По лицу и поведению Лоры я поняла, что ей в голову пришла та же мысль. Как бы то ни было, все это сущие пустяки, и мне даже неловко о них писать, но как ярко они свидетельствуют о нашей полной беспомощности! Должно быть, нам и вправду не на что было надеяться, раз пустяковое открытие, что на мою память можно рассчитывать, было встречено нами с такой радостью, будто мы обрели нового друга!
Первый звонок к обеду разлучил нас. Только перестали звонить, как со своей «длительной прогулки» вернулись сэр Персиваль и граф Фоско. Мы услышали, как внизу хозяин дома ругается на своего слугу за то, что тот подал сигнал к обеду с опозданием на пять минут, и как его крики, по обыкновению, прерывает гость, призывая соблюдать в доме мир и порядок.
Вечер наступил и прошел, не принеся с собой никаких особых происшествий. Однако от меня не укрылась перемена, происшедшая в поведении сэра Персиваля и графа, из-за чего я легла спать крайне встревоженная и обеспокоенная за Анну Кэтерик и за результаты, которые должен был принести завтрашний день.
К настоящему моменту я уже на собственном опыте убедилась в том, что сэр Персиваль – человек крайне лживый и что наиболее опасен он именно тогда, когда внешне он рассыпается в любезностях. Длительная прогулка баронета с графом привела к тому, что манеры сэра Персиваля исправились, особенно по отношению к его собственной жене. К тайному удивлению Лоры и к моему тайному ужасу, весь вечер он называл ее просто по имени, поинтересовался, не получала ли она каких-либо известий от дяди, осведомился, когда она собирается пригласить миссис Вэзи в Блэкуотер-Парк, – в общем, окружил ее таким вниманием, даже в сущих мелочах, что почти напомнил нам дни своего гнусного сватовства в Лиммеридже. Уже одно это являлось плохим предзнаменованием, и я сочла его еще более зловещим, когда после обеда сэр Персиваль расположился в гостиной и притворился спящим, между тем как сам неотступно следил за нами с Лорой, когда был уверен, что ни одна из нас этого не замечает. Я нисколько не сомневалась, что его внезапная поездка была предпринята в Уэлминхем, чтобы расспросить там миссис Кэтерик, но именно сегодня вечером я стала опасаться, что она была не напрасной. Очевидно, он получил какие-то сведения, которые нам еще только предстояло обнаружить. Если бы я знала, где найти Анну Кэтерик, я встала бы завтра на рассвете, чтобы предостеречь ее.
В то время как сэр Персиваль предстал сегодня вечером в том виде, который, к несчастью, был так хорошо знаком мне по прошлому, граф, напротив, открылся мне с совершенно новой, неизвестной стороны. Этим вечером он впервые позволил мне познакомиться с собой в роли человека чувства – чувства, как я полагаю, истинного, а не притворного.
Он был сдержан и молчалив – глаза его и голос выражали сдержанность чувств. Он был (словно между его костюмом и глубочайшими чувствами существовала какая-то скрытая связь) в самом великолепном из всех своих жилетов – бледно-зеленого атласа, изящно отделанном серебряной тесьмой. В голосе его звучала нежность, а улыбка выражала задумчивое, отеческое восхищение, когда он обращался к Лоре или ко мне. Он тихонько пожимал под столом руку своей жены, когда та благодарила его за оказанные ей за обедом маленькие знаки внимания. Они пили вино, и, поднимая бокал, глядя на свою жену любящими, искрящимися глазами, он провозгласил: «За ваше здоровье и счастье, мой ангел!» Он ел мало, почти ничего, то и дело вздыхал и в ответ на насмешки своего друга лишь отвечал: «Мой добрый Персиваль!» После обеда он взял Лору за руку и попросил ее оказать ему любезность и сыграть на фортепиано. Она была так изумлена его просьбой, что исполнила ее. Граф сел у фортепиано; цепочка от часов, словно золотая змея, извивалась на складках его жилета цвета морской волны. Его огромная голова томно склонилась набок, и он тихонько постукивал пальцами по ноге в такт музыке. Он очень хвалил саму пьесу и нежно восхищался Лориной манерой игры – не так, как, бывало, восхищался ею бедный Хартрайт, который простодушно наслаждался сладостью извлекаемых звуков, а как тонкий ценитель и знаток, который в первую очередь судит о достоинствах композиции и лишь во вторую – о достоинствах ее исполнения. Когда же начало смеркаться, он умолял, чтобы какое-то время не вносили лампы и тем самым не оскверняли прелестный угасающий сумеречный свет. Своей страшной, беззвучной походкой он подошел к дальнему окну, у которого я стояла, желая быть как можно дальше от него или даже вовсе не видеть его. Он подошел ко мне с просьбой поддержать его протест против ламп. Если бы только в эту минуту они могли сжечь его, я сама пошла бы за ними на кухню и зажгла бы в гостиной.
– Уверен, вы не меньше моего любите эти скромные, трепетные английские сумерки, – проговорил он тихим голосом. – Ах, как же я люблю их! Я чувствую, как мое врожденное преклонение перед всем благородным, великим и добрым становится лишь сильнее от небесного дуновения вечеров, подобных нынешнему. Природа полна для меня такого нетленного очарования, такой бесконечной нежности! Я старый толстяк, и слова, приличествующие вашим устам, мисс Холкомб, звучат комично и достойны быть осмеянными, когда их произношу я. Тяжко оказаться предметом насмешек в минуту неподдельной чувствительности, как будто душа моя состарилась и отяжелела вместе со мной. Только посмотрите, моя дорогая мисс Холкомб, как тает свет на деревьях! Трогает ли это зрелище ваше сердце так же глубоко, как трогает мое?
Он замолчал, взглянул на меня и прочитал знаменитые строки Данте о вечерних сумерках[7] с такой мелодичностью и нежностью в голосе, которые многократно увеличили очарование несравненной красоты самих стихов.
– Ба! – воскликнул он неожиданно, едва на его губах затих последний звук знаменитой терцины. – Я лишь выставляю себя старым дураком и надоедаю вам всем! Закроем окна наших душ и вернемся к реальной действительности. Персиваль, я даю свое согласие на внесение ламп. Леди Глайд, мисс Холкомб, Элеонора, моя добрая жена, кто из вас удостоит меня партией в домино?
Он обращался ко всем нам, но смотрел главным образом на Лору.
Она уже переняла от меня страх случайно оскорбить графа и потому тотчас приняла его предложение. Составить графу компанию в эту минуту было выше моих сил. Никакие соображения не могли бы заставить меня сесть с ним за один стол. Казалось, глаза его легко проникали в самые сокровенные тайны моей души, несмотря на сгущающиеся сумерки. Голос его заставлял дрожать каждый нерв моего тела и бросал меня то в жар, то в холод. Воспоминания о моем сне, преследовавшие меня весь вечер, теперь с новой силой наполнили меня мучительным предчувствием надвигающейся беды и неописуемого ужаса. Я снова увидела белое надгробие в форме креста и женщину под вуалью, вышедшую из могилы и стоявшую рядом с Хартрайтом. Мысль о Лоре, словно ручей, устремилась в мое сердце и наполнила его горечью, которой оно никогда, никогда не знало прежде. Когда Лора проходила мимо меня к столу, я схватила ее за руку и поцеловала, как будто эта ночь должна была навеки разлучить нас. И когда все с удивлением посмотрели на меня, я выбежала из гостиной в сад, желая спрятаться от них в темноте, желая спрятаться там от самой себя.
Мы разошлись в этот вечер позднее, чем обычно. К полуночи летнюю тишину нарушил глухой, печальный вой ветра, качавшего деревья в саду. Все мы почувствовали резкое похолодание, но именно граф первым заметил усиливающийся ветер. Зажигая для меня при прощании свечу, он из предосторожности прикрыл ее рукой и сказал:
– Слышите? Завтра нас ожидает перемена.
19 июня
Вчерашние события подготовили меня к тому, что рано или поздно случится самое худшее. Сегодняшний день еще не закончился, а худшее уже случилось.
Судя по предпринятым Лорой и мной расчетам времени, мы пришли к заключению, что вчера Анна Кэтерик появилась в лодочном сарае около половины третьего. Поэтому мы решили, что Лоре следует сегодня показаться за вторым завтраком, а затем при первой возможности выскользнуть из дому, я же ради сохранения приличий должна буду еще какое-то время оставаться в столовой, с тем чтобы последовать за ней позже, не вызвав ни у кого подозрений. В соответствии с нашим замыслом, если ничто не помешает его исполнению, Лора сможет прийти в лодочный сарай еще до половины третьего, а я, после того как, в свою очередь, выйду из-за стола, окажусь там около трех часов.
Перемена погоды, которую предвещал нам поднявшийся ночью ветер, стала очевидна уже утром. Когда я встала, шел сильный дождь, не прекращавшийся до полудня. Потом тучи рассеялись, и в прояснившемся небе снова засияло солнце, обещая прекрасное продолжение дня. Мое беспокойство относительно того, как сэр Персиваль с графом проведут первую половину дня, не было удовлетворено, по крайней мере в отношении сэра Персиваля, поскольку он ушел из дому сразу же после утреннего чаепития, несмотря на проливной дождь. Он не сообщил нам ни куда идет, ни когда следует ожидать его возвращения. Мы только видели, как он торопливо прошел в макинтоше и ботфортах мимо окна столовой, – вот и все.
Граф же спокойно провел все утро дома, сначала в библиотеке, а затем в гостиной, наигрывая на фортепиано и напевая фрагменты различных мелодий. Судя по наружности графа, сентиментальная сторона его характера все еще сохраняла главенствующую роль. Он был молчалив и чувствителен, часто вздыхал и при малейшем поводе принимал томный вид, как могут вздыхать и принимать томный вид только толстяки.
Настало время второго завтрака, но сэр Персиваль еще не возвращался. Граф занял за столом место своего друга, с унылой миной проглотил бо́льшую часть фруктового пирога, который запил целым кувшином сливок, и, как только прикончил их, объяснил нам истинный смысл своих гастрономических достижений.
– Любовь к сладкому, – сказал он самым мягким тоном, с самым нежным выражением на лице, – есть невинная страсть, присущая женщинам и детям. Мне приятно разделять ее с ними – и это делает нас с вами еще ближе, милые дамы.