, это занятие очень ему нравится. Он наполнил весь дом тростями своего собственного изготовления, ни одной из которых он никогда не пользуется дважды. Единожды прогулявшись с тростью, он тотчас же теряет к ней всякий интерес и только и думает о том, как приступит к изготовлению следующей.
У старого сарая, в котором раньше хранились лодки, а теперь было нечто наподобие беседки, сэр Персиваль снова присоединился к нам. Я постараюсь как можно точнее записать разговор, который завязался у нас, когда мы все уселись в сарае. Этот разговор весьма знаменателен лично для меня, поскольку именно с этого момента я стала осознанно опасаться влияния графа Фоско на мои мысли и чувства и твердо решила впредь не поддаваться этому влиянию.
Сарай был достаточно велик, чтобы вместить всех нас, однако сэр Персиваль остался снаружи, вырезая очередную трость перочинным ножом. Мы, три женщины, удобно расположились на большой скамье. Лора занялась вышиванием, а мадам Фоско принялась крутить сигарки. Я же, по обыкновению, ничего не делала. Мои руки всегда были неловкими, словно мужские. Граф добродушно сел на стул, который был слишком мал для него, и, пытаясь удержать равновесие, оперся спиной о стену сарая, отчего та заскрипела и затрещала под его тяжестью. Он поставил клетку с мышами себе на колени и выпустил их, позволив им, как обычно, ползать по своим рукам и плечам. Это премилые, безвредные маленькие существа, и все же по какой-то причине мне неприятно видеть, как они бегают по человеческому телу. От этого зрелища меня начинает бить нервная дрожь, а в голове всплывают ужасные мысли об узниках, умирающих в темницах, где эти кишащие твари беспрепятственно пожирают их плоть.
Утро было ветреное и пасмурное. Быстрая смена тени и солнечного света над обмельчавшим озером делала пейзаж еще более диким, таинственным и мрачным.
– Некоторые находят этот вид живописным, – сказал сэр Персиваль, указывая в сторону озера своей незаконченной тростью. – Я же называю его пятном позора на дворянском поместье. При жизни моего прадеда озеро простиралось прямо до этого сарая. Но взгляните на него теперь: в нем нет и четырех футов глубины и все оно – сплошь большие и маленькие лужи и лужицы. Мне хотелось бы иметь достаточно средств, чтобы осушить его и потом засадить деревьями. Мой управитель, суеверный идиот, убежден, о чем и твердит непрестанно, что это озеро проклято, как Мертвое море. Как вам кажется, Фоско, не правда ли, это место очень подходит для убийства?
– Мой добрый Персиваль, – возразил граф, – куда девался ваш английский здравый смысл? Вода здесь слишком мелка, чтобы скрыть тело, да к тому же повсюду песок, на котором непременно останутся следы убийцы. В общем, это самое неподходящее место для убийства из всех, какие мне доводилось видеть.
– Вздор! – сказал сэр Персиваль, яростно строгая свою трость. – Вы же понимаете, что я хочу сказать. Мрачный пейзаж, безлюдье. Если вы захотите – вы поймете меня, если нет – не стоит трудиться и объяснять вам, что я имел в виду.
– Почему же нет, – парировал граф, – ведь вашу мысль можно пояснить в двух словах? Вы, кажется, хотите сказать, что, если бы какой-нибудь глупец вздумал совершить убийство, он предпочел бы для этого именно ваше озеро. Если же преступление задумал бы мудрец, он бы ни за что не выбрал для убийства ваше озеро. Такова ваша мысль? Если да, то вот я и разъяснил ее. Пользуйтесь же, Персиваль, этим объяснением с благословения вашего доброго Фоско.
Лора взглянула на графа, на ее лице явно отразилось отвращение к нему. Но граф был так увлечен своими мышами, что ничего не заметил.
– Мне жаль, что вид озера вызывает у кого-то столь ужасную мысль, как мысль об убийстве, – сказала она. – Кроме того, если графу Фоско непременно нужно делить убийц на категории, полагаю, он выбрал для этого самые неудачные выражения. Называть их всего лишь глупцами – значит потворствовать им, в то время как они не заслуживают этого. Но и называть их мудрецами неверно, ибо есть в этом явное противоречие. Я всегда слышала, что воистину мудрые люди – добрые люди и преступление им ненавистно.
– Дорогая моя леди, – сказал граф, – какая прекрасная мысль; я видел подобные заголовки в учебниках. – Он посадил одну из своих белых мышей на ладонь и заговорил с ней самым причудливым образом. – Моя хорошенькая, маленькая, гладенькая, беленькая плутовка, – сказал граф, – вот тебе нравственный урок: воистину мудрая мышь – добрая мышь. Поведай об этом, будь так добра, своим подружкам и уж больше не грызи прутья решетки.
– В шутку можно обратить все, что угодно, – возразила Лора решительно, – однако же вам, граф, будет нелегко привести пример, когда мудрый человек оказался бы великим преступником.
Граф пожал своими широченными плечами и дружелюбно улыбнулся Лоре.
– Как это верно! – воскликнул он. – Преступление глупца – это раскрытое преступление, в то время как преступление мудреца навсегда останется нераскрытым. Если бы я мог привести подобный пример – значит преступление совершил не мудрец. Дорогая леди Глайд, ваш английский здравый смысл одержал надо мною верх. На этот раз я потерпел полнейшее поражение, мисс Холкомб, – да?