– Не сдавайтесь, Лора! – насмешливо произнес сэр Персиваль, который слушал разговор у порога. – Скажите ему теперь, что любое преступление неизменно бывает раскрыто. Вот вам еще одна прописная истина, Фоско. Любое преступление неизменно оказывается раскрытым. Какой дьявольский вздор!
– Я верю, что это правда, – сказала Лора спокойно.
Сэр Персиваль разразился таким громким и неистовым смехом, что мы все оторопели, граф же удивился больше всех нас.
– Я тоже в это верю, – сказала я, придя Лоре на помощь.
Сэр Персиваль, которого так необъяснимо рассмешило замечание его жены, так же необъяснимо рассердился на мое. Он яростно ударил по песку своей новой тростью и пошел от нас прочь.
– Бедняжка Персиваль! – воскликнул граф Фоско, беспечно глядя ему вслед. – Он жертва английского сплина. Но, мои дорогие мисс Холкомб и леди Глайд, неужели вы действительно верите, что любое преступление неизменно оказывается раскрытым? А вы, мой ангел, – продолжил он, обращаясь к жене, не произнесшей до сих пор ни слова, – вы тоже так думаете?
– Я жду, чтобы мне растолковали, в чем дело, – ответила графиня с ледяным упреком в голосе, предназначенным Лоре и мне, – прежде чем решусь объявить свое мнение в присутствии столь сведущих мужчин.
– Неужели?! – не удержалась я. – Я помню время, когда вы, графиня, защищали права женщин, и свобода женского мнения была одним из этих прав.
– Как вы смотрите на сей предмет, граф? – спросила мадам Фоско, с невозмутимым видом продолжая крутить сигарки и не обращая на мои слова ни малейшего внимания.
Граф задумчиво погладил мышь своим пухлым мизинцем, прежде чем заговорить.
– Поистине удивительно, – сказал он, – с какой легкостью общество утешает себя, прикрывая свои худшие недостатки громкими фразами. Механизм, созданный для раскрытия преступлений, не приносит результата, однако же стоит только придумать остроумное словцо или фразу, что все обстоит благополучно, как все тут же перестают замечать собственные ошибки и промахи. Всякое преступление оказывается раскрыто? А убийца всегда бывает наказан? Еще одна остроумная фраза. Порасспрашивайте коронеров, расследующих убийства в больших городах, так ли это, леди Глайд. Порасспрашивайте об этом секретарей из контор по страхованию жизни, мисс Холкомб. Почитайте ваши газеты. Разве нет среди тех немногих происшествий, что попадают в газеты, случаев, когда обнаруживают мертвое тело, но не находят убийцу? Помножьте случаи, о которых сообщается в газетах, на случаи, о которых в них не сообщается, а также обнаруженные мертвые тела на необнаруженные – и к какому выводу вы придете? А вот к какому: преступников-глупцов ловят, а умных убийц – нет. Сокрытие преступления или его раскрытие, что это, как не состязание в ловкости между полицией, с одной стороны, и отдельной личностью – с другой. Когда преступник – жестокий, невежественный дурак, полиция берет верх в девяти случаях из десяти. Когда же преступник – решительный, образованный, умный человек, полиция терпит поражение в девяти случаях из десяти. Когда полиция раскрывает дело, вы обычно слышите об этом. Когда не раскрывает, вы обычно не слышите об этом. Вот на таком шатком фундаменте вы создаете ваше нравственное правило, что всякое преступление оказывается раскрыто! Да – но только те преступления, о которых вам известно. А остальные?
– Чертовски правильно и хорошо сказано! – воскликнул голос у входа в сарай.
Сэр Персиваль вновь обрел душевное равновесие и вернулся к нам в то время, пока мы слушали графа.
– Кое-что из этого, быть может, верно и даже очень неплохо сказано, – заметила я. – Однако же я не понимаю, почему граф Фоско с таким восторгом провозглашает победу преступника над обществом и почему вы, сэр Персиваль, так громко восхваляете его?
– Слышите, Фоско? – спросил сэр Персиваль. – Примите мой совет и поскорее помиритесь с вашими слушательницами. Скажите им, что добродетель – превосходная вещь, уверяю вас, они это оценят.
Граф беззвучно засмеялся, трясясь всем телом, и две белые мыши, прятавшиеся в его жилете, от ужаса со всех ног кинулись в свою клетку.
– Дамы, мой дорогой Персиваль, сами расскажут мне о добродетели. В этом вопросе они более сведущи, чем я, поскольку им известно, что она такое, а мне – нет.
– Только послушайте его! – воскликнул сэр Персиваль. – Не ужасно ли это?
– Это правда, – сказал граф спокойно. – Я гражданин мира и повидал в своей жизни такое количество различного рода добродетелей, что к старости стал затрудняться, какую из них считать истинной, а какую ложной. В Англии одна добродетель, в Китае другая. Джон-англичанин утверждает, что истинна его добродетель, а Джон-китаец доказывает, что его. Я же говорю: «да» одному и «нет» другому, но все так же не могу разобраться, кто прав, англичанин в сапогах с отворотами или китаец с косичкой. Ах, моя маленькая мышка, иди поцелуй меня! А ты как думаешь, какой он, добродетельный человек, моя красоточка? Тот, кто держит тебя в тепле и досыта кормит. Ты права, потому что такое мнение, по крайней мере, объяснимо.
