Насколько мне помнится, графа не было в Блэкуотер-Парке около недели.
По-видимому, сэр Персиваль тяжело переживал отсутствие его сиятельства и, как мне показалось, выглядел очень обеспокоенным и подавленным болезнью и несчастьями в доме. Иногда он был до того встревожен – все бродил по дому из угла в угол или без устали слонялся по парку, – что я не могла не замечать этого. Он всегда чрезвычайно заботливо осведомлялся о мисс Холкомб и леди Глайд (слабое здоровье которой, очевидно, искренне тревожило его). Мне думается, что сердце его в значительной мере смягчилось. Если бы в это время около него был какой-нибудь благочестивый друг (такого друга он нашел бы в моем дорогом покойном муже), в характере сэра Персиваля, судя по всему, непременно произошел бы нравственный перелом. Имея за плечами опыт собственной счастливой семейной жизни, я редко ошибаюсь в подобных случаях.
Ее сиятельство графиня, единственная, кто мог теперь составить сэру Персивалю компанию в нижней части дома, по правде сказать, обращала на него мало внимания, впрочем, может статься, это он не обращал на нее внимания. Постороннему человеку, пожалуй, могло даже показаться, что они стараются избегать друг друга. Разумеется, все было совсем не так. И однако же, то и дело случалось, что графиня, отобедав во время более пригодное для позднего завтрака, проводила свои вечера наверху, в спальне больной, хотя миссис Рюбель полностью взяла на себя обязанности сиделки, и эта необходимость отпала. Сэр Персиваль обедал в одиночестве, и я сама слышала, как Вильям, один из неливрейных лакеев, заявил при мне однажды, что его господин стал есть вполовину меньше, а пить вдвое больше прежнего. Обычно я не придаю значения подобным дерзким замечаниям прислуги. Но при этих словах я тут же сделала слуге внушение и, прошу поверить, в подобных обстоятельствах непременно снова поступила бы так же.
В течение следующих нескольких дней, к нашей радости, мисс Холкомб, как нам всем показалось, стало гораздо лучше. Наша вера в мистера Доусона воскресла. По всей видимости, он и сам был совершенно уверен в выздоровлении больной, поскольку, когда леди Глайд заговорила с ним о болезни мисс Холкомб, он заверил ее, что сам первый бы предложил послать за другим врачом, если бы у него возникла хоть маленькая толика сомнения на сей счет.
Не успокоили слова доктора только графиню. Она сказала мне по секрету, что по-прежнему тревожится за мисс Холкомб в связи с лечением, предписанным доктором Доусоном, и что с нетерпением ждет мнения своего супруга относительно состояния больной, которое тот сможет высказать по возвращении. А вернется он, как сообщалось в его письмах ей, через три дня. Граф и графиня писали друг другу каждое утро. В этом, как и во всех других отношениях, они могли бы послужить образцом для многих супружеских пар.
На третий день вечером я заметила перемену в состоянии здоровья мисс Холкомб, и эта перемена чрезвычайно встревожила меня. Не укрылась она и от глаз миссис Рюбель. Мы ничего не сказали леди Глайд, которая в это время спала на кушетке в будуаре, совершенно истощенная усталостью.
Мистер Доусон приехал в этот вечер позднее, чем обычно. Я увидела, что доктор изменился в лице, едва взглянув на свою пациентку. Он выглядел очень смущенным и встревоженным, но старался скрыть это. Тотчас послали верхового к нему домой за лекарствами, комнату опрыскали дезинфицирующими препаратами и по приказанию доктора приготовили для него в доме постель.
– Разве лихорадка стала заразной? – шепнула я ему.
– Боюсь, что да, – ответил он. – Утром все станет ясно.
По распоряжению мистера Доусона мы держали леди Глайд в неведении относительно происшедшей перемены к худшему в состоянии мисс Холкомб. Он самолично категорически запретил леди Глайд входить в эту ночь в спальню к больной ввиду ее собственного нездоровья. Она пыталась было возражать – такая печальная сцена, – но доктора поддерживал его авторитет лечащего врача, и он сумел настоять на своем.
На следующее утро, в одиннадцать часов, одного из слуг послали в Лондон с письмом к столичному врачу и с приказом вернуться обратно с этим новым доктором первым же поездом. Через полчаса после отъезда посыльного в Блэкуотер-Парк вернулся граф.
Графиня по собственному почину немедленно отвела его взглянуть на больную. Со своей стороны я не усмотрела ничего неприличного в этом ее поступке. Его сиятельство был человеком женатым, к тому же по возрасту он годился мисс Холкомб в отцы, да и осматривал бы он больную в присутствии ее родственницы – тетки леди Глайд. Мистер Доусон тем не менее воспротивился против его присутствия в спальне мисс Холкомб, хотя мне было совершенно ясно, что на этот раз он слишком сильно обеспокоен происходящим, чтобы оказать серьезное сопротивление.
Бедная страдалица никого вокруг себя не узнавала. Казалось, она принимает друзей за врагов. Когда граф подошел к ее постели, взгляд ее, до тех пор беспрестанно блуждающий по комнате, ни на чем подолгу не задерживаясь, остановился на нем с выражением такого ужаса, которого мне не забыть до скончания века. Граф опустился на стул подле мисс Холкомб, пощупал ей пульс и приложил ладонь ко лбу, очень внимательно посмотрел на нее, а потом обернулся к доктору с таким негодованием и презрением, что слова замерли на губах мистера Доусона, и на минуту тот застыл, побледнев от гнева и беспокойства, в совершеннейшем безмолвии.
Потом его сиятельство взглянул на меня и поинтересовался:
– Когда наступило ухудшение?
Я рассказала.
– После этого леди Глайд заходила сюда?
Я отвечала, что не заходила, так как доктор категорически запретил ей посещать больную еще вчера вечером и сегодня утром снова повторил свое приказание.
– А вас и миссис Рюбель поставили в известность, до какой степени опасна эта болезнь? – прозвучал следующий вопрос.
Я отвечала, что мы знали, что болезнь, возможно, стала заразной.
Он прервал меня прежде, чем я успела еще что-либо добавить.
– Это тиф! – сказал он.
Пока между нами происходил обмен этими вопросами и ответами, мистер Доусон пришел в себя и обратился к графу со своей обычной твердостью.
– Это не тиф, – резко возразил он. – Я протестую против вашего вмешательства, сэр. Кроме меня, никто не имеет права задавать здесь вопросы. Я сделал все от меня зависящее, чтобы…
Граф прервал его, но не словами, он лишь указал на постель больной. Это молчаливое возражение, обесценивавшее старания доктора, еще больше рассердило мистера Доусона.
– Я сказал, что сделал все от меня зависящее, – повторил он. – Мы отправили посыльного в Лондон за другим врачом. С ним я и проконсультируюсь относительно природы данной лихорадки, и больше ни с кем. Я настаиваю, чтобы вы покинули эту комнату.
– Я вошел в эту комнату, сэр, в силу священных интересов человеколюбия, – возразил граф. – И если ожидаемый нами доктор запоздает с приездом, я по той же причине снова войду сюда. Предупреждаю вас еще раз: лихорадка переросла в тиф и именно ваше лечение привело к этой плачевной перемене. Если эта несчастная леди умрет, я буду свидетельствовать в суде, что причиной ее смерти стали ваше невежество и упрямство.
Прежде чем мистер Доусон ответил ему, а граф вышел из спальни мисс Холкомб, дверь из будуара отворилась, и мы увидели на пороге леди Глайд.
– Я должна войти и войду, – сказала она с необычной для себя решительностью.
Вместо того чтобы остановить ее, граф пропустил ее в спальню, а сам вышел в будуар. Не забывающий никогда и ничего ни при каких обстоятельствах, на этот раз граф, вероятно изумленный ее неожиданным появлением, очевидно, позабыл об опасности тифа и о настоятельной необходимости предостеречь леди Глайд от заражения им.
К моему удивлению, мистер Доусон проявил большее присутствие духа. Он остановил ее светлость, едва та сделала первый шаг по направлению к постели больной.
– С искренним огорчением, – сказал он, – я должен предупредить вас, что, боюсь, болезнь может оказаться заразной. И пока я не удостоверюсь, что это не так, умоляю вас не входить к мисс Холкомб.
С минуту леди Глайд постояла в сомнении, как ей поступить, и вдруг вскинула руки и упала в обморок. Графиня и я взяли ее от доктора и отнесли в ее собственную спальню. Граф пошел за нами и оставался ждать в коридоре, пока я не вышла от леди Глайд и не сообщила ему, что мы сумели привести ее в чувства.
Я вернулась к доктору, чтобы передать ему, таково было желание леди Глайд, что она настаивает на немедленном разговоре с ним. Он поспешил успокоить волнение ее светлости относительно состояния ее сестры и уверить ее, что доктор из Лондона должен приехать в течение нескольких часов. Эти часы тянулись очень медленно. Сэр Персиваль и граф сидели вместе внизу и время от времени справлялись о состоянии больной. Наконец между пятью и шестью часами, к нашей великой радости, доктор приехал.
Он был моложе мистера Доусона, очень серьезный и очень решительный. Что он думал о предыдущем лечении, я сказать не могу, только меня очень удивило, что нам с миссис Рюбель он задал гораздо больше вопросов, чем мистеру Доусону, и что он, казалось, без особого интереса слушал доктора, осматривая его пациентку. Из того, чему свидетельницей я стала, я начала подозревать, что все это время граф был совершенно прав относительно болезни, и мое мнение очень скоро подтвердилось, когда спустя некоторое время мистер Доусон задал приехавшему из Лондона врачу тот самый важный вопрос, ради ответа на который, собственно, за ним и посылали.
– Каково ваше мнение об этой лихорадке? – осведомился он.
– Тиф, – отвечал лондонский врач. – Тиф, без всякого сомнения.
Миссис Рюбель безмолвно сложила свои тонкие смуглые руки на груди и взглянула на меня с многозначительной улыбкой. Сам граф едва ли мог бы выглядеть более довольным, чем она, если бы был в это время в комнате и слышал подтверждение своего диагноза.
Дав нам несколько полезных указаний по уходу за больной и пообещав приехать через пять дней, лондонский врач удалился из спальни, чтобы переговорить с мистером Доусоном наедине.