Я посмотрел на него – только посмотрел на него, – в каждой черточке моего лица читалось изумление по поводу его удивительной самоуверенности и решимость позвонить Луи, чтобы тот вывел его из комнаты. Совершенно непостижимо, как это возможно, но именно так оно и было: выражение моего лица, по-видимому, не произвело на него ни малейшего впечатления. Он родился без нервов – да, по всей вероятности, он родился без нервов!
– Вы сомневаетесь? – сказал он. – Мистер Фэрли, я понимаю ваше сомнение. Вы хотите возразить – видите, сэр, как глубоко моя симпатия по отношению к вам позволяет мне проникать в ваши мысли! – вы хотите возразить, что леди Глайд не в том состоянии здоровья и расположении духа, чтобы в совершеннейшем одиночестве проделать долгий путь из Хэмпшира в Лиммеридж. Как вам известно, ее личной горничной отказано от места, а больше в Блэкуотер-Парке нет никого из слуг, кто мог бы ее сопроводить из одного конца Англии в другой. Еще одно возражение: будет ли прилично молодой особе остановиться по пути сюда в лондонском отеле, чтобы передохнуть в комфорте. Единым духом я и подтвержу, и опровергну верность ваших возражений! Прошу вас, соблаговолите выслушать меня в самый последний раз, больше я вас не потревожу. По возвращении с сэром Персивалем в Англию я вознамерился поселиться в окрестностях Лондона. Это мое намерение, к счастью, только что приведено в исполнение. Я снял на шесть месяцев небольшой меблированный дом в квартале, именуемом Сент-Джонс-Вуд. Будьте любезны запомнить этот факт и оценить его в совокупности с планом, который я собираюсь предложить. Итак, леди Глайд едет в Лондон (путь недолгий!); там я сам встречу ее на вокзале, сам отвезу ее отдохнуть и переночевать в мой дом, который ко всему еще и дом ее родной тетушки; утром я самолично снова препровожу ее на вокзал, откуда она отправится уже в Лиммеридж, и у двери вагона ее встретит ее собственная горничная (которая в настоящий момент обитает под крышей вашего дома). Вот план, подсказанный беспокойством о комфорте и соблюдении приличий; непосредственно ваше участие в нем – а вашим долгом было бы проявить гостеприимство, симпатии, покровительство и сочувствие к обездоленной леди, которая во всем этом так нуждается, – максимально облегчено с самого начала и до конца. Я дружески приглашаю вас, сэр, прислушаться к моим словам во имя священных интересов нашей семьи! Я самым серьезным образом советую вам написать и отправить со мной письмо с предложением вашего гостеприимства (и сердца) и моего гостеприимства (и сердца) этой оскорбленной и несчастной леди, за чье дело я ратую!
При этом он махнул в мою сторону своей ужасной ручищей и со всей силы стукнул по своей инфицированной груди; он произносил слова так высокопарно, словно выступал не передо мной одним, удобно расположившимся в своей комнате, а не меньше чем в палате общин. Пора предпринять самые решительные меры. Пора звонить Луи и велеть ему ради предосторожности продезинфицировать комнату.
В этом крайне затруднительном положении меня вдруг осенила мысль, гениальная мысль, которая, так сказать, одним махом убивала двух зайцев. Я решил отвязаться от утомившего меня красноречия графа, а заодно и от надоедливых треволнений леди Глайд, согласившись исполнить просьбу этого препротивного иностранца и тотчас же написать письмо. Не было ни малейшей опасности, что приглашение будет принято, ибо Лора ни за что не решится уехать из Блэкуотер-Парка, пока Мэриан лежит там больная. Непонятно, как это восхитительно удобное препятствие ускользнуло от услужливой проницательности графа, – он просто до него не додумался! Ужасная мысль, что он может обнаружить свой промах, если только я дам ему время для размышления, воодушевила меня до такой изумительной степени, что я немедленно принял сидячее положение, схватил – да, буквально схватил – письменные принадлежности, лежащие подле меня, и написал письмо с такой стремительностью, словно весь свой век был конторским писарем: «Дражайшая Лора, пожалуйста, приезжай в Лиммеридж когда захочешь. На ночь остановись в Лондоне, в доме твоей тетки. Очень огорчен известием о болезни дорогой Мэриан. Всегда любящий тебя дядя». Держа эту записку в вытянутой руке, я отдал ее графу, снова откинулся в кресле и сказал:
– Простите, я совершенно изнемог и больше ничем не могу быть полезен. Не угодно ли вам отдохнуть и позавтракать внизу? Кланяйтесь всем. До свидания.
Но он произнес еще одну речь – этот человек был решительно неистощим! Я закрыл глаза, я старался не слушать его. Несмотря на все мои усилия, я был принужден услышать еще довольно много всего. Неистощимый муж моей сестры долго поздравлял себя и меня с результатами нашего свидания, несколько раз упоминал о нашей взаимной симпатии, сетовал на мое плохое самочувствие, предлагал выписать мне рецепт, он настаивал, чтобы я ни в коем случае не забыл его слова о важности освещения, принимал мое учтивое приглашение отдохнуть и позавтракать, советовал мне ожидать леди Глайд через два-три дня, он умолял меня разрешить ему надеяться на нашу скорую встречу и не огорчать ни его, ни себя нашим сегодняшним прощанием – он наговорил мне еще много разных разностей, на которые я, к своей радости, не обратил никакого внимания тогда и которые совершенно не помню теперь. Я слышал, как его сочувственный голос мало-помалу умолкал вдали, но, как бы ни был граф огромен, я так ни разу и не услышал ни одного звука его присутствия в комнате. Он обладал отвратительным свойством – быть совершенно бесшумным. Не знаю, когда именно он открыл и закрыл двери за собой. Я осмелился снова открыть глаза лишь тогда, когда в комнате воцарилась полнейшая тишина, – графа уже не было.
Я позвонил Луи и поспешил в ванную комнату. Не слишком горячая вода с добавлением ароматического уксуса – для меня, тщательное окуривание – для моего кабинета – эти необходимые предосторожности были предприняты мной тут же. Рад, что они оказались вполне успешными. Днем я насладился моей ежедневной сиестой. Проснулся я освеженным и успокоенным.
Первым долгом я осведомился о графе. Действительно ли мы отделались от него? Да, он уехал с дневным поездом. Позавтракал ли он, и если так, то чем? Фруктовым тортом со сливками. Что за человек! Что за пищеварение!
Ждут ли от меня, что я скажу что-нибудь еще? Думаю, нет. Полагаю, я уже достиг границ, предназначенных мне. Последующие прискорбные события произошли, благодарение небесам, не в моем присутствии. Молюсь, чтобы не нашлось столь бесчувственных людей, которые решили бы возложить хоть часть вины за случившееся на меня! Я старался все уладить наилучшим образом и не могу нести ответственности за прискорбное событие, которое нельзя было предвидеть. Оно потрясло меня – я пострадал от него сильнее, чем кто-либо другой. Мой камердинер Луи (который искренне, хотя и не вполне разумно привязан ко мне) считает, что я уже никогда не смогу оправиться от этих огорчений. Он видит, что и сейчас, когда я диктую ему, я держу платок у глаз. Из справедливости к самому себе я считаю своим долгом упомянуть, что в случившемся нет моей вины, что я совершенно измучен и убит горем. Что я могу сказать еще?
Рассказ продолжает Элиза Майклсон(домоправительница Блэкуотер-Парка)
Меня попросили поведать обо всех известных мне подробностях относительно течения болезни мисс Холкомб и обстоятельств, при которых леди Глайд покинула Блэкуотер-Парк и уехала в Лондон.
Как мне объяснили, мои показания необходимы, дабы помочь раскрыть истину. Я же, будучи вдовой священника англиканской церкви (доведенная несчастьями до необходимости пойти в услужение), была приучена ставить интересы истины превыше всего. Только поэтому я и решилась исполнить данную просьбу, чего в противном случае, не желая компрометировать себя в связи с этой печальной семейной историей, не сделала бы ни за что на свете.
В то время я не вела записей, а посему не могу с точностью назвать даты, но, думаю, я не сильно ошибусь, если скажу, что опасная болезнь мисс Холкомб началась во второй половине или даже в последние десять дней июня. Час утреннего завтрака в Блэкуотер-Парке был поздним – иногда завтрак подавали даже в десять часов и никак не раньше половины десятого. В то утро, о котором я сейчас пишу, мисс Холкомб, а она обычно первая спускалась в столовую, не сошла вниз. После четверти часа ожидания за ней послали старшую горничную – та выбежала из комнаты мисс Холкомб страшно перепуганная. Я встретилась с ней на лестнице и тотчас же вошла в спальню мисс Холкомб, чтобы посмотреть, в чем дело. Бедная леди была не в состоянии говорить со мной. В горячечном состоянии, словно помешанная, она ходила по комнате с пером в руке. Леди Глайд (так как я больше не служу у сэра Персиваля, будет вполне прилично, если я стану называть мою бывшую госпожу по имени, а не «миледи») первая прибежала к ней из своей спальни. Она была так взволнована и огорчена, что едва ли могла чем-либо помочь. Почти сразу же наверх поднялись граф Фоско и его супруга, оба они очень старались оказаться полезными и были чрезвычайно добры. Ее сиятельство графиня помогла мне уложить мисс Холкомб в постель. Его сиятельство граф остался в будуаре, меня же он послал за домашней аптечкой, чтобы приготовить мисс Холкомб лекарство и примочки для головы, дабы, не теряя времени до приезда доктора, начать сбивать у больной жар. Примочки мы приложили, но так и не смогли уговорить мисс Холкомб принять лекарство. Сэр Персиваль взял на себя обязанность послать за доктором. Он отправил грума верхом за ближайшим врачом – мистером Доусоном из Оук-Лоджа.
Не прошло и часа, как приехал мистер Доусон. Это был весьма почтенного вида пожилой человек, хорошо известный в округе, и мы крайне взволновались, узнав, что он считает болезнь мисс Холкомб очень опасной.
Его сиятельство граф любезно вступил в разговор с мистером Доусоном и с полной откровенностью высказал последнему свое суждение относительно болезни мисс Холкомб. На что мистер Доусон не слишком-то вежливо осведомился, является ли совет его сиятельства советом доктора, и, узнав, что это совет человека, изучавшего медицину непрофессионально, возразил, что не привык советоваться с врачами-любителями. Граф с поистине христианской кротостью улыбнулся и вышел из комнаты. Перед самым своим уходом он предупредил меня, что в случае надобности его можно будет найти в лодочном сарае на берегу озера. Зачем он туда отправился, не могу сказать. Однако же он ушел и не возвращался домой в течение всего дня, вплоть до семи часов вечера, времени обеда. Возможно, тем самым он хотел показать пример, что в доме следует соблюдать полнейшую тишину. Такой поступок совершенно в его характере! На всем белом свете вряд ли сыщется более внимательный синьор!