собами, которыми он твердо и неукоснительно пользуется для достижения этой непонятной мне цели с той самой минуты, как появился в доме. Я начала подозревать это в тот день, когда сэр Персиваль настаивал в библиотеке на том, чтобы мы с Лорой подписались под документом, а граф впервые заступился за нас, сегодня я убедилась в этом окончательно.
Когда мадам Фоско и я поднялись из-за стола, граф тоже встал, чтобы проводить нас в гостиную.
– Зачем вы уходите? – спросил сэр Персиваль. – Я говорю о вас, Фоско.
– Я ухожу, потому что уже отобедал и выпил достаточно вина, – отвечал граф. – Будьте снисходительны, Персиваль, к моей иностранной привычке уходить и приходить в столовую вместе с дамами.
– Вздор! Лишний бокал бордо не повредит вам! Присаживайтесь же снова, как настоящий англичанин. Я хочу спокойно поговорить с вами за вином.
– Спокойно поговорить с вами, Персиваль, я буду искренне рад, но не сейчас и не за вином. Попозже вечером, если пожелаете, попозже вечером.
– Куда как вежливо! – в ярости вскричал Персиваль. – Ничего не скажешь, вежливое обращение с хозяином дома!
За обедом я несколько раз подмечала, как он бросал на графа беспокойные взгляды, тогда как граф старательно избегал смотреть на него. Это обстоятельство в совокупности с настойчивым желанием хозяина поговорить о чем-то за бокалом вина и упрямая решимость гостя, отказавшегося вернуться за стол, напомнили мне, что сэр Персиваль и днем напрасно просил своего друга выйти из библиотеки, чтобы поговорить с ним. Граф не пошел ему навстречу днем и снова уклонялся от беседы после обеда. В чем бы ни заключалась суть этого обсуждения, оно, очевидно, представляло большую важность для сэра Персиваля и, возможно, судя по его желанию избежать этого обсуждения, – некоторую опасность для графа.
Эти мысли промелькнули у меня в голове, пока мы перемещались из столовой в гостиную. Сердитое замечание сэра Персиваля по поводу ухода его приятеля из столовой не произвело на графа ни малейшего впечатления. Он все-таки проводил нас до чайного столика, пробыл с нами минуты две, затем вышел в холл и вернулся с почтовой сумкой в руках. К этому моменту уже пробило восемь часов – время, когда письма из Блэкуотер-Парка отсылались на станцию.
– Нет ли у вас писем для отправки, мисс Холкомб? – спросил граф, подходя ко мне с почтовой сумкой.
Я увидела, как мадам Фоско, разливавшая чай, замерла с щипчиками для сахара в руках, чтобы услышать мой ответ.
– Нет, граф, благодарю вас. У меня сегодня нет писем.
Он отдал сумку слуге, находившемуся в комнате, сел за фортепиано и дважды сыграл нам веселую неаполитанскую уличную песенку «La mia Carolina». Его жена, обычно одна из самых медлительных женщин на свете, что проявлялось во всех ее движениях, на этот раз приготовила чай с такой быстротой, с какой это сделала бы я, мгновенно выпила свою чашку и тихо выскользнула из комнаты.
Я встала в надежде последовать ее примеру, отчасти боясь, что она замыслила какое-то вероломство по отношению к Лоре, отчасти потому, что решила не оставаться наедине с ее мужем.
Но прежде чем я успела дойти до двери, граф остановил меня, попросив налить ему чая. Я исполнила его просьбу и снова попыталась уйти. Он опять остановил меня; на этот раз он вернулся к фортепиано и довольно неожиданно обратился ко мне по поводу одного музыкального вопроса, который, как он заявил, задевал честь его страны.
Напрасно ссылалась я на мое совершеннейшее невежество в вопросах музыки и отсутствие развитого вкуса в этом отношении. Он снова воззвал ко мне с горячностью, которая поневоле заставила меня слушать его.
Англичане и немцы, заявил он с негодованием, всегда поносили итальянцев за их неспособность заниматься серьезной музыкой. Англичане постоянно твердят о своих ораториях, а немцы постоянно твердят о своих симфониях. Неужели все они позабыли его бессмертного друга и земляка Россини? Что же такое «Моисей в Египте», как не божественная оратория, которую можно петь на сцене, вместо того чтобы холодно исполнять ее в концертах? Что такое увертюра к «Вильгельму Теллю», как не симфония, только названная по-другому? Знакома ли я с оперой «Моисей в Египте»? Не прослушаю ли я это, это и еще вот это, чтобы убедиться, что никто из смертных не написал ничего более возвышенного и исполненного святости? И, не ожидая от меня ни согласия, ни отказа, ни на секунду не сводя с меня своего тяжелого взгляда, он начал колотить по клавишам фортепиано и петь с громогласным, безудержным восторгом, прерываясь только на то, чтобы с неистовым пылом объявить мне название следующего музыкального отрывка: «Хор египтян во мгле кромешной, мисс Холкомб!»… «Речитатив Моисея перед скрижалями с заповедями»… «Молитва израильтян при переходе через Красное море». Ага! Ага! Разве это не божественно? Разве это не грандиозно? Фортепиано ходило ходуном от ударов его мощных рук по клавишам, а чайные чашки дребезжали на столе, в то время как его сильный и громкий бас разливался по комнате, а огромная ножища била в такт музыке.
Нечто ужасное, нечто свирепое и сатанинское было в его бурном восторге, вызванном его собственной игрой и пением, и в торжестве, с которым он наблюдал произведенное на меня впечатление, тогда как я все дальше и дальше отступала к двери. Наконец мне удалось освободиться, но не моими собственными усилиями, а благодаря вмешательству сэра Персиваля. Он открыл дверь столовой и сердито поинтересовался, что значит этот «адский шум».
Граф сейчас же встал из-за инструмента.
– Увы, когда появляется Персиваль, – вскричал он, – гармония и мелодия должна умолкнуть. Муза музыки, мисс Холкомб, в смятении покидает нас, а мне, старому, толстому менестрелю, придется излить остаток своего энтузиазма на открытом воздухе!
Он двинулся в сторону веранды и, засунув руки в карманы, начал исполнять sotto voce в саду речитатив Моисея.
Я слышала, как сэр Персиваль окликнул его через окно столовой. Но он не обратил на его зов никакого внимания. Казалось, он был твердо намерен ничего не слышать. Долгожданный спокойный разговор между ними все еще откладывался, все еще зависел от доброй воли и расположения самого графа.
Он задержал меня в гостиной почти на полчаса с момента ухода его супруги. Где она была и что делала в этот промежуток времени?
Я пошла наверх, чтобы выяснить это, но ничего не узнала: когда я расспросила об этом Лору, оказалось, что она ничего не слышала. Никто ее не беспокоил, никакого шуршания шелковых юбок не доносилось до нее ни из передней, ни из коридора.
Было уже без двадцати девять. Я сходила в свою комнату за дневником, затем вернулась и посидела с Лорой, то занимаясь своими записями, то прерываясь, чтобы поговорить с ней. Никто не приходил к нам, и ничего не случилось. Мы пробыли вместе до десяти часов. Тогда я встала, сказала Лоре на прощание несколько одобрительных слов и пожелала спокойной ночи. Она снова заперлась на ключ, после того как мы условились, что я навещу ее утром сразу же после своего пробуждения.
Мне оставалось дописать еще несколько фраз в моем дневнике, прежде чем лечь спать, но, оставив Лору одну, я в последний раз за этот мучительный день спустилась в гостиную, я решила появиться там снова, просто чтобы извиниться и уйти спать на час раньше обычного.
В гостиной я застала сэра Персиваля и графа с супругой. Сэр Персиваль зевал в кресле, граф читал, а мадам Фоско обмахивалась веером. Как это ни странно, в эту минуту лицо ее горело. Она, никогда не страдающая от жары, несомненно, страдала от нее сегодня вечером.
– Боюсь, графиня, что вы чувствуете себя хуже, чем обычно? – спросила я.
– То же самое я только что хотела сказать и вам, – отвечала она. – Вы очень бледны, моя дорогая.
«Моя дорогая»! Впервые она обратилась ко мне столь фамильярно! Да к тому же на лице ее появилась дерзкая улыбка, когда она произнесла эти слова.
– У меня одна из моих обычных мигреней, – холодно отвечала я.
– Что вы говорите?! Наверно, из-за того, что вы не гуляли сегодня. Вам могла бы помочь прогулка перед обедом. – Было что-то странное в ударении, которое она сделала на слове «прогулка». Неужели она видела, как я выходила? Впрочем, даже если так, не страшно. Письма теперь в безопасности, в руках у Фанни.
– Пойдемте курить, Фоско, – сказал сэр Персиваль, поднимаясь и бросая обеспокоенный взгляд на своего приятеля.
– С удовольствием, Персиваль, – отвечал граф, – только прежде пусть дамы отправятся спать.
– Простите меня, графиня, если сегодня я покажу вам пример и удалюсь первой, – сказала я. – Единственное лекарство от такой головной боли, как моя, – это лечь спать.
Я попрощалась. Когда я пожимала руку этой женщины, на лице ее снова промелькнула та же дерзкая улыбка. Сэр Персиваль не обратил на меня никакого внимания. Он нетерпеливо посматривал на мадам Фоско, которая, очевидно, вовсе не имела намерения уйти со мной. Граф, сидя за книгой, улыбался про себя. Для спокойного разговора с сэром Персивалем опять возникло препятствие – на этот раз им была графиня.
19 июня
Надежно заперев за собой дверь моей спальни, я открыла дневник и приготовилась записать то, что еще осталось записать о сегодняшнем дне.
Минут десять или чуть больше я сидела с пером в руке, размышляя о происшествиях последних двенадцати часов. Когда наконец я принялась за дело, то столкнулась с затруднением, какого не испытывала никогда раньше. Несмотря на все мои усилия сосредоточиться, мысли мои с непонятной настойчивостью возвращались к сэру Персивалю и графу. Вместо дневника все мое внимание было устремлено на разговор, который откладывался в течение целого дня и, по всей видимости, происходил сейчас, в одиноком безмолвии ночи.
Пребывая в таком странном расположении духа, я никак не могла заставить себя погрузиться в воспоминания о том, что произошло утром. Мне оставалось только закрыть дневник и отложить его на некоторое время.