19 июня
Звук щелкнувшего в двери Лоры замка натолкнул меня на мысль, что из простой предосторожности и мою дверь следовало бы запирать, а ключ для верности всегда носить с собой, когда я ухожу из комнаты. Мой дневник вместе с другими бумагами хранился в ящике письменного стола, но письменные принадлежности лежали сверху. В их числе была моя печать (с весьма обычным вензелем – два голубя пьют из одной чаши) и несколько листков промокательной бумаги, на которых оставались отпечатки моих записей, сделанных накануне ночью. Подозрения, ставшие частью меня самой, настолько завладели мной, что теперь мне казалось опасным оставлять незапертыми даже эти пустяки, и даже замок ящика казался мне ненадежной защитой во время моего отсутствия, во всяком случае, пока я не предприму дополнительных мер, чтобы преградить доступ к этому ящику.
Войдя в комнату, я, однако же, не обнаружила никаких следов чужого пребывания в моей комнате. Письменные принадлежности (я раз и навсегда приказала горничной не трогать их) лежали, как обычно, в беспорядке на столе. Единственное обстоятельство, несколько озадачившее меня, состояло в том, что моя печать была аккуратно положена на поднос вместе с карандашами и сургучом. Класть ее туда, сознаюсь в этом с прискорбием, было не в моих привычках, и я совершенно не помнила, чтобы сделала это. Но так как, с другой стороны, я не могла припомнить, куда, собственно, я ее бросила, – весьма возможно, что на этот раз я машинально положила ее на место, – то я и не стала беспокоиться о такой безделице, с меня было достаточно волнений сегодняшнего дня. Я заперла дверь, положила ключ в карман и спустилась вниз.
Мадам Фоско стояла в холле и разглядывала показания барометра.
– Давление понижается, – сказала она. – Боюсь, снова пойдет дождь. – Лицо ее уже приняло свое обычное непроницаемое выражение, но рука, указывавшая на стрелку барометра, заметно дрожала.
Успела ли она уже сообщить своему мужу, что Лора в моем присутствии назвала его шпионом? Моя уверенность в том, что именно так она и сделала, и непреодолимый ужас (ужас тем более непреодолимый, чем меньше я понимала его причины) перед последствиями, которые могли вызвать ее слова, моя твердая убежденность, основанная на разных выдающих графиню мелочах, которые женщины так хорошо умеют подмечать друг у друга, что мадам Фоско, несмотря на всю свою напускную вежливость, не простила племянницу за то, что та, сама того не подозревая, встала между нею и наследством в десять тысяч фунтов, – все эти соображения вдруг в один миг нахлынули на меня и побудили заговорить с ней в напрасной надежде употребить все мое влияние, всю силу моего красноречия, чтобы хоть отчасти искупить оскорбление, нанесенное графу Лорой.
– Могу ли я надеяться, мадам Фоско, что вы любезно простите меня, если я осмелюсь заговорить с вами об одном чрезвычайно тягостном для меня предмете?
Она скрестила руки на груди и величественно наклонила голову, не произнеся ни слова и не спуская с меня глаз.
– Когда вы были так добры принести мне мой носовой платок, – продолжала я, – я очень, очень боюсь, что вы, должно быть, случайно услышали нечто сказанное Лорой, слова, которые я не желаю повторять и не стану оправдывать. Я только позволю себе надеяться, что вы не сочли их настолько важными, чтобы передать их графу?
– Я не придала им никакого значения! – резко и быстро сказала мадам Фоско. – Однако, – прибавила она тоном, снова ставшим ледяным, – у меня нет секретов от моего мужа, даже в пустяках. И потому, когда он спросил меня, чем я расстроена, мне пришлось исполнить свой неприятный долг и объяснить ему причину моего огорчения, и признаюсь вам откровенно, мисс Холкомб, я ему все рассказала.
Я была готова услышать это, однако после ее слов по всему моему телу пробежала дрожь.
– Позвольте мне убедительно просить вас, мадам Фоско, а вместе с тем и графа, принять во внимание печальное положение, в котором сейчас находится моя сестра. Она говорила в минуту, когда в ее душе еще не улеглась боль от оскорбления и несправедливой обиды, нанесенной ей мужем; она была сама не своя, когда произнесла эти опрометчивые слова. Могу ли я надеяться, что, принимая все это во внимание, ее слова будут великодушно прощены?
– Безусловно! – сказал за моей спиной спокойный голос графа.
Он подкрался к нам своей бесшумной походкой, держа в руках книгу.
– Когда леди Глайд произнесла эти необдуманные слова, – продолжал он, – она проявила несправедливость по отношению ко мне, о которой я сожалею и которую прощаю. Но не будем больше возвращаться к этому предмету, мисс Холкомб, и постараемся, ко всеобщему удовольствию, позабыть о случившемся отныне и навсегда.
– Вы так добры, – сказала я, – мне стало гораздо легче!..
Я хотела было продолжить свою речь, но вдруг заметила, что граф не сводил с меня глаз; убийственная улыбка, скрывающая его истинные чувства, безжалостно и неумолимо застыла на его широком гладком лице. Моя уверенность в его безграничной фальшивости и осознание, что я унизила себя, пытаясь добиться расположения его и его жены, так расстроили меня и привели в такое смятение, что слова замерли на моих устах, и я молча стояла перед ним.
– На коленях умоляю вас не говорить больше об этом, мисс Холкомб. Я воистину потрясен, что вы сочли нужным сказать так много! – С этими вежливыми словами он взял мою руку – о, как я презираю себя! о, как мало утешает меня сознание, что я покорилась этому ради Лоры! – он взял мою руку и поднес к своим ядовитым губам.
До сих пор я еще никогда не чувствовала, насколько велик мой ужас перед ним. От этой безобидной фамильярности в моих жилах застыла кровь, как будто мне нанесли самое гнусное оскорбление из всех возможных. И все же я скрыла от графа свое отвращение и попыталась улыбнуться – я, некогда со всей яростью презиравшая лживость в других женщинах, была в эту минуту столь же фальшивой, как худшая из них, столь же фальшивой, как Иуда[8], чьи губы прикоснулись к моей руке.
Правда, я не смогла бы сохранять мое унизительное самообладание и дальше – теперь только одна мысль о том, что я не могла бы его сохранять и дальше, несколько извиняет меня в моих собственных глазах, – если бы граф продолжал смотреть на меня в своей прежней манере. К счастью, на помощь мне пришла его ревнивая, как тигрица, жена, она-то и отвлекла его внимание, когда он завладел моей рукой. Холодные голубые глаза ее засверкали, бледные щеки зарделись румянцем, она вдруг стала выглядеть на много лет моложе.
– Граф, – сказала она, – вы забываете, что ваша вежливость иностранца непонятна англичанке!
– Простите меня, мой ангел! Она понятна самой лучшей из всех англичанок в мире! – С этими словами он выпустил мою руку и спокойно поднес к губам руку своей жены.
Я побежала наверх, чтобы поскорее укрыться в своей комнате. Если бы у меня было время для размышлений, мои мысли, когда я осталась наедине с собой, причинили бы мне немало страданий. Но размышлять было некогда. К счастью, для сохранения моего спокойствия и моего мужества времени оставалось только на то, чтобы действовать.
Необходимо было написать поверенному и мистеру Фэрли, и я, ни минуты не колеблясь, села за письменный стол.
Мне не приходилось выбирать, к кому обратиться за помощью, я могла рассчитывать только на саму себя, ни на кого больше. По соседству у сэра Персиваля не было ни друзей, ни родных, которым я могла бы написать. Он находился в самых холодных отношениях с семьями соседей, занимавшими в свете такое же положение, как и он сам. У нас обеих не было ни отца, ни брата, которые могли бы приехать в Блэкуотер-Парк и встать на нашу защиту. Оставалось только написать эти два более чем сомнительных письма или же, тайно покинув имение, поставить под угрозу наше с Лорой будущее и все дальнейшие мирные переговоры с сэром Персивалем. Ничто, кроме перспективы неминуемой гибели, не могло бы послужить нам оправданием в случае, если бы мы решились на это последнее средство. Итак, сначала надо было проверить, какое действие произведут письма, и я написала их.
Я ничего не сообщила поверенному об Анне Кэтерик, потому что (как я уже сказала Лоре) она была связана с тайной, которую мы еще не могли объяснить, и, следовательно, не было смысла писать о ней юристу. Я предоставила моему корреспонденту полное право объяснить, если на то будет его желание, позорное поведение сэра Персиваля новыми разногласиями с женой относительно денежных дел и просто советовалась с ним о возможности требовать для Лоры покровительства закона на тот случай, если бы муж отказался отпустить ее из Блэкуотер-Парка, дабы она могла вернуться со мной на некоторое время в Лиммеридж. Относительно подробностей ее отъезда я отсылала его к мистеру Фэрли. Я заверила его, что пишу с согласия самой Лоры, и потому в конце своего письма умоляла его приступить к действиям по защите ее интересов как можно скорей и употребить на это все возможности, которые предоставляет закон.
Затем я занялась письмом, адресованным мистеру Фэрли. Я обратилась к нему в выражениях, о которых уже упоминала Лоре и которые могли бы заставить его действовать. В письмо ему я вложила копию, сделанную с моего письма поверенному, чтобы дать знать мистеру Фэрли, насколько серьезно обстоят дела, и представила ему наш переезд в Лиммеридж как единственный в сложившихся обстоятельствах способ предотвратить грозящие Лоре опасности и несчастья, которые неминуемо скажутся на благополучии не только племянницы, но и дядюшки, причем в самом недалеком будущем.
Когда я запечатала и подписала оба конверта, я пошла с письмами в комнату Лоры, чтобы показать ей, что они написаны.
– Тебя никто не беспокоил? – спросила я, когда она открыла мне двери.
– Никто не стучался ко мне, – отвечала она, – но в моей передней кто-то был.
– Мужчина или женщина?
– Женщина. Я слышала шуршание юбок.
– Наподобие того, как шуршат юбки из шелка?