Стоит ли говорить, что Мэриан угрожала мне в письме? Все угрожают мне. В случае, если бы я не решился сделать из Лиммериджа прибежище для моей племянницы с ее несчастьями, на мою самоотверженную голову должны были обрушиться всевозможные ужасы. И все-таки я колебался.
Я уже упоминал, что до сих пор обычно я покорялся дорогой Мэриан во избежание шумихи. Но в данном случае последствия, которых было бы не избежать, прими я ее крайне бестактное предложение, заставили меня призадуматься. Если бы я сделал из Лиммериджа прибежище для моей племянницы, кто мог поручиться, что сэр Персиваль в страшном негодовании не нагрянет сюда и не обрушится на меня за укрывательство его жены? В результате моего опрометчивого согласия я предвидел такой лабиринт треволнений, что твердо решил предварительно нащупать почву, а пока что не сдаваться. Поэтому я написал дорогой Мэриан (поскольку у нее не было мужа, который мог бы предъявить на нее свои притязания), чтобы сначала она сама приехала в Лиммеридж и обговорила со мной все детали этого дела. И если она, к моему вящему удовольствию, сможет развеять все мои страхи и сомнения на сей счет, то тогда, даю клятвенное обещание, я с превеликой радостью распахну двери Лиммериджа для нашей прелестной Лоры, но только в этом случае, и никак не иначе.
Я, разумеется, предчувствовал, что это промедление с моей стороны, вероятнее всего, кончится тем, что сюда в состоянии добродетельного негодования примчится дорогая Мэриан и начнет хлопать дверьми. Однако, прими я иное решение, сюда в состоянии добродетельного негодования мог бы примчаться сэр Персиваль и тоже начать хлопать дверьми. Из этих двух негодований и грохотов я предпочел негодование Мэриан, поскольку к нему уже привык! Соответственно, я отослал ей письмо с обратной почтой. Во всяком случае, тем самым я выиграл немного времени, и – о боже! – для начала это было не худо!
Когда я нахожусь в состоянии полной прострации (упомянул ли я, что письмо Мэриан повергло меня в полную прострацию?), обычно я прихожу в себя только через три дня. Я был весьма опрометчив – я надеялся на три дня покоя. Разумеется, я их не получил!
На третий день с почтой пришло крайне дерзкое письмо от совершенно мне незнакомого человека. Он отрекомендовался компаньоном нашего поверенного в делах – нашего доброго, тупоголового старика Гилмора – и уведомлял меня, что недавно получил письмо, адрес на конверте которого был написан рукой мисс Холкомб. Распечатав конверт, он, к своему изумлению, не обнаружил в нем ничего, кроме чистого листа бумаги. Это обстоятельство показалось ему столь подозрительным (его неугомонный юридический ум тотчас предположил, что письмо было кем-то похищено), так что он немедленно написал мисс Холкомб, однако так и не получил ответа на свое письмо. Столкнувшись с этим затруднением, он, вместо того чтобы действовать согласно здравому смыслу, то есть предоставить все своему течению, самым нелепым образом вздумал обеспокоить меня, обратившись ко мне с письмом, в котором интересовался, не знаю ли я чего-нибудь обо всем этом. Какого черта должен был я знать обо всем этом? Зачем будоражить и себя и меня? Об этом я и написал ему. Это было одно из моих самых язвительных писем. Ничего более острого в эпистолярном стиле я не производил с тех самых пор, как в письменной форме отказал от места этому крайне надоедливому человеку – мистеру Уолтеру Хартрайту.
Письмо мое возымело должный эффект. Более я ничего не получал от этого юриста.
Это было неудивительно. Удивительным было то обстоятельство, что от Мэриан не только не было никакого ответа, но не было и никаких угрожающих признаков ее появления. Неожиданное отсутствие дорогой Мэриан просто окрылило меня. Было так приятно и успокоительно думать, что между моими женатыми родственниками снова восстановился мир. Пять дней никем не нарушаемого покоя, восхитительного блаженного одиночества почти привели меня в равновесие. На шестой день я почувствовал себя настолько окрепшим, что послал за моим фотографом, дабы он продолжил свою работу по изготовлению дагеротипов моих сокровищ, имея в виду, как я уже упоминал выше, усовершенствование вкусов моих соседей-варваров. Но едва я успел отослать его в мастерскую, едва начал любоваться моими монетами, как внезапно появился Луи с карточкой в руках.
– Еще одна молодая особа? – спросил я. – Я не желаю ее видеть. При моем состоянии здоровья молодые особы мне прямо-таки противопоказаны. Меня нет дома.
– На этот раз джентльмен, сэр.
Разумеется, джентльмен – дело другое. Я взглянул на визитную карточку.
Святые небеса! Иностранный муж моей скучнейшей сестры – граф Фоско!
Нужно ли говорить, какая первая мысль посетила меня, когда я взглянул на карточку моего гостя? Думаю, нет. Сестра моя была замужем за иностранцем, а стало быть, любому здравомыслящему человеку могло прийти в голову только одно: граф явился, чтобы занять у меня денег.
– Луи, – сказал я, – как вы думаете, он уйдет, если дать ему пять шиллингов?
Луи был явно шокирован. Он невыразимо изумил меня, провозгласив, что иностранный муж моей сестры роскошно одет и являет собой образ настоящего богача. После услышанного моя первая мысль претерпела некоторое изменение. Теперь я был убежден, что у графа имеются собственные супружеские треволнения и он приехал, как это было заведено у других членов моей семьи, взвалить их на мои плечи.
– Сказал он, что ему нужно?
– Граф Фоско сказал, что приехал сюда, сэр, вместо мисс Холкомб, которая не в состоянии сама уехать из Блэкуотер-Парка.
Новые треволнения! Не его собственные, как я предположил раньше, но моей дорогой Мэриан. Как бы то ни было, все равно треволнения. О боже!
– Проси его, – сказал я с покорностью.
Появление графа буквально ошеломило меня. Он был так устрашающе огромен, что, признаюсь, я вздрогнул, увидев его. Я был совершенно уверен, что под его тяжестью начнет сотрясаться пол и все мои сокровища попадают со своих мест. Не случилось ни того ни другого. Граф был в премилом светлом летнем костюме, держался с очаровательным спокойствием и самообладанием и любезно улыбался. Мое первое впечатление было чрезвычайно благоприятно для него. Это признание не делает чести моей проницательности, как покажет дальнейшее, однако я человек искренний и потому, несмотря ни на что, упоминаю об этом.
– Позвольте мне представиться, мистер Фэрли, – сказал он. – Я приехал из Блэкуотер-Парка и имею счастье и честь быть мужем вашей сестры, мадам Фоско. Разрешите мне воспользоваться этим обстоятельством и умолять вас не относиться ко мне как к постороннему человеку. Ни о чем не беспокойтесь – прошу вас! И ради бога, не двигайтесь!
– Вы очень любезны, – отвечал я. – Хотел бы я иметь достаточно сил, чтобы приподняться. Так приятно видеть вас в Лиммеридже. Прошу вас, садитесь.
– Боюсь, что вам очень нездоровится сегодня, – сказал граф.
– Как обычно, – сказал я. – Сплошной клубок нервов, лишь для виду одетый в человеческие одежды, – вот что я такое.
– В свое время я изучил много наук, – заметил этот симпатичный человек. – Среди них – и сложнейший вопрос о нервах. Могу ли я внести некоторые предложения – наипростейшие и в то же время наиглубочайшие? Разрешите исправить освещение вашей комнаты?
– Конечно, особенно если вы окажете мне любезность и проследите, чтобы свет не падал на меня.
Он подошел к окну. Какой контраст по сравнению с дорогой Мэриан! Какая необыкновенная внимательность читалась во всех его движениях!
– Свет, – сказал он мне тем восхитительно доверительным тоном, который так успокоительно действует на больного, – имеет первостепенное значение. Свет возбуждает, питает, сохраняет. Вы не более можете обойтись без него, мистер Фэрли, чем если бы вы были цветком. Обратите внимание. Здесь, где сидите вы, я закрою ставни, чтобы свет не беспокоил вас. Там, где вы не сидите, я распахну ставни навстречу целительному солнцу. Впускайте свет в вашу комнату, даже если не переносите его на себе. Свет, сэр, – великий дар Провидения. Вы исполняете заповеди Провидения со своими поправками. Впускайте свет на таких же условиях.
Я счел все это весьма убедительным и заботливым. Однако он, кажется, обманул меня своими рассуждениями о свете. Да, наверняка обманул.
– Я в совершеннейшем смущении, мистер Фэрли, – сказал он, возвращаясь на место, – честное слово, мистер Фэрли, в вашем присутствии я чувствую себя смущенным.
– Я чрезвычайно удивлен этим фактом, уверяю вас. Но позвольте спросить: почему?
– Сэр, мог ли я войти в эту комнату (где расположились вы, страдалец), увидеть вас окруженным великолепными произведениями искусства и не понять, что вы человек необычайно восприимчивый, человек обостренной чувствительности? Скажите, мог ли я?
Если бы у меня хватило сил приподняться в кресле, я, разумеется, поклонился бы моему гостю. Но сил мне недостало, и я смог лишь слабо улыбнуться ему в ответ. Впрочем, это было почти то же самое. Мы оба поняли друг друга.
– Прошу вас, следуйте за ходом моей мысли, – продолжал граф. – Будучи человеком утонченной чувствительности, я сижу здесь в присутствии другого человека утонченной чувствительности и вполне сознаю ужасную необходимость ранить эту чувствительность упоминанием о семейных происшествиях крайне меланхолического толка. К чему же все это неизбежно должно было привести? К тому, что, как я уже имел честь сообщить вам, я чувствую себя смущенным в вашем присутствии!
Не эти ли слова графа возбудили во мне подозрение, что он будет надоедать мне? Полагаю, что именно они.
– Разве так уж необходимо говорить на столь неприятные темы? – осведомился я. – Выражаясь нашим несколько грубоватым английским языком, граф Фоско, не можете ли вы оставить их при себе?
Граф с ужасающей торжественностью вздохнул и покачал головой.
– Неужели мне необходимо знать о них?
Он пожал плечами – это была первая иностранная привычка, которую он выказал с момента своего появления у меня в комнате, – и устремил на меня пренеприятный, пронизывающий взгляд. Мой инстинкт подсказал мне, что лучше закрыть глаза. Я подчинился своему инстинкту.