– Простите мне мою смелость, миледи, – заметила я в итоге, – ибо сказано: «Итак по плодам их узнаете их»[10]. Я убеждена, что неизменная доброта и внимание его сиятельства графа, проявленные им с самого начала болезни мисс Холкомб, заслуживают нашего доверия и уважения. Даже окончательную размолвку его сиятельства с мистером Доусоном следует отнести на счет его беспокойства о мисс Холкомб.
– Какую размолвку? – спросила леди Глайд с внезапно пробудившимся интересом.
Я рассказала ей про неприятные обстоятельства, в результате которых мистер Доусон перестал ездить в Блэкуотер-Парк, – я упомянула об этом тем охотнее, что с неодобрением относилась к попыткам сэра Персиваля скрыть от леди Глайд все случившееся в доме.
Ее светлость вскочила на ноги с видом еще более взволнованным и испуганным, чем до моего рассказа.
– Это еще хуже! Еще хуже, чем я думала! – вскричала она, заметавшись по комнате с потерянным видом. – Граф хорошо знал, что мистер Доусон ни за что не позволил бы Мэриан ехать в таком состоянии. Он нарочно оскорбил доктора, чтобы выгнать его из дома.
– О миледи! Миледи! – запротестовала я.
– Миссис Майклсон! – порывисто воскликнула она. – Никакие слова, произнесенные кем-либо когда-либо, не убедят меня в том, что моя сестра с собственного согласия оказалась во власти этого человека, в его доме. Ужас мой перед ним столь велик, что никакие уверения сэра Персиваля, никакие письма моего дядюшки ни за что на свете не заставили бы меня, если бы я могла считаться только с собственными чувствами, ни есть, ни пить, ни спать под его кровом. Лишь мучительное беспокойство за Мэриан придает мне смелости следовать за ней куда угодно, даже в дом графа Фоско.
Тут я сочла необходимым упомянуть, что, судя по словам сэра Персиваля, мисс Холкомб уже уехала в Камберленд.
– Я боюсь верить этому! – отвечала ее светлость. – Я думаю, что она все еще в доме этого человека. Если же я ошибаюсь и она в самом деле уже уехала в Лиммеридж, я решила, что ни за что не останусь завтра ночевать у графа Фоско. Мой самый близкий друг на свете после моей сестры живет близ Лондона. Вы, должно быть, слышали от меня или от мисс Холкомб о миссис Вэзи? Я намерена написать ей, что остановлюсь у нее на ночь. Я еще не знаю, как доберусь до нее, не знаю, как сумею вырваться от графа, но, если моя сестра уже уехала в Камберленд, я так или иначе постараюсь воспользоваться этим прибежищем. Все, что я прошу вас сделать, – это позаботиться, чтобы мое письмо миссис Вэзи было отослано в Лондон сегодня же вечером также верно, как письмо сэра Персиваля графу Фоско. У меня есть причины не доверять почтовой сумке внизу. Сохраните ли вы мою просьбу в тайне от всех и поможете мне в этом? Может статься, это самое последнее одолжение, о котором я прошу вас.
Я сомневалась. Мне казалось все это очень странным. Я почти боялась, что тревоги и волнения последних недель слегка повредили рассудок ее светлости. Однако на свой страх и риск я все же дала ей свое согласие. Если бы письмо было адресовано какому-нибудь незнакомцу или какому-то другому человеку, а не так хорошо знакомой мне по слухам миссис Вэзи, я, скорее всего, отказала бы леди Глайд. Оглядываясь на то, что случилось в дальнейшем, я благодарю Бога за то, что не пошла наперекор этому или любому другому желанию, которое высказала мне леди Глайд в этот последний день ее пребывания в Блэкуотер-Парке!
Письмо было написано и отдано мне в руки. В тот же вечер я самолично опустила его в почтовый ящик в деревне.
До конца дня мы больше не видели сэра Персиваля.
По просьбе леди Глайд я легла спать в будуаре, соседствующем с ее спальней, оставив при этом дверь между нашими комнатами открытой. Нечто пугающее и непривычное таилось в одиночестве и пустоте дома, так что со своей стороны я была только рада иметь по соседству компаньонку. Ее светлость долго не ложилась: она перечитывала письма и жгла их, вынимала из ящиков комода и из шкафа свои любимые вещицы, словно никогда уже не надеялась больше вернуться в Блэкуотер-Парк. Когда же наконец она заснула, ее сон был крайне беспокоен: несколько раз она вскрикивала во сне и один раз так громко, что даже сама проснулась. Но наутро, каковы бы ни были ее сновидения, она не сочла нужным рассказать мне о них. По всей вероятности, в моем положении я и не имела права ожидать этого. Впрочем, теперь это уже не важно. И все же мне было жаль ее, жаль от всей души.
Следующий день выдался прекрасным и солнечным. После завтрака сэр Персиваль поднялся к нам наверх предупредить, что экипаж будет готов без четверти двенадцать и что лондонский поезд останавливается на нашей станции в пять минут первого. Сэр Персиваль сообщил леди Глайд, что должен уйти, но что надеется успеть вернуться еще до того, как она уедет. В случае же, если какие-то непредвиденные обстоятельства задержат его, мне следовало препроводить леди Глайд до станции и позаботиться о том, чтобы она не опоздала к поезду. Сэр Персиваль торопливо раздавал свои распоряжения, неустанно расхаживая по комнате взад и вперед. Ее светлость внимательно следила за ним взглядом, в какую бы часть комнаты он ни уходил. Он же не взглянул на нее ни разу.
Леди Глайд заговорила, только когда он умолк и направился к двери, чтобы уйти. Она остановила его и протянула ему руку.
– Я больше не увижу вас, – произнесла она с чувством, – мы расстаемся, и расстаемся, быть может, навсегда. Простите ли вы меня, Персиваль, так же искренне, от всего сердца, как я прощаю вас?
Его лицо покрыла смертельная бледность, а на высоком лбу выступили крупные капли пота.
– Я скоро вернусь, – проговорил он и ринулся к двери так поспешно, будто его испугали прощальные слова жены, заставив ретироваться из комнаты.
Мне никогда не нравился сэр Персиваль, но, став свидетелем того, как он простился с леди Глайд, мне стало стыдно за то, что я ела его хлеб и состояла у него в услужении. Я хотела было сказать несколько утешительных, христианских слов бедной леди, но она смотрела вслед своему мужу, когда за последним закрылась дверь, с таким странным выражением лица, что я передумала и промолчала.
В назначенное время экипаж подъехал к дому. Ее светлость была права – сэр Персиваль так и не появился. Я ждала его до последней минуты, но ждала напрасно.
И хотя на мои плечи не было возложено прямой ответственности за отъезд леди Глайд, в душе я чувствовала себя очень неспокойно.
– По собственному ли желанию ваша светлость едет в Лондон? – спросила я, когда экипаж миновал ворота.
– Я поеду куда угодно, – отвечала она, – лишь бы покончить с ужасной неизвестностью, которая так терзает меня.
Беспокойство за судьбу мисс Холкомб в итоге передалось и мне. Я осмелилась попросить леди Глайд написать мне несколько строк, если в Лондоне все пройдет благополучно. Она отвечала:
– С большим удовольствием, миссис Майклсон.
– Все мы несем свой крест, миледи, – сказала я, заметив молчаливо-задумчивое состояние ее светлости, в которое она погрузилась после того, как обещала написать мне.
Она ничего не отвечала, – казалось, она была слишком занята собственными мыслями, чтобы обратить на меня внимание.
– Боюсь, ваша светлость плохо спали сегодня, – сказала я немного погодя.
– Да, – проговорила она, – мне не давали покоя тревожные сны.
– В самом деле, миледи?
Я подумала, что она решила поделиться со мной своими снами, но нет, когда она снова заговорила, то спросила меня:
– Вы сами, лично отправили мое письмо к миссис Вэзи?
– Да, миледи.
– Говорил ли вчера сэр Персиваль, что граф Фоско встретит меня на вокзале в Лондоне?
– Говорил, миледи.
Она тяжело вздохнула, услышав мой ответ на этот ее последний вопрос, и больше не произнесла ни слова.
Мы приехали на станцию минуты за две до прибытия поезда. Садовник, везший нас, занялся поклажей, а я пошла покупать билет. Когда я вернулась к ее светлости, до нас уже доносился свист приближавшегося поезда. Леди Глайд выглядела безучастной, она прижимала руку к сердцу, словно внезапная боль или страх овладел ею в это последнее мгновение.
– Как я хотела бы, чтобы вы поехали со мной! – сказала она, порывисто хватая меня за руку, когда я отдавала ей билет.
Если бы еще было время, если бы вчера я чувствовала то же, что чувствовала теперь, я бы смогла все устроить таким образом, чтобы сопровождать ее, даже если бы для этого мне пришлось тут же отказаться от места у сэра Персиваля. Однако все произошло иначе: пожелание ее светлости, высказанное в самый последний момент, было высказано слишком поздно, чтобы я могла его исполнить. По всей вероятности, она и сама поняла это еще раньше, чем я успела проговорить хоть слово в свое оправдание, и больше не повторяла своего желания видеть меня своей спутницей. Поезд остановился у платформы. Ее светлость передала садовнику небольшой подарок для его детей и с сердечной простотой пожала мне руку, прежде чем войти в вагон.
– Вы были очень добры ко мне и к моей сестре, – сказала она, – добры, когда мы так нуждались в дружеском участии. Я буду с признательностью вспоминать о вас до конца своих дней. Прощайте, и да благословит вас Господь!
Она произнесла эти слова таким голосом и с таким выражением на лице, что на глазах у меня навернулись слезы, словно она прощалась со мной на веки вечные.
– До свидания, миледи, – сказала я, сажая ее светлость в вагон и стараясь подбодрить ее, – до скорого свидания, и позвольте мне искренне пожелать вам более счастливых дней!
Она покачала головой и вздрогнула, усаживаясь на свое место. Кондуктор закрыл за ней дверь купе.
– Вы верите в сны? – прошептала она мне из окна. – Мне снилось… Вчера… Никогда еще мне не снилось ничего более страшного. Я еще и теперь не могу опомниться от ужаса.
Свисток к отправлению прозвучал раньше, чем я успела ответить, – и поезд тронулся. В последний раз я взглянула на бледное лицо леди Глайд, печально и торжественно она смотрела на меня из окна вагона. Она помахала мне рукой – и больше я ее не видела.