они не наделены преимуществами, счастливыми обладателями которых являемся мы, к тому же большинство из них воспитаны в слепых заблуждениях папизма. Моим неизменным правилом и заповедью, так же как когда-то это было неизменным правилом и заповедью моего возлюбленного супруга (смотри проповедь XXIX в «Собрании проповедей ныне почившего преподобного Самюэля Майклсона, магистра богословия»), было: поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы другие поступали с тобой. В силу этих двух обстоятельств я не стану говорить, что миссис Рюбель показалась мне щуплой, сухой, хитрой женщиной лет пятидесяти или около того, с очень смуглым, как у креолки, цветом лица и внимательными светло-серыми глазами. Также не упомяну я, в силу все тех же причин, что платье ее, впрочем сшитое из гладкого черного шелка, было неподобающе дорогим по материалу, чем это было бы уместно для особы ее возраста и положения, украшено кружевом и прочей отделкой. Мне не хотелось бы, чтобы нечто в этом роде кто-нибудь сказал обо мне, и потому мой долг – не говорить ничего подобного про миссис Рюбель. Я только замечу, что держалась она крайне скованно, не до неприязни, но весьма осторожно и скрытно, – она все больше осматривалась по сторонам и мало говорила, что могло проистекать как из скромности ее характера, так и из-за неопределенности ее положения в Блэкуотер-Парке; и еще, что она отказалась поужинать (что хоть, возможно, и было удивительно, но уж никак не подозрительно), и это несмотря на то, что я сама любезно пригласила ее отужинать в моей комнате.
По предложению графа (как характерно это для его всепрощающей доброты!) было решено, что миссис Рюбель не приступит к исполнению своих обязанностей до тех пор, пока доктор не повидает и не одобрит ее в качестве сиделки. Выяснилось, что против того, чтобы новая сиделка была допущена к мисс Холкомб, очень сильно возражала и леди Глайд. Подобное отсутствие терпимости по отношению к иностранке со стороны образованной и утонченной леди чрезвычайно удивило меня. Я осмелилась заметить ей:
– Миледи, мы все должны помнить, что не следует судить опрометчиво о стоящих ниже нас, особенно когда речь идет о чужеземцах.
Но леди Глайд, казалось, не обратила на мои слова никакого внимания. Она лишь вздохнула и поцеловала руку мисс Холкомб, лежащую поверх одеяла. Едва ли это был благоразумый поступок с ее стороны, ведь больше всего больная нуждалась в покое. Но бедная леди Глайд ничего не смыслила в уходе за больными, совершенно ничего, должна я заметить с прискорбием.
На следующее утро миссис Рюбель велели прийти в будуар мисс Холкомб с тем, чтобы доктор мог дать свое одобрение ее персоны по пути в спальню больной.
Я оставила леди Глайд с мисс Холкомб, дремавшей в это время, а сама присоединилась к миссис Рюбель с добрым намерением не дать ей почувствовать себя одинокой и потерянной из-за своего неопределенного положения. Она же, по-видимому, смотрела на свое положение иначе. Она как будто заранее была уверена, что мистер Доусон одобрит ее, и сидела, преспокойно глядя в окно, очевидно наслаждаясь сельским воздухом. Некоторые сочли бы такое поведение бесстыдной самоуверенностью. Я же снисходительно приписываю его необычайной твердости ее духа.
Однако, вместо того чтобы прийти к нам наверх, доктор прислал за мной слугу с просьбой спуститься к нему вниз. Это обстоятельство показалось мне несколько странным, но на миссис Рюбель оно не произвело совершенно никакого впечатления. Когда я уходила, она продолжала спокойно смотреть в окно и молча наслаждаться свежим сельским воздухом.
Мистер Доусон ждал меня в столовой.
– Насчет этой новой сиделки, миссис Майклсон, – сказал доктор.
– Да, сэр?
– Я узнал, что ее привезла сюда из Лондона жена этого старого толстого иностранца, который вечно лезет в мои дела. Миссис Майклсон, этот старый толстый иностранец – шарлатан!
Как грубо прозвучали его слова! Естественно, меня покоробило от них.
– Отдаете ли вы себе отчет, сэр, – сказала я, – что вы говорите об аристократе?
– Уф! Он не единственный шарлатан, присвоивший себе титул. Все они графы, черт их побери!
– Но, сэр, едва ли он стал бы другом сэра Персиваля, если бы не принадлежал к самой высшей знати на свете – не к английской, конечно!
– Хорошо, миссис Майклсон, называйте его как хотите, и давайте вернемся к сиделке. Я настроен против нее.
– Но вы ее даже не видели, сэр?
– Именно. Она может быть одной из лучших сиделок, но она появилась в доме не с моей подачи. Я высказал свое возражение на сей счет сэру Персивалю как хозяину дома. Он не разделяет моих опасений. Он говорит, что сиделка, которую я пригласил бы сам, точно так же была бы здесь не более чем незнакомкой из Лондона, а потому он полагает, что эту особу следует испытать, раз уж тетка его жены сама взяла на себя труд привезти сиделку сюда. Это справедливое требование, и я не могу в ответ на него просто сказать: «Нет». Однако я поставил условием, что она немедленно отправится восвояси, если я буду недоволен ею. Как лечащий врач, я имею право ставить свои условия, и сэр Персиваль согласен в этом со мной. Так вот, миссис Майклсон, я знаю, что могу положиться на вас, и хочу, чтобы первые день или два вы внимательно наблюдали за этой сиделкой и в особенности следили, чтобы она ни в коем случае не давала мисс Холкомб никаких лекарств, кроме моих. Вашему иностранному вельможе до смерти хочется испробовать на моей пациентке свои шарлатанские средства (включая месмеризм), а так как новая сиделка привезена сюда его женой, то она, вероятно, с легкостью согласится помочь ему в этом. Вы понимаете? Прекрасно, тогда мы можем подняться наверх. Сиделка там? Я поговорю с ней, прежде чем она отправится в комнату к больной.
Мы нашли миссис Рюбель в прекрасном настроении, по-прежнему сидящей у окна. Когда я представила ее мистеру Доусону, ни полные недоверия взгляды доктора, ни его пытливые вопросы нисколько не смутили ее. Она спокойно отвечала ему на ломаном английском языке, и, хотя он очень старался сбить ее с толку, она не проявила ни малейшей неосведомленности относительно своих обязанностей. Без сомнения, все это было результатом необычайной твердости ее духа, о чем я уже говорила раньше, а вовсе не дерзкой самоуверенности.
Мы все вошли в спальню.
Миссис Рюбель очень внимательно посмотрела на больную, сделала книксен леди Глайд, прибрала кое-что в комнате и тихонько села в угол дожидаться, когда ее услуги понадобятся. Ее светлость, казалось, была поражена и раздосадована появлением незнакомой сиделки. Мы все сохраняли молчание из боязни разбудить все еще дремавшую мисс Холкомб. Только доктор шепотом спросил меня, как прошла ночь. Я тихо ответила: «Как обычно», и затем доктор вышел из спальни. Леди Глайд пошла за ним, вероятно, чтобы поговорить о миссис Рюбель. Мне же к этому моменту стало уже совершенно очевидно, что эта спокойная иностранка непременно останется в доме в качестве сиделки. Она безусловно знала толк в уходе за больными и понимала, что к чему. Едва ли я сама могла бы вести себя более правильно в комнате больной.
Памятуя о просьбе мистера Доусона, я строго следила за миссис Рюбель в продолжение трех или четырех дней. Снова и снова я входила в спальню тихо и внезапно, но ни разу не застала ее врасплох, ни разу не заметила ничего подозрительного в ее поведении, как, собственно, и леди Глайд, наблюдавшая за ней не менее внимательно, чем я. Ни разу не показалось мне, что пузырьки с лекарствами подменены, ни разу не видела я, чтобы миссис Рюбель перемолвилась хоть единым словом с графом или граф с нею. Она ухаживала за мисс Холкомб с безусловной заботой и осмотрительностью. Бедная леди по-прежнему то совсем ослабевала и тогда впадала в состояние, больше похожее на забытье или полусон, то погружалась в горячку и бредила в лихорадке. Миссис Рюбель не беспокоила ее в первом случае и всегда с осторожностью подходила к постели мисс Холкомб во втором, дабы не напугать ее резким движением. Воздадим хвалу достойным (будь то иностранцы или англичане), в этом отношении я самым беспристрастным образом отдаю полную справедливость миссис Рюбель. Она крайне неохотно рассказывала о себе и проявляла крайнюю независимость по отношению к тем, кто тоже кое-что понимал в уходе за больными. Но при всех своих недостатках она была превосходной сиделкой и не предоставила ни леди Глайд, ни мистеру Доусону ни малейшего повода жаловаться на нее.
Следующим важным происшествием, имевшим место в нашем доме, стало временное отсутствие графа, которому пришлось уехать по делам в Лондон. Как мне кажется, он уехал наутро четвертого дня после приезда миссис Рюбель, и, прощаясь с леди Глайд в моем присутствии, он весьма серьезным тоном сказал ей по поводу мисс Холкомб:
– Если вам угодно, положитесь на мистера Доусона еще на несколько дней. Но если за это время не наступит улучшения, проконсультируйтесь у кого-нибудь из лондонских врачей, с чьим советом этому олуху волей-неволей да придется считаться. Оскорбите мистера Доусона, но спасите мисс Холкомб. Я говорю это со всей серьезностью, тому порукой моя честь, и от всего сердца!
Его сиятельство говорил с большим чувством и добротой. Но нервы леди Глайд были в столь плачевном состоянии, что она, казалось, испугалась его! Она дрожала с головы до пят и так и не проронила ни единого слова на прощание. Когда граф вышел, леди Глайд повернулась ко мне и воскликнула:
– О миссис Майклсон, сердце мое разрывается от беспокойства за мою сестру, и нет никого, с кем я могла бы посоветоваться! Как по-вашему, мистер Доусон ошибается? Сегодня утром он мне сказал, что нам совершенно нечего опасаться, а посему нет никакого смысла посылать за другим доктором.
– При всем моем уважении к мистеру Доусону, – отвечала я, – на месте вашей светлости я бы не стала пренебрегать советом графа.
Леди Глайд вдруг отвернулась от меня с таким отчаянием, какого я никак не ожидала увидеть.
– Его совет! – прошептала она вполголоса. – Господь всемогущий, спаси и сохрани нас! Его совет!..