Мисс Холкомб провела очень тяжелую ночь: лихорадка то возвращалась, то снова отступала, и под утро вместо улучшения наступило ухудшение состояния больной. Так как под рукой в окрестностях не оказалось ни одной подходящей сиделки, ее сиятельство графиня и я взяли на себя обязанность поочередно дежурить у постели мисс Холкомб. Леди Глайд весьма неблагоразумно, впрочем, настаивала, что будет помогать нам. Ее нервы были так напряжены, а здоровье было так хрупко, что она не могла спокойно переносить треволнений из-за болезни мисс Холкомб. Она лишь причиняла себе вред, не будучи на самом деле полезной нам ни в малейшей степени. Мир не знал прежде более кроткой и нежной леди, но она непрестанно плакала и пугалась, и эти две слабости – слезы и страх – делали ее совершенно непригодной к уходу за мисс Холкомб.
Наутро о состоянии больной приходили осведомиться сэр Персиваль и граф Фоско.
Сэр Персиваль (расстроенный, осмелюсь предположить, огорчением своей жены и болезнью мисс Холкомб) выглядел крайне смущенным и обеспокоенным. Его сиятельство граф, напротив, всем своим видом выражал полнейшее самообладание и участие. В одной руке он держал соломенную шляпу, а в другой – книгу; я услышала, как он сказал сэру Персивалю, что снова пойдет на озеро заниматься. «В доме должна быть тишина, – заметил он. – И нам не следует курить здесь, пока мисс Холкомб больна. Ступайте по своим делам, а я пойду по своим. Когда я занимаюсь, я люблю быть один. Доброго дня, миссис Майклсон».
Сэр Персиваль не был столь же вежлив, – пожалуй, справедливее было бы сказать, что он не был столько же спокоен, чтобы попрощаться со мной с той же любезностью. Единственным человеком в доме, который, какими бы печальными ни казались обстоятельства, всегда обращался со мной как с дамой, был граф. Он вел себя как настоящий аристократ и был внимателен ко всем. Он проявил заботу даже по отношению к молодой горничной, которую звали Фанни, прежде бывшую у леди Глайд в услужении. Когда сэр Персиваль отказал ей от места, его сиятельство граф (который в тот момент показывал мне своих миленьких птичек) был так добр, что пожелал узнать, что с ней станется дальше, где она проведет остаток дня после ухода из Блэкуотер-Парка и так далее. Вот в таких-то маленьких, деликатных проявлениях человеческого внимания и становится очевидным превосходство аристократического происхождения. Я нимало не извиняюсь за то, что пускаюсь в эти подробности, которые могут хотя бы отчасти восстановить справедливость в отношении его сиятельства, чей характер, как мне известно, оценивается некоторыми излишне строго. Аристократ, способный относиться с почтением к даме, оказавшейся в моих несчастных обстоятельствах, и принимать отеческое участие в судьбе простой девушки-служанки, проявляет чувства и принципы слишком высокие, чтобы в них можно было сомневаться. Я не высказываю своего мнения – я лишь указываю на факты. Всю свою жизнь я стараюсь не осуждать никого, дабы и меня никто не осуждал. Одна из прекраснейших проповедей моего возлюбленного мужа написана именно на эту тему. Я постоянно перечитываю ее – проповедь эта была отпечатана по подписке прихожан, еще в первые дни моего вдовства, – и при каждом новом обращении к ней я извлекаю из нее все бо́льшую духовную пользу и назидание.
Мисс Холкомб все не становилось лучше, и вторая ночь прошла даже тяжелее, чем первая. Мистер Доусон постоянно находился при ней. Практические обязанности по уходу за больной были разделены между ее сиятельством графиней и мной. Леди Глайд тоже непременно хотела ухаживать за мисс Холкомб вместе с нами, хотя мы обе умоляли ее отдохнуть. «Мое место у постели Мэриан, – отвечала она на все наши увещевания. – Больна ли я, здорова ли, ничто и никто не заставит меня отойти от нее».
К полудню я сошла вниз, чтобы заняться моими ежедневными обязанностями по дому. Часом позже, возвращаясь в комнату мисс Холкомб, я увидела графа, который и в этот день снова уходил куда-то с самого раннего утра. Он вошел в холл в прекрасном расположении духа. В ту же минуту сэр Персиваль выглянул из библиотеки и нетерпеливым голосом обратился к своему благородному другу с таким вопросом:
– Нашли вы ее?
На широком лице его сиятельства графа расплылась благодушная улыбка, но в ответ он не произнес ни слова. Сэр Персиваль повернул голову и, заметив, что я подхожу к лестнице, устремил на меня самый грубый и злой взгляд из всех, которые мне доводилось видеть раньше.
– Войдите сюда и расскажите мне все, – сказал он графу. – Когда в доме есть женщины, они вечно снуют по лестнице то вверх, то вниз…
– Мой дорогой Персиваль, – ласково остановил его граф, – у миссис Майклсон есть свои обязанности, и она превосходно исполняет их. Пожалуйста, отдайте ей в этом справедливость так же искренне, как делаю это я! Как наша страдалица, миссис Майклсон?
– Ей не лучше, милорд, к моему сожалению.
– Печально, весьма печально! – заметил граф. – Вы выглядите очень утомленной, миссис Майклсон. Определенно, пора уже, чтобы кто-нибудь помог вам и моей жене ухаживать за больной. Думаю, что смогу оказать в этом содействие. Обстоятельства вынуждают мадам Фоско отправиться в Лондон завтра или послезавтра. Она уедет утром, а вернется ближе к ночи и привезет с собой вам в помощь сиделку, превосходного поведения и очень опытную, которая сейчас ни у кого не служит. Моя жена знает эту женщину как человека вполне надежного. Только, пожалуйста, до ее приезда ничего не говорите о ней доктору, ибо он отнесется неприязненно к любой сиделке, рекомендованной мной. Когда она появится в этом доме, то сможет на деле показать все свои умения, и мистеру Доусону придется признать, что нет никаких причин отказываться от ее услуг сиделки. Согласится с этим и леди Глайд. Прошу вас, засвидетельствуйте леди Глайд мое глубокое почтение и искренние симпатии.
Я стала было благодарить его сиятельство за его доброту и внимание, но сэр Персиваль резко прервал меня, позвав своего благородного друга (с прискорбием должна отметить, что при этом он употребил неприличное выражение) в библиотеку, дабы тот не заставлял его ждать дольше.
Я начала подниматься по лестнице. Мы бедные, заблудшие создания, и, как бы ни были непоколебимы принципы женщины, она не всегда может устоять перед праздным любопытством. Стыдно признаться, но на этот раз праздное любопытство восторжествовало над моими незыблемыми принципами и внушило мне желание узнать, что значил вопрос, который сэр Персиваль задал своему благородному другу, выглянув из библиотеки. Кого граф надеялся найти во время своих утренних ученых прогулок по Блэкуотер-Парку? Определенно – женщину, судя по словам сэра Персиваля. Я ни на секунду не заподозрила его сиятельство графа в каком бы то ни было неприличном поступке или поведении – я слишком хорошо знала его высоконравственный характер. Единственный вопрос, который я задавала сама себе: нашел ли он ее?
Продолжаю. Ночь прошла, снова не принеся никаких положительных перемен в состоянии мисс Холкомб. На следующий день ей стало немного лучше. А еще через день после этого ее сиятельство графиня, никому не объяснив цели своей поездки, во всяком случае в моем присутствии, уехала с утренним поездом в Лондон. Ее благородный супруг, со всей присущей ему внимательностью, проводил ее на станцию.
Теперь я осталась ухаживать за мисс Холкомб совершенно одна, к тому же существовала очень большая вероятность того, что вскоре мне пришлось бы ухаживать еще и за леди Глайд, по-прежнему не желавшей отходить от постели больной.
Единственным важным событием в тот день стала очередная неприятная стычка, происшедшая между доктором и графом.
Вернувшись со станции, его сиятельство поднялся в будуар мисс Холкомб, чтобы справиться о ее здоровье. Я вышла из спальни поговорить с ним, в то время как мистер Доусон и леди Глайд оставались с больной. Граф засыпал меня вопросами относительно лечения и симптомов болезни. Я сообщила ему, что лечение было так называемым физиологическим, а симптомы в промежутках между вспышками лихорадки указывали на растущую слабость и полный упадок сил. Едва я закончила говорить, как из спальни вышел мистер Доусон.
– Доброе утро, сэр, – обратился его сиятельство к доктору, желая задержать последнего, самым изысканным образом, с той аристократической настойчивостью, против которой невозможно было устоять. – Я очень боюсь, что и сегодня вы не обнаружили никаких признаков улучшения, да?
– Напротив. Я определенно нахожу перемену к лучшему в состоянии больной.
– Вы по-прежнему настаиваете на вашем методе лечения лихорадки?
– Я настаиваю на лечении, проверенном на моем собственном профессиональном опыте.
– Позвольте мне задать вам один лишь вопрос касательно данного предмета, вашего пресловутого профессионального опыта, – заметил граф. – Я не осмеливаюсь больше советовать, я осмелюсь только спросить. Сэр, вы живете так далеко от крупнейших центров научной деятельности – от Лондона и Парижа. Доводилось ли вам когда-либо слышать о том, что лихорадку успешно и разумно лечат, подкрепляя ослабевшего пациента бренди, вином, нашатырным спиртом и хиной? Достигала ли ваших ушей эта новая ересь высочайших медицинских светил? Да или нет?
– Если бы этот вопрос задавал мне врач-профессионал, я бы с удовольствием ответил на него, – сказал доктор, открывая дверь, чтобы выйти. – Однако вы не врач, так что простите, но я отказываюсь отвечать вам.
Получив столь незаслуженную и грубую пощечину, граф, как истый христианин, кротко подставил другую щеку и самым любезным образом произнес:
– До свидания, мистер Доусон.
Если бы мой покойный дорогой супруг имел счастье познакомиться с его сиятельством, как высоко он и граф оценили бы друг друга!
Ее сиятельство графиня вернулась с последним поездом и привезла с собой сиделку из Лондона. Представили мне эту особу как миссис Рюбель. Ее внешность и ломаный английский язык выдавали в ней иностранку.
Я всегда воспитывала в себе человеческую снисходительность по отношению к иностранцам. На них не снисходит благословение, и