Вопрос этот прозвучал настолько неожиданно после всего происшедшего между нами, что я не знала, как на него ответить.
– Ну же! Я понятия не имею, почему вы уходите! – продолжал он. – Но полагаю, что при поступлении на новое место вы должны будете указать причину, по которой ушли от меня. Что это за причина? Что все семейство разъехалось? Так?
– Против этой причины не может быть никаких возражений, сэр Персиваль…
– Очень хорошо! Это все, что я хотел знать. Если ко мне обратится кто-нибудь за вашими рекомендациями, я назову именно эту причину – ваш уход был обусловлен тем, что семья покинула имение!
Он тут же отвернулся от меня, не успела я и слово вымолвить, и быстро зашагал через лужайку. Его поведение было таким же странным, как и его манера разговаривать. Признаюсь, он испугал меня.
К тому моменту как я присоединилась к миссис Рюбель, ее терпение уже начало иссякать.
– Наконец-то! – сказала она, пожимая своими сухими иностранными плечами.
Мы зашли в необитаемую часть дома, поднялись по лестнице наверх, где она отперла своим ключом дверь, за которой обнаружился коридор, ведущий в галерею, где находились старые елизаветинские комнаты. Во время моего пребывания в Блэкуотер-Парке эту дверь ни разу не открывали. Сами комнаты я хорошо знала, но всякий раз, когда в этом возникала необходимость, я поднималась к ним по лестнице на противоположной стороне дома. Миссис Рюбель остановилась у третьей по счету двери, расположившейся вдоль старой галереи, подала мне ключ от этой двери вместе с ключом от дверей коридора и сказала, что я найду мисс Холкомб в этой комнате. Прежде чем войти, я подумала, что будет не лишним дать миссис Рюбель понять, что ее работа в Блэкуотер-Парке на этом заканчивается. Поэтому я напрямик сообщила ей, что с этой минуты уход за больной возложен всецело на меня.
– Рада это слышать, мэм, – сказала миссис Рюбель. – Мне так хочется уехать отсюда.
– Вы уезжаете сегодня? – спросила я, чтобы удостовериться в этом.
– Поскольку вы взяли на себя мои обязанности, мэм, я уеду через полчаса. Сэр Персиваль любезно предоставил в мое распоряжение садовника и экипаж, когда бы они мне ни понадобились. Так вот понадобятся они через полчаса, чтобы отвезти меня на станцию. Я заранее упаковала вещи. Желаю вам хорошего дня, мэм, прощайте!
Она поклонилась мне и пошла обратно по галерее, напевая какую-то песенку и помахивая в такт букетом в руках. С искренней радостью скажу, что это был последний раз, когда я видела миссис Рюбель.
Когда я вошла в комнату, мисс Холкомб спала. Я с беспокойством всматривалась в ее лицо, пока она лежала на мрачного вида высокой, старомодной кровати. Определенно, в ней не произошло перемены к худшему за то время, что я не видела леди Холкомб. Считаю долгом сказать: я не заметила ни одного признака того, что за ней ухаживали с пренебрежением. Комната была унылая, пыльная и темная, однако, чтобы в нее проникал свежий воздух, здесь было настежь распахнуто окно, выходившее на уединенный двор позади дома, и сделано все, что только можно было сделать для создания уюта и комфорта. Вся тяжесть жестокого обмана сэра Персиваля без остатка обрушилась на одну только леди Глайд. По моему мнению, единственное зло, которое сэр Персиваль вместе с миссис Рюбель причинили мисс Холкомб, состояло в том, что они ее спрятали.
Я оставила больную леди мирно почивать, а сама отправилась дать распоряжение садовнику, чтобы тот привез доктора в Блэкуотер-Парк. После того как садовник отвезет миссис Рюбель на станцию, он должен был заехать к мистеру Доусону и от моего имени передать ему просьбу навестить меня. Я знала, что мистер Доусон непременно приедет ко мне, а когда узнает, что графа Фоско в доме больше нет, останется и будет снова лечить мисс Холкомб.
Спустя некоторое время вернулся садовник и сказал, что он заезжал к доктору, после того как доставил миссис Рюбель на станцию. Мистер Доусон велел передать мне, что он и сам не вполне здоров, но что если будет в силах, то он приедет завтра утром.
Сообщив об этом, садовник хотел было удалиться, но я остановила его, чтобы попросить его вернуться до наступления темноты и заночевать в одной из пустых спален, дабы я могла позвать его, если мне вдруг понадобится какая-то помощь. Он с пониманием отнесся к моему нежеланию оставаться одной в самой уединенной части этого безлюдного дома, и мы условились, что он придет между восьмью и девятью часами вечера.
Так он и сделал. Впоследствии у меня появилась причина благодарить судьбу за то, что я проявила предусмотрительность и позвала его! К полуночи странное поведение сэра Персиваля переросло в настоящее бешенство и выглядело крайне пугающим, и, если бы садовник не оказался на месте вовремя, боюсь подумать, что могло бы случиться.
Почти весь день и весь вечер сэр Персиваль бродил по дому и саду в сильнейшем беспокойстве и возбуждении, которые, как я полагала, вызвало непомерное количество вина, выпитое им за его одиноким обедом. Как бы то ни было, но когда ближе к полуночи я прохаживалась по галерее, то услышала, как он, находясь в жилом флигеле, громким и сердитым голосом звал слугу. Садовник немедленно побежал к нему, а я заперла дверь, ведущую в коридор, чтобы доносившиеся крики не растревожили мисс Холкомб. Прошло целых полчаса, прежде чем садовник вернулся. Он заявил, что его хозяин был совершенно не в себе, но не по причине того, что он слишком много выпил, как я думала, а то ли из-за панического страха, то ли из-за помутнения рассудка, впрочем причин как того, так и другого мы объяснить не могли. Садовник обнаружил сэра Персиваля расхаживающим в самом сильном гневе по холлу; тот клялся, что ни минутой дольше не останется в этом могильном склепе, каким стал дня него его дом, и твердил, что намерен немедленно, сейчас же, прямо ночью, отправиться в дорогу. Увидев приблизившегося к нему садовника, он прогнал его с проклятиями и руганью, приказав тому тотчас же идти закладывать лошадь. Через четверть часа сэр Персиваль выбежал во двор, вскочил в коляску и умчался, бледный как смерть, в свете луны, без удержу хлестая лошадь, чтобы та мчалась галопом. Садовник слышал, как он с руганью и проклятиями приказывал привратнику поскорее просыпаться и отпирать ворота, слышал, как колеса снова яростно загрохотали в ночной тишине по дороге, едва ворота были открыты, – больше он не знал ничего.
На следующий день или день спустя, не могу припомнить точно, коляску доставил обратно в имение из Нолсбери, ближайшего к нам городка, конюх тамошнего постоялого двора, на котором и остановился сэр Персиваль и откуда уехал потом по железной дороге, но куда – этот человек не знал. Более я ни от самого сэра Персиваля, ни от кого-либо другого не получала известий о нем и в настоящий момент даже не знаю, в Англии он или нет. После того как он, словно преступник, сбежал из собственного дома, мы с ним больше не встречались, и молю Бога, чтобы никогда больше не встретились.
Мое собственное участие в этой печальной семейной истории приближается к завершению.
Мне сказали, что подробности пробуждения мисс Холкомб и того, что произошло между нами, когда она увидела меня сидящей у своей постели, излишни, поскольку будут уводить повествование в сторону от намеченной цели. Поэтому я считаю достаточным упомянуть здесь только о том, что мисс Холкомб не знала, каким образом ее переместили из жилой части дома в нежилую. В тот момент она пребывала в состоянии глубокого сна, естественного или искусственного – она сказать не могла. Без сомнения, во время моей поездки в Торкей, когда в доме уже не осталось никого из прислуги, кроме Маргарет Порчер, которая беспрестанно ела, пила или спала, когда не была занята работой, осуществить втайне это перемещение мисс Холкомб из одной части дома в другую было совсем нетрудно. Миссис Рюбель, как я обнаружила, осматривая комнату, располагала провизией и всем необходимым, чтобы разогревать воду, бульон и тому подобное, не разводя в камине огонь; все это находилось в ее распоряжении в течение нескольких дней, которые ей пришлось провести в заточении вместе со своей подопечной. Она уклонялась от ответов на вопросы, которые ей, естественно, задавала мисс Холкомб, но во всем остальном была по отношению к ней внимательна и заботлива. По совести, я могу обвинить миссис Рюбель только в гнусном обмане, в котором она участвовала, а более ни в чем.
Мне не нужно подробно описывать – и я очень этому рада, – какое впечатление произвело на мисс Холкомб сообщение об отъезде леди Глайд и известие намного более печальное, достигшее Блэкуотер-Парка вскоре после этого. В обоих случаях я заранее подготавливала к ним мисс Холкомб, по возможности мягко и деликатно. В последнем случае мне очень помогли советы мистера Доусона, который в течение нескольких дней был слишком нездоров, чтобы сразу же по моей просьбе приехать в Блэкуотер-Парк. Это было печальное время, мне и теперь еще грустно думать или писать о нем. Спасительное утешение религии, с помощью которого я старалась облегчить горе мисс Холкомб, долго не проникало в ее сердце, и все же я верю и надеюсь, что в итоге она прониклась моими словами. Я не покидала мисс Холкомб до тех пор, пока силы ее не восстановились. Поезд, который увез из этого несчастного дома меня, увез и ее. С глубокой грустью мы расстались с ней в Лондоне. Я остановилась у родственницы в Айлингтоне, а она отправилась к мистеру Фэрли в Камберленд.
Мне остается написать еще только несколько строк, прежде чем я закончу свой грустный рассказ. Продиктованы они исключительно чувством долга.
Во-первых, я хочу сказать, что, по моему глубокому убеждению, на графа Фоско не может быть возложена вина ни за какие из только что описанных мной происшествий. Как мне стало известно, поведение его сиятельства вызвало ужасное подозрение, на основе которого против него выдвинуто серьезное обвинение. Однако моя убежденность в невиновности графа остается непоколебимой. Если он и помог сэру Персивалю отослать меня в Торкей, он поступил так, будучи во власти заблуждения, за которое его, как иностранца, незнакомого с нашими обычаями, нельзя обвинять. Если он и имеет отношение к появлению миссис Рюбель в Блэкуотер-Парке, то в том, что эта иностранная особа проявила себя так низко, когда согласилась поспособствовать обману, придуманному и исполненному хозяином дома, скорее можно увидеть несчастную судьбу графа, чем его вину. Руководствуясь исключительно интересами нравственности, я протестую против необоснованного и бездоказательного подозрения, тень которого легла на графа.