– Постойте, граф, – вмешалась я. – Приходится признать верность ваших рассуждений, однако нет никаких сомнений, что у нас в Англии есть одна неоспоримая добродетель, которой нет в Китае. Китайские власти казнят тысячи невинных людей под самым ничтожным предлогом. Мы же в Англии ни в чем таком не повинны – мы не совершаем этого ужасного преступления – нам от всего сердца ненавистно безрассудное кровопролитие.
– Правильно, Мэриан, – подтвердила Лора. – Прекрасная мысль и прекрасно изложена.
– Пожалуйста, позвольте графу продолжить, – перебила мадам Фоско со строгой учтивостью в голосе. – Вы поймете, молодые леди, что граф никогда ничего не говорит, не имея на то веских оснований.
– Благодарю тебя, мой ангел, – сказал граф. – Хотите конфетку? – Он вынул из кармана симпатичную инкрустированную бонбоньерку, открыл ее и поставил на стол. – Шоколад à la Vanille! – воскликнул этот непостижимый человек, весело потряхивая коробочкой с конфетками и отвешивая всем поклоны. – Примите от Фоско как дань прекрасному обществу.
– Будьте добры, продолжайте, граф, – попросила своего супруга мадам Фоско, злобно взглянув на меня. – Сделайте одолжение, ответьте мисс Холкомб.
– Утверждение мисс Холкомб неоспоримо, – возразил вежливый итальянец, – все именно так, как она и говорит. Да! Я согласен с ней. Джону Булю[4] ненавистны преступления китайцев. Он так же скор на руку в поисках чужих грехов, как медлителен в поисках своих собственных. Но лучше ли он тех, кого осуждает? Английское общество, мисс Холкомб, столь же часто бывает соучастником преступления, как и его врагом. Да-да! Преступление в этой стране ничем не отличается от преступления в любой другой стране – оно добрый друг человеку и его окружению, равно как и их враг. Мошенник содержит жену и всю свою семью. Чем хуже он, тем большее сочувствие вы испытываете к его близким. Беспутный мот, то и дело занимающий деньги, вытянет из своих друзей гораздо больше, нежели побуждаемый самой крайней нуждой безупречно честный человек, единожды попросивший в долг. В первом случае друзья не будут удивлены и непременно дадут денег; во втором – они будут чрезвычайно удивлены и, скорее всего, в просьбе откажут. Разве тюрьма, в которой поселяется негодяй в конце своей карьеры, хуже работного дома, где доживает свои дни порядочный человек? Когда мистер Благотворительность желает облегчить кому-нибудь участь, он отправляется в тюрьму, где прозябает несчастный преступник, а не в жалкие хижины и лачуги, где живет добродетель, не менее несчастная. А английский поэт, завоевавший всеобщую симпатию благодаря своим трогательным стихам и картинам, – кто он? Не тот ли это молодой человек, который начал свою жизнь с подлога, а закончил ее самоубийством? Я говорю о вашем дорогом, романтичном, интересном Чаттертоне[5]. Как вы думаете, кто из двух бедных, умирающих с голода портних преуспеет в жизни: та, которая не поддастся искушению и останется честной, или та, которая поддастся искушению и украдет? Все вы, конечно, будете знать, что она разбогатела нечестным путем, – это будет известно всей доброй, веселой Англии, – и все же она будет жить в довольстве, нарушив заповедь, а не останется голодной, не нарушив ее. Поди сюда, моя маленькая мышка! Ну же, беги быстрей! На минуту я превращу тебя в добропорядочную даму. Сиди тут, на моей огромной ладони, и слушай! Ты, мышка, выходишь замуж за бедного человека, выходишь по любви, и вот половина твоих друзей начинает жалеть тебя, а другая – осуждать. А теперь наоборот: ты продаешь себя за золото человеку, которого не любишь, и все твои друзья радуются за тебя. И священник благословляет гнуснейшую из всех человеческих сделок, а позже делано улыбается, сидя за твоим столом, если ты будешь столь любезна и пригласишь его отобедать. Ну же, беги быстрей! Превращайся снова в мышь и запищи в ответ. Если ты останешься добродетельной дамой еще хоть на мгновение, то, пожалуй, заявишь, что обществу ненавистно преступление, – и тогда, мышка, мне придется засомневаться, не подводят ли тебя твои глаза и уши. Ах, я дурной человек, леди Глайд, ведь так? У меня на языке то, что у других на уме, и, тогда как все остальные сговорились принимать маски за настоящие лица, моя рука грубо срывает жалкую раскрашенную картонку, обнажая голый череп под ней. Пожалуй, я лучше встану на свои огромные ножищи, дабы не пасть в ваших глазах, – встану и пойду пройдусь в одиночестве на свежем воздухе. Дорогие дамы, как сказал ваш великолепный Шеридан: «Я ухожу и оставляю вам на память свою репутацию»[6].
Граф поднялся, поставил клетку на стол и начал пересчитывать мышей.
– Одна, две, три, четыре… Ах! – вскричал он в ужасе. – Где же, скажите ради всего святого, моя пятая – самая юная, самая беленькая, самая миленькая – моя самая любимая мышенька?