Болезнь нашей превосходной мисс Холкомб предоставила мне случай испытать неожиданное интеллектуальное удовольствие.
Я говорю о внимательном прочтении (я только что закончил) этого интереснейшего дневника.
В нем не одна сотня страниц. Но, положа руку на сердце, я заявляю, что каждая страница очаровала, освежила, восхитила меня.
Такому чувствительному человеку, как я, невыразимо приятно иметь возможность сказать это.
Удивительная женщина!
Я имею в виду мисс Холкомб.
Изумительный труд!
Я разумею ее дневник.
Да, это потрясающие страницы! Такт, который я нахожу здесь, благоразумие, редкое мужество, великолепная память, правильная оценка характеров, непринужденная грация слога, очаровательные эмоциональные вспышки, столь свойственные женской природе, – все это несказанно усилило мое восхищение и преклонение перед этим неземным существом, перед этой бесподобной Мэриан. Описание моей собственной персоны сделано поистине мастерски. От всего сердца свидетельствую, что портрет мой совершенно верен. Я вполне отдаю себе отчет, что должен был произвести поистине неизгладимое впечатление, дабы оказаться изображенным такими роскошными, богатыми, такими яркими красками! И вновь я сокрушаюсь о жестокой необходимости, которая сталкивает наши интересы и вынуждает нас противостоять друг другу. При более счастливом стечении обстоятельств с каким почтением я превозносил бы мисс Холкомб! С каким почтением мисс Холкомб отнеслась бы ко мне!
Чувства, заставляющие сильнее биться мое сердце, убеждают меня в глубокой искренности только что написанных мною строк.
Эти чувства возвышают меня над чисто личными соображениями. С полной беспристрастностью я свидетельствую, что план, благодаря которому эта непревзойденная женщина сумела подслушать частную беседу между Персивалем и мною, был превосходен, равно как и изумительная точность, с которой она изложила наш разговор от начала до конца.
Эти чувства побудили меня предложить невежественному доктору, лечащему ее, мои обширные познания в области химии и мои выдающиеся практические навыки в сфере более утонченных материй, которые медицина и магнетическая наука предоставили на пользу человечества. До сих пор он отказывался прибегнуть к моей помощи. Презренный человечишка!
И наконец, именно эти чувства продиктовали мне сии строки, благодарные, нежные, отеческие строки. Я закрываю дневник. Строгая щепетильность в отношении соблюдения правил приличия вынуждает меня вернуть его обратно (руками моей жены) на стол мисс Холкомб. Последние события ускорили мой отъезд. Обстоятельства ведут меня к намеченной цели. Мне рисуются грандиозные перспективы нашего успеха. Я исполняю предначертанное мне судьбой со спокойствием, ужасающим меня самого. Волен же я лишь в своем почтительном восхищении. С благоговейной нежностью я кладу его к ногам мисс Холкомб.
Я шепчу про себя пожелания скорейшего ей выздоровления.
Я соболезную вместе с ней по поводу неизбежного крушения всех ее планов, которые она составляла во имя интересов своей сестры. В то же самое время я умоляю ее поверить, что сведения, почерпнутые мною из ее дневника, ни в малейшей степени не поспособствовали этому крушению. Они просто послужили подтверждением правильности того плана, который я составил еще раньше. Я должен быть благодарен этим страницам исключительно за то, что они пробудили во мне самые возвышенные чувства, и более ни за что.
Для личности, одаренной в равной со мной степени изысканной чувствительностью, это простое утверждение объяснит и извинит все.
Мисс Холкомб одарена именно такой изысканностью чувств.
Убежденный в этом
Рассказ продолжает Фредерик Фэрли, эсквайр, владелец имения Лиммеридж[9]
Главное несчастье моей жизни заключается в том, что никто не хочет оставить меня в покое.
Зачем – спрашиваю я всех и каждого, – зачем беспокоить меня? Никто не отвечает на этот вопрос, и все-таки никто не оставляет меня в покое. Родственники, друзья, посторонние – все как будто сговорились надоедать мне. Что я им сделал? Я задаю этот вопрос самому себе и моему камердинеру Луи раз по пятьдесят на дню. Но ни он, ни я не можем ответить на него. Просто удивительно!
Последняя досадная неприятность, свалившаяся на мою голову, заключается в том, что ко мне обратились с просьбой написать этот отчет. Разве человек с подобным моему расстройством нервов способен писать какие-то отчеты? Когда я привожу это весьма основательное возражение, мне говорят, что некоторые серьезные события, касающиеся моей племянницы, произошли при мне и поэтому именно я должен описать их. В случае, если я не смогу принудить себя исполнить просимое, мне угрожают такими последствиями, одна мысль о которых ввергает меня в совершеннейшую прострацию. Право, нет никакой необходимости угрожать мне. Разбитый своими недугами и семейными неурядицами, я не способен сопротивляться. Если вы все же настаиваете – как это несправедливо по отношению ко мне, – то я немедленно уступаю! Я постараюсь припомнить, что смогу (против собственной воли!), и написать, что смогу (также против собственной воли!), а то, что я не смогу припомнить и написать, придется припомнить и написать вместо меня моему камердинеру Луи. Он осел, а я инвалид, и мы вместе, наверно, наделаем массу ошибок. Как же это все унизительно!
Меня просят вспомнить даты. Боже правый! Никогда в жизни я их не запоминал – как же я смогу их вспомнить?!
Я расспросил Луи. Он оказался совсем не таким ослом, каким я считал его до сих пор. Он тотчас припомнил дату, хоть и приблизительно, а я вспомнил имя. Это было то ли в конце июня, то ли в начале июля, а имя действующего лица (по моему мнению, исключительно вульгарное) было Фанни.
Итак, в конце июня или начале июля я полулежал, как обычно, в своем кресле, окруженный разными произведениями искусства, которые я коллекционирую, чтобы усовершенствовать вкусы моих соседей-дикарей. Выражаясь точнее, это были дагеротипы, сделанные с моих картин, гравюр, офортов, эстампов, древних монет и тому подобного, которые я намерен в один из ближайших дней пожертвовать (дагеротипы, разумеется, если этот неуклюжий английский язык ввел вас в заблуждение), пожертвовать Карлайльскому институту (отвратительное заведение!) с целью улучшить вкусы его членов (которые все до одного сущие варвары и вандалы). Можно было бы предположить, что джентльмена, собирающегося оказать огромное национальное благодеяние своим соотечественникам, не станут так бесчувственно беспокоить разными частными затруднениями и семейными неурядицами. Совершеннейшая ошибка – уверяю вас, – во всяком случае, когда речь идет обо мне!
Как бы то ни было, я полулежал, окруженный моими сокровищами искусства, мечтая о безмятежном утре. Но конечно же, именно потому, что я жаждал безмятежности, в комнату вошел Луи. Само собой разумеется, я осведомился, за каким чертом он явился, не будучи вызванным моим колокольчиком! Я редко бранюсь – это такая неподобающая джентльмену привычка, – но, когда Луи ухмыльнулся в ответ, полагаю, с моей стороны было опять же совершенно естественным призвать проклятия на его голову. Так или иначе, но я сделал это.
Подобное строгое обращение, судя по моим наблюдениям, неизменно приводит в чувство людей низших классов. Так случилось и с Луи. Он тотчас перестал ухмыляться и доложил, что некая молодая особа просит принять ее. Он прибавил (с отвратительной болтливостью, свойственной прислуге), что ее имя Фанни.
– Кто эта Фанни?
– Горничная леди Глайд, сэр.
– Чего же от меня хочет горничная леди Глайд?
– Передать письмо, сэр.
– Так возьмите его.
– Она отказывается отдать его кому бы то ни было, кроме вас, сэр.
– От кого же это письмо?
– От мисс Холкомб, сэр.
Стоило мне только услышать имя мисс Холкомб, как я тут же сдался. Такая уж у меня привычка – всегда уступать мисс Холкомб. По опыту мне хорошо известно, что только так можно избежать лишнего шума. Вот и на этот раз я снова уступил. Дорогая Мэриан!
– Пусть горничная леди Глайд войдет, Луи. Постойте! Не скрипят ли ее башмаки?
Я был вынужден задать этот вопрос. Скрипучие башмаки непременно расстроили бы мои нервы на целый день. Я покорился необходимости принять молодую особу, но не желал покоряться тому, что ее башмаки расстроят мои нервы. Даже моему долготерпению есть предел.
Луи со всей определенностью уверил меня, что на ее башмаки можно положиться. Я махнул рукой. Он впустил ее. Стоит ли упоминать о том, что свое смущение она выразила, закрыв рот и начав дышать носом? Тем, кто изучает женскую природу в низших слоях общества, безусловно, можно и не говорить об этом.
Отдадим девушке должное. Ее башмаки не скрипели. Но почему это у молодых особ, находящихся в услужении, руки всегда влажны от пота? Почему у них всегда толстые носы и твердые щеки? И почему их лица так плачевно незаконченны, особенно что касается уголков век? Я не чувствую в себе достаточно здоровья, чтобы углубляться в подобного рода вопросы, и потому обращаюсь к ученым мужам, которые могут себе это позволить: почему у нас нет разновидностей в породе этих молодых особ?
– У вас письмо ко мне от мисс Холкомб? Положите его на стол, да, пожалуйста, не опрокиньте чего-нибудь. Как поживает мисс Холкомб?
– Хорошо, благодарю вас, сэр.
– А леди Глайд?
Ответа на этот вопрос я не получил. Лицо молодой особы стало еще более незаконченным, и, как мне показалось, она начала плакать. Определенно, я увидел какую-то влагу на ее щеках. Слезы это были или пот? Луи (с которым я посоветовался) склонен считать, что это были слезы. Он принадлежит к ее классу, кому же, как не ему, лучше знать об этом. Предположим – слезы.
За исключением тех случаев, когда искусство в силу своего совершенства лишает их всяческого сходства с настоящими слезами, я отношусь к ним крайне отрицательно. В науке слезы определяют как выделения. Я могу понять, что выделения могут быть здоровыми или нездоровыми, но я не могу понять, что в них интересного с сентиментальной точки зрения. Вероятно, мои собственные выделения происходят неправильно, и потому я несколько предубежден против них. Впрочем, в данном случае я проявил большой такт и искреннее сочувствие. Я закрыл глаза и сказал Луи: