ищением, с каким слушала своего мужа мадам Фоско. Женщины могут устоять перед любовью мужчины, перед его славой, перед его привлекательной внешностью, перед его деньгами, но не могут устоять перед его красноречием, когда оно обращено к ним.
После ужина, пока благоприятное впечатление, которое он произвел на нас, еще было живо, граф скромно удалился почитать в библиотеку.
Лора предложила пойти прогуляться, дабы насладиться окончанием этого долгого вечера. Простая вежливость требовала от нас предложить мадам Фоско составить нам компанию, однако на этот раз, по всей вероятности заранее получив приказ, она просила извинить ее.
– Графу могут понадобиться его сигарки, – заметила она в объяснении, – а их умею делать по его вкусу только я, и никто больше.
Взгляд ее холодных голубых глаз почти потеплел при этих словах, – кажется, она и впрямь гордилась тем, что служит медиумом, посредством которого ее властелин и повелитель наслаждался табачным дымом!
Мы с Лорой вышли в сад одни.
Вечер выдался пасмурным. Было очень душно; цветы в саду поникли; земля потрескалась от жары. Закатное небо, видневшееся сквозь листву неподвижных деревьев, окрасилось в бледно-желтый цвет, и солнце садилось, еле видное в бледной дымке. Собирался дождь, – вероятно, он пойдет ночью.
– Куда же мы направимся? – спросила я.
– К озеру, Мэриан, если ты не против, – ответила Лора.
– Тебе по какой-то непонятной причине, кажется, очень нравится это унылое озеро, Лора.
– Нет, не озеро, а весь пейзаж вокруг него. В этом огромном поместье только песок, вереск и сосны напоминают мне Лиммеридж. Но если хочешь, мы пойдем куда-нибудь еще.
– У меня нет любимых мест для прогулок в Блэкуотер-Парке, моя дорогая. Мне все равно. Пойдем к озеру, – может быть, там, на открытом пространстве, будет попрохладнее.
Мы молча прошли через сумрачный парк. Вечерняя духота угнетала нас обеих, поэтому, дойдя до сарая для лодок, мы были рады присесть там и передохнуть.
Над озером низко навис белый туман. Густая темная полоса деревьев на противоположном берегу казалась карликовым лесом, парящим в небе. Песчаный отлогий берег таинственно терялся в тумане. Стояла гробовая тишина. Ни шороха листьев, ни птичьего пения, доносившегося из леса, ни всплеска с озера. Даже лягушки не квакали сегодня вечером.
– Как пустынно и мрачно вокруг, – сказала Лора. – Зато здесь мы можем побыть наедине.
Она говорила тихо и задумчиво глядела вдаль на песок и туман. Я видела, что она была слишком поглощена собственными мыслями, чтобы в полной мере ощутить то мрачное впечатление от пейзажа, которое уже завладело мной.
– Я обещала тебе, Мэриан, рассказать всю правду о моей замужней жизни, вместо того чтобы предоставлять тебе самой строить о ней догадки, – начала она. – Это была первая в моей жизни тайна от тебя, но я дала себе слово, что она будет и последней. Ты знаешь, что я молчала ради тебя, впрочем, пожалуй, и ради себя тоже. Женщине тяжело признаваться в том, что человек, которому она отдала всю свою жизнь, меньше всех на свете ценит этот дар. Если бы ты была замужем, Мэриан, и особенно если бы ты была счастлива в браке, ты поняла бы меня лучше, как не может меня понять женщина незамужняя, какой бы доброй и справедливой она ни была.
Что я могла ответить? Я могла только взять ее за руку и попытаться дать ей почувствовать в моем взгляде всю любовь моего сердца, которую я чувствовала к ней.
– Как часто, – продолжала она, – я слышала, как ты смеялась над тем, что ты называешь своей «бедностью»! Как часто ты насмешливо поздравляла меня с моим богатством! О Мэриан, никогда больше не смейся над этим! Благодари Бога за твою бедность – она позволяет тебе быть самой себе хозяйкой и спасает тебя от участи, которая досталась мне.
Какие грустные слова, произнесенные устами молодой жены! И они грустнее вдвойне, оттого что высказаны спокойно и просто! Тех немногих дней, которые мы провели все вместе в Блэкуотер-Парке, хватило с лихвой, чтобы стало понятно, какую цель преследовал ее муж в этом браке.
– Я не буду огорчать тебя рассказом о том, как скоро начались мои горести и испытания и какими они были. Довольно и того, что о них помню я. Если я расскажу тебе, как он воспринял мою первую и последнюю попытку объясниться с ним, тебе станет ясно, как он обращается со мной все это время, как если бы я поведала тебе об этом, пустившись во все подробности. Это случилось в Риме, когда мы вместе с ним поехали осмотреть гробницу Цецилии Метеллы. Небо было спокойно и ясно, древние руины выглядели так живописно, а воспоминание о том, что в незапамятные времена эту гробницу воздвиг в память о своей усопшей супруге муж Цецилии, заставило меня взглянуть на своего мужа с той нежностью, которой я не испытывала к нему прежде. «Вы воздвигли бы такое же надгробие над моей могилой, Персиваль? – спросила я. – До нашей свадьбы вы говорили, что горячо любите меня, но с тех пор…» Я не могла продолжать. Мэриан, он даже не взглянул на меня! Я опустила вуаль, полагая, что лучше не позволить ему увидеть моих слез. Я думала, что он не обратил никакого внимания на мои слова, но это было не так. Он сказал: «Поедем отсюда!» – и засмеялся про себя, подсаживая меня в седло. Потом он сам вскочил на коня и снова засмеялся, когда мы тронулись в обратный путь. «Если я и воздвигну надгробие над вашей могилой, то это будет сделано на ваши собственные деньги, – сказал он. – Любопытно, была ли Цецилия Метелла богата и не на ее ли деньги была построена эта гробница?» Я ничего не ответила – я не могла говорить от слез. «Ах вы, женщины с бледным цветом лица, вечно вы дуетесь! Чего вы хотите? Комплиментов и нежных речей? Что ж, сегодня утром я в хорошем расположении духа. Считайте, что я уже наговорил вам кучу комплиментов и нежностей!» Когда мужчины говорят нам грубости, они не знают, что мы помним об этих обидах очень долго и что они нас сильно ранят. Было бы лучше, если бы я продолжила плакать, но его презрение осушило мои слезы и ожесточило мое сердце. С этого времени, Мэриан, ничто больше не сдерживало моих мыслей, обращенных к Уолтеру Хартрайту. Я утешалась воспоминаем о тех счастливых днях, когда мы с ним втайне так горячо любили друг друга. В чем еще я могла искать утешение? Если бы ты была со мной, ты могла бы помочь мне. Я знаю, что это неправильно, дорогая, но скажи, разве моей вине нет оправдания?
Мне пришлось спрятать от нее лицо.
– Не спрашивай меня! – сказала я. – Разве я страдала, как страдала ты? Какое право я имею судить об этом?
– Думать о нем вошло у меня в привычку, – продолжала Лора, понизив голос и придвигаясь ко мне. – Сэр Персиваль часто оставлял меня одну по вечерам, отправляясь в оперу со своими друзьями. В такие вечера я мечтала о том, как могла бы сложиться моя судьба, если бы Богу было угодно благословить меня бедностью и если бы я стала женой Уолтера. Я представляла себя сидящей в нашем доме, в дешевом, но ладно скроенном платье, поджидающей его возвращения с работы. Представляла, как хлопочу по дому ради него, как люблю его, люблю тем сильнее, что не смею отказаться от этих хлопот. Представляла, как он приходит с работы усталый, как я снимаю с него шляпу и пальто и угощаю его за обедом его любимыми блюдами, которые научилась готовить только ради него. О Мэриан, надеюсь, он никогда не будет так одинок и так несчастен, как я, и не станет думать обо мне с той же грустью.
Когда Лора произносила эти печальные слова, в голосе ее звучала забытая нежность и прежняя красота озарила ее лицо. Глаза ее с такой любовью смотрели на мрачный, пустынный и зловещий пейзаж, представший перед нами, словно на фоне мглистого, грозового неба видели родные камберлендские горы.
– Не говори больше об Уолтере, – сказала я, как только смогла совладать с собой. – О Лора, избавь нас обеих от этого мучительного разговора о нем!
Она очнулась и с нежностью посмотрела на меня.
– Лучше я больше никогда не упомяну его имени, – ответила она, – чем соглашусь причинить тебе хотя бы мимолетное огорчение.
– Подумай о себе, – возразила я. – Я прошу тебя об этом ради твоего же блага. Что, если твой муж услышит тебя…
– Он не будет удивлен.
Лора произнесла эти странные слова с усталым безразличием. Перемена, происшедшая с ней, потрясла меня даже больше, чем сами слова.
– Не будет удивлен? – повторила я. – Лора, подумай, что ты говоришь! Ты пугаешь меня!
– Это правда, – ответила она. – Об этом-то я и хотела рассказать тебе, когда мы были в твоей комнате. Когда в Лиммеридже я раскрыла ему сердце, посвятив в свою тайну, ты сама сказала, что в этом нет греха. Я скрыла от него только имя, но он узнал его.
Я слушала Лору молча, не в силах говорить. Ее слова убили во мне последнюю надежду, еще было теплившуюся в моем сердце.
– Это случилось в Риме, – продолжала она тем же спокойным и безучастным голосом. – Мы были званы на вечер, который устраивала английская чета, хорошие знакомые Персиваля, мистер и миссис Маркленд. Хозяйка дома славилась как прекрасная художница, и кто-то из гостей попросил показать ее свои рисунки. Мы все восхитились ими, однако что-то из сказанного мной привлекло ее особенное внимание. «Вы, должно быть, сами рисуете?» – спросила она меня. «Когда-то я немного рисовала, – ответила я, – но оставила это занятие». – «Если вы когда-то рисовали, – сказала она, – то можете в любой момент снова вернуться к этому занятию, поэтому позвольте мне порекомендовать вам учителя». Я промолчала – ты понимаешь почему, Мэриан, – и попыталась переменить тему разговора. Но миссис Маркленд настойчиво продолжала: «У меня было много разных учителей, но самым лучшим из них, самым умным и внимательным был мистер Хартрайт. Если вы когда-нибудь вернетесь к рисованию, попробуйте брать уроки у него. Это скромный и благовоспитанный молодой человек – я уверена, что он вам понравится». Подумай только, Мэриан, эти слова были обращены ко мне публично, в присутствии посторонних людей, приглашенных на прием в честь новобрачных! Я сделала все, чтобы не выдать своего волнения, – я ничего не ответила и стала пристально рассматривать рисунки. Когда же я осмелилась поднять глаза, мой взгляд встретился со взглядом моего мужа, и в тот же миг я поняла, что лицо мое выдало меня. «Мы примем решение насчет Хартрайта, – сказал он, продолжая пристально смотреть на меня, – когда вернемся в Англию. Я согласен с вами, миссис Маркленд, думаю, что он непременно понравится леди Глайд». Он сделал ударение на последних словах, отчего щеки мои вспыхнули, а сердце забилось так бешено, словно хотело выпрыгнуть из груди. Более ничего не было сказано. Мы уехали рано. По дороге в отель он молчал. Он помог мне выйти из экипажа и проводил меня наверх, как обычно. Но в ту минуту, когда мы оказались в гостиной, он запер дверь, толкнул меня в кресло и склонился надо мной, держа меня за плечи. «С того самого утра в Лиммеридже, когда вы так дерзко решились мне во всем признаться, я хотел узнать, кто этот человек, и сегодня по вашему лицу я прочитал его имя. Этим человеком был ваш учитель рисования, и зовут его Хартрайт. И вы, и он будете каяться в этом до последнего часа вашей жизни. А теперь идите спать, и пусть он приснится вам, если на то будет ваше желание, с отметинами от моего хлыста у него на плечах». С тех самых пор, когда бы сэр Персиваль ни рассердился на меня, он всегда упом