Во-вторых, я хочу выразить мое сожаление о том, что никак не могу вспомнить, в какой именно день леди Глайд уехала из Блэкуотер-Парка в Лондон. Мне сказали, что очень важно установить точную дату этого печального путешествия, и потому я изо всех сил напрягала свою память, пытаясь это вспомнить, но тщетно. Сейчас я могу припомнить только, что это было в последних числах июля. Всем известно, как трудно по истечении некоторого времени вспомнить какое-нибудь число, если оно не было предварительно записано. В моем случае это затруднение многократно усугубляется теми тревожными и путаными событиями, которые происходили во время отъезда леди Глайд. Искренне сожалею, что не вела тогда дневника. Искренне сожалею, что это число не запечатлелось в моей памяти так же ярко, как лицо моей бедной госпожи, печально глядевшей на меня из окна вагона в миг нашего прощания.
Рассказ продолжают разные лица
1. Свидетельство Эстер Пинхорн, кухарки, состоящей в услужении у графа Фоско(записано с ее собственных слов)
С сожалением должна сказать, что я никогда не училась ни читать, ни писать. Всю свою жизнь я была работящей и покладистой женщиной. Я знаю, что грешно и постыдно говорить то, чего не было, и потому буду искренне остерегаться лжи на этот раз. Я по чистой совести расскажу все, что мне известно, и покорнейше прошу джентльмена, который записывает мои слова, поправлять мои выражения, как то следует сделать, и простить мне мою неученость.
Прошлым летом мне случилось остаться без места (не по моей вине), и я услышала, что в доме номер пять по Форест-Роуд в Сент-Джонс-Вуде требуется кухарка. Меня взяли на это место на испытательный срок. Господина моего звали Фоско. Хозяйка была англичанкой. Он был графом, а она графиней. Когда я поступила к ним, на службе у них состояла еще одна девушка, выполнявшая работу горничной. Не будучи аккуратной и чистоплотной, она была вполне безвредной. Мы с ней были единственными служанками в доме.
Наши хозяин с хозяйкой приехали уже после того, как я поступила на службу, и, как только они приехали, нам сообщили, что в скором времени из деревенского имения ожидаются гости.
В гости должна была приехать племянница хозяйки, и мы приготовили для нее на втором этаже спальню с видом на задний двор. Моя хозяйка упомянула, что леди Глайд (так ее звали) слаба здоровьем и что в этой связи я должна более тщательно отнестись к готовке блюд. Насколько я помню, леди Глайд ожидали в тот же день, впрочем я не стала бы полагаться в этом на свою память. С прискорбием должна я сказать, что меня бесполезно спрашивать про числа, даты и тому подобное. Будучи женщиной трудолюбивой и неученой, из всех прочих дней я выделяю только воскресенья. Все, что я знаю, это что леди Глайд приехала и сразу же, как приехала – вот уж это наверняка, – страшно перепугала нас всех! Мне неизвестно, как и когда хозяин привез ее, я была очень занята в это время работой. Но, думается, они приехали в полдень; горничная открыла им двери и проводила в гостиную. После ее возвращения на кухню мы провели там совсем немного времени вместе, когда до нас сверху донесся какой-то шум и суматоха, тут же, как бешеный, зазвонил колокольчик в гостиной и послышался голос хозяйки, звавший нас на помощь.
Мы обе помчались наверх, и там, в гостиной, мы увидели леди: она лежала на софе, мертвенно-бледная, с крепко сжатыми кулаками и упавшей на одно плечо головой. Она чего-то вдруг испугалась, сказала нам хозяйка, а хозяин, добавил, что с ней случился судорожный припадок. Я побежала отыскивать доктора, так как знала эти места лучше всех в доме. Ближайшими докторами были работавшие вместе, как партнеры, Гудрик и Гарт, которые, как я слышала, пользовались хорошей репутацией и у которых была обширная клиентура по всему Сент-Джонс-Вуду и его окрестностям. Мистера Гудрика я застала дома, и он тотчас же пошел со мной.
Прошло какое-то время, прежде чем он смог хоть чем-то оказаться полезен. У бедной несчастной леди припадок сменялся припадком, и так продолжалось до тех пор, пока она не ослабла вконец и не стала беспомощной, как новорожденный младенец. Тогда мы уложили ее в постель. Доктор Гудрик пошел к себе домой за лекарствами и снова вернулся через четверть часа, а то и меньше. Кроме лекарств, он принес с собой еще вырезанный наподобие трубочки кусочек красного дерева и, подождав недолго, приставил один конец этой трубочки к сердцу бедной леди, а второй приложил к своему уху и стал внимательно слушать. А потом сказал моей хозяйке, которая присутствовала при осмотре:
– Это очень серьезный случай, я порекомендовал бы вам немедленно известить родных и друзей леди Глайд.
А хозяйка и спросила его:
– Это болезнь сердца?
– Да, болезнь сердца, – ответил он, – и очень опасная.
Он подробно объяснил ей, в чем, как он думал, было дело, чего я, по своему неразумению, не очень-то поняла. Одно знаю наверняка: закончил он свой рассказ словами о том, что боится, что ни он, ни любой другой доктор уже ничем не могут тут помочь.
Хозяйка приняла это печальное известие гораздо более спокойно, нежели хозяин. Это был большой, толстый, чудаковатый пожилой человек, который держал в клетках птиц и белых мышей и разговаривал с ними, будто это не твари неразумные, а дети Христовы. Он, казалось, был страшно поражен случившимся.
– Ах, бедная леди Глайд! Бедная, милая леди Глайд! – беспрестанно повторял он, вышагивая по комнате и заламывая свои толстые руки скорее как актер, чем как джентльмен.
Хозяйка лишь однажды задала доктору вопрос о шансах на выздоровление леди Глайд, хозяин же повторил его по крайней мере раз пятьдесят. По правде сказать, он замучил нас всех, а когда наконец успокоился, то вышел в небольшой садик, разбитый в заднем дворе, нарвал цветов и попросил меня убрать ими комнату больной леди, чтобы спальня приобрела более нарядный вид. Как будто от этого могла быть какая-то польза! По моему разумению, у него в голове время от времени словно какое-то помешательство наступало. И все же он был неплохой хозяин – говорил всегда ужасно вежливо и так шутливо, ласково. Он нравился мне гораздо больше хозяйки. Этой женщине было очень трудно угодить.
Ближе к ночи леди Глайд очнулась. Однако она так ослабела от судорог, что не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, не могла вымолвить ни словечка, а лишь немного пошевелиться под одеялом, лежа на кровати, и смотреть по сторонам и на всех нас. Должно быть, до болезни она была красивая, и очень, со светлыми волосами и голубыми глазами. Ночь она провела беспокойно, так, по крайней мере, я слышала от хозяйки, которая одна оставалась у нее все время. Перед тем как лечь спать, я заглянула в комнату больной узнать, не надо ли чего, но она пробормотала нечто бессвязное, словно в бреду. Казалось, ей очень хотелось поговорить с кем-то, кто был где-то очень далеко от нее. Я не разобрала имени в первый раз, а во второй раз в дверь постучался хозяин, явившийся со своей обычной нескончаемой чередой вопросов и бесполезными букетиками.
Когда я поднялась к ней на следующее утро, леди опять выглядела совершенно изможденной и лежала в забытьи. Мистер Гудрик привел с собой своего коллегу мистера Гарта, чтобы посоветоваться с ним. Они велели ни в коем случае не беспокоить больную, а потом отозвали хозяйку вглубь комнаты и принялись расспрашивать ее о том, каково в последнее время было здоровье леди Глайд, кто ее лечил и не страдала ли она на протяжении уже довольно длительного периода расстройством ума. Помнится, на этот последний вопрос хозяйка ответила «да». Тогда сначала мистер Гудрик взглянул на мистера Гарта и покачал головой, а затем мистер Гарт взглянул на мистера Гудрика и тоже покачал головой. Видимо, они решили, что это-то расстройство и могло каким-то образом подействовать на сердце леди. Бедняжка! Она была очень слабенькая. Совсем без сил, говорю вам, совсем без сил.
Позднее в то же утро, когда леди пробудилась снова, она вдруг почувствовала себя гораздо лучше. Сама я ее не видела больше, не видела ее и горничная. Нас не пускали к ней по той причине, чтобы посторонние лица не беспокоили ее. О том, что ей стало лучше, я слышала от хозяина. Из-за этой перемены он находился в прекрасном настроении, и, выйдя прогуляться в своей большой белой шляпе с изогнутыми полями, он заглянул из сада в кухонное окно.
– Добрейшая кухарочка, – говорит он, – леди Глайд стало гораздо лучше. Вот и мое настроение улучшилось, так что я иду размять свои огромные ноги на солнышке. Не заказать ли чего, добрейшая кухарочка, не купить ли для вас чего? Что вы там готовите? Вкуснейший пирог на обед? Запеките его посильнее! Пусть у него будет много хрустящей корочки, прошу вас, моя дорогая, много хрустящей корочки, которая бы восхитительно рассыпалась и таяла во рту.
Вот как он разговаривал! Ему было за шестьдесят, и он обожал выпечку. Подумать только!
Днем доктор приходил снова и убедился, что леди Глайд чувствовала себя лучше. Он запретил нам разговаривать с ней, даже если бы ей самой этого захотелось, и сказал, что ей теперь прежде всего необходим полный покой и много сна, как можно больше сна. Впрочем, по-моему, за исключением прошлой ночи, когда я так и не поняла, о чем она хочет сказать, она, по-видимому, и не была расположена разговаривать. Она была слишком слаба. После осмотра больной мистер Гудрик не выглядел таким же довольным, как хозяин. Спустившись, доктор никому ничего не сказал, лишь пообещал, что зайдет еще раз около пяти часов.
Примерно в это время (хозяина еще не было дома) в спальне вдруг резко зазвонил звонок, и на лестницу выскочила хозяйка. Она крикнула мне, чтобы я скорей бежала за доктором да сказала бы ему, что леди в обмороке. Только я успела надеть чепчик и накинуть шаль, как, по счастью, доктор сам пришел к нам, как и обещал.
Я впустила его в дом и проводила наверх.
– Днем все было как обычно, – сказала ему хозяйка в дверях спальни, – но, очнувшись от сна, леди Глайд оглядела комнату со странным, потерянным выражением на лице, вдруг тихо вскрикнула и в тот же миг потеряла сознание.
Доктор подошел к постели и склонился над больной леди. Внимательно осмотрев ее и приложив руку к ее сердцу, он внезапно стал очень серьезен.
Хозяйка неотрывно следила за действиями мистера Гудрика.
– Неужели умерла? – проговорила она шепотом и задрожала всем телом.
– Да, – отвечал доктор тихо и печально. – Умерла. Когда вчера я слушал ее сердце, у меня именно закралось опасение, что она может умереть скоропостижно.
При этих его словах моя хозяйка отшатнулась от кровати, ее била сильная дрожь.
– Умерла! – прошептала она про себя. – Умерла так неожиданно! И так скоро! Что скажет граф?!
Мистер Гудрик посоветовал ей сойти вниз и немного успокоиться.
– Вы провели у постели больной всю ночь, – сказал он, – и нервы у вас расшатались. Эта женщина, – сказал он, указывая на меня, – эта женщина останется в комнате, пока я не пришлю необходимую помощь.
Хозяйка сделала все так, как он ей велел.
– Я должна подготовить графа, – сказала она, – я должна как можно аккуратнее подготовить графа! – С тем она и покинула нас, дрожа с головы до ног.
– Ваш хозяин иностранец, – заметил мистер Гудрик, когда хозяйка ушла. – Знает ли он, что смерть умершей надо зарегистрировать?
– Не могу сказать наверняка, сэр, – отвечала я. – Но полагаю, не знает.
Доктор задумался на минуту, а потом сказал:
– Обычно я этого не делаю, но на сей раз, если я сам сообщу об умершей, пожалуй, избавлю вашего господина от неприятностей в будущем. Через полчаса мне все равно придется проходить мимо регистрационного бюро, и мне не составит труда заглянуть туда по пути. Скажите, пожалуйста, вашим хозяевам, что я все сделаю.
– Хорошо, сэр, – отвечала я. – Премного благодарны вам за вашу доброту и заботу.
– Сможете ли вы побыть здесь, пока я не пришлю кого нужно? – спросил он.
– Да, сэр, – сказала я, – я останусь с бедной леди сколько понадобится. Наверно, ничего более того, что было сделано, было сделать нельзя, сэр? – спросила я.
– Нет, – сказал он, – ничего; она, должно быть, очень страдала и долго болела до того, как я ее увидел. Она была совершенно безнадежна, когда меня позвали.
– Ах ты господи! Но ведь всех нас рано или поздно поджидает такой же конец, не так ли, сэр? – заметила я.
Доктор не ответил мне. По всей видимости, он не был расположен продолжать разговор. Он ушел, сказав только:
– До свидания.
Я просидела у постели умершей до тех пор, пока не пришла сиделка, которую, как и обещал, прислал мистер Гудрик. Ее звали Джейн Гулд. Она показалась мне женщиной порядочной. Она не делала никаких замечаний, разве только сказала, что хорошо понимает свои обязанности, потому как за свою жизнь многих обрядила на тот свет.
Как хозяин перенес известие о смерти леди Глайд, когда впервые услышал о нем, сказать не могу, потому что не была при этом. Но когда я его увидела, он выглядел совершенно ошеломленным. Он тихо сидел в углу, бессильно сложив свои толстые руки на толстых коленях и понуро свесив голову; его глаза словно остекленели, он ни на что не смотрел. Казалось, он не столько огорчен, сколько испуган и озадачен тем, что случилось. Похоронами занималась моя хозяйка, отдав нужные распоряжения. Должно быть, это стоило кучу денег, гроб особенно был чудесный! Муж покойной леди находился в это время, как мы слышали, за границей. Но моя хозяйка, будучи ее теткой, написала своим родным в деревне, кажется в Камберленде, и выхлопотала их согласие похоронить умершую в одной могиле с ее матерью. Относительно похорон, повторюсь, все было устроено великолепно, и хозяин сам поехал проводить гроб к месту захоронения. Одетый в глубокий траур, с торжественным лицом, медленной походкой и с широкой креповой лентой на шляпе, он выглядел необыкновенно величественно.
В заключение, отвечая на заданные мне вопросы, должна сказать:
1) что ни я, ни моя сослуживица-горничная никогда не видели, чтобы хозяин самолично давал какие-либо лекарства леди Глайд;
2) что он ни разу, насколько мне известно, не оставался наедине с леди Глайд в ее комнате;
3) что я не знаю, что именно стало причиной внезапного испуга леди Глайд, который овладел ей, как только она приехала к нам. Причину этого испуга не объяснили ни мне, ни моей сослуживице.
Вышезаписанные показания были прочтены в моем присутствии. Мне нечего к ним ни добавить, ни убавить. Как христианка, клянусь, что все сказанное мной – истинная правда.
Подпись: Эстер Пинхорн + (ее крестик).
2. Свидетельство доктора
В регистрационное бюро того района, где последовала нижеуказанная смерть.
Сим удостоверяю, что я лечил леди Глайд, 21 года от роду, что в последний раз я видел ее живой во вторник 25 июля 1850 года, что она умерла в тот же день в доме № 5, Форест-Роуд, Сент-Джонс-Вуд, и что смерть ее последовала в результате сердечного аневризма. Продолжительность болезни неизвестна.
Подпись: Альфред Гудрик.
Профессиональное звание: доктор медицины.
Адрес: 12, Кройдон-стрит, Сент-Джонс-Вуд.
3. Свидетельство Джейн Гулд
Мистер Гудрик послал меня сделать все необходимое и приготовить к погребению тело леди, умершей в доме, адрес которого указан в предыдущем свидетельстве. Подле тела покойницы я обнаружила только служанку Эстер Пинхорн. Я оставалась в доме столько времени, сколько требовалось, чтобы должным образом подготовить тело к погребению. В моем присутствии тело положили в гроб, и впоследствии я видела, как гроб заколотили, прежде чем вынести его из комнаты. Когда все было закончено, не раньше, мне заплатили то, что мне причиталось, и я покинула этот дом. Отсылаю особ, которые пожелают ознакомиться с моими рекомендациями, к мистеру Гудрику. Он засвидетельствует, что на справедливость моих слов можно положиться.
Подпись: Джейн Гулд.
4. Надпись на надгробном памятнике
Памяти Лоры, леди Глайд, жены сэра Персиваля Глайда, баронета из Блэкуотер-Парка в Хэмпшире, дочери покойного Филиппа Фэрли, эсквайра из Лиммериджа, этого же прихода. Родилась 27 марта 1829 года, сочеталась браком 22 декабря 1849 года. Умерла 25 июля 1850 года.
5. Свидетельство Уолтера Хартрайта
В начале лета 1850 года я и те из моих товарищей, кто остался в живых, покинули дикие дебри Центральной Америки, чтобы вернуться на родину. Достигнув побережья, мы сели на корабль, отплывавший в Англию. В Мексиканском заливе наше судно потерпело кораблекрушение. Я был одним из немногих избежавших морской пучины. В третий раз мне удалось миновать верной гибели. Смерть от болезни, смерть от руки индейца, смерть от утопления – все три подступали ко мне, и все три обошли меня стороной.
Уцелевшие при кораблекрушении были спасены американским судном, направлявшимся в Ливерпуль. Корабль прибыл в порт 13 октября 1850 года. Мы сошли на берег после полудня, в Лондон же я добрался ближе к полуночи.
На этих страницах я не стану описывать мои странствия и опасности, которые подстерегали меня вдали от родины. Причины, вынудившие меня покинуть мою страну и друзей ради нового мира приключений и опасностей, уже известны. Из своего добровольного изгнания я вернулся, как я когда-то на то надеялся, молился и верил, другим человеком. Из вод новой жизни я вышел закаленным. В суровой школе крайней нужды и тяжких испытаний воля моя окрепла, сердце стало решительным, а мой разум научился полагаться на самого себя. Я уехал, пытаясь сбежать от собственной судьбы. Я вернулся, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, как подобает мужчине.
Встретиться, несмотря на неизбежную необходимость подавлять свои чувства, – я знал, что это совершенно неотвратимо. Воспоминания о незабвенных минувших днях больше не вызывали во мне горечи, в них осталось место лишь печали и глубокой нежности. Я не перестал чувствовать непоправимую боль из-за обманувших меня надежд, я лишь научился справляться с ней. Лора Фэрли занимала все мои мысли, когда корабль уносил меня вдаль и я в последний раз смотрел на берег Англии. Лора Фэрли занимала все мои мысли, когда корабль нес меня обратно и утреннее солнце озаряло приближавшиеся родные берега.
Перо мое выводит на бумаге ее прежнее имя, и мое сердце возвращается к своей прежней любви. Я все еще пишу о ней как о Лоре Фэрли. Мне тяжело думать, тяжело говорить о ней, называя ее по имени ее мужа.
Больше мне нечего прибавить к моему вторичному появлению на этих страницах.
Настоящее повествование, если мне достанет сил и мужества написать его, должно быть продолжено.
Когда наступило утро, все мои волнения и надежды обратились к матушке и сестре. Я чувствовал, что после моего отсутствия, во время которого долгие месяцы они не имели возможности получать какие-либо вести обо мне, мне следовало заранее подготовить их к нашей радостной и такой неожиданной для них встрече.
Ранним утром я послал письмо в коттедж в Хэмпстеде, а через час направился туда сам.
Когда на смену бурной радости от встречи к нам постепенно начала возвращаться более привычная для наших будней спокойная сдержанность, по выражению лица моей матушки я понял, что какая-то тайна тяжким грузом лежит у нее на сердце.
В глазах ее, смотревших на меня с такой нежностью, читалось нечто больше чем любовь. С глубокой жалостью и участием сжимала она мою руку. Мы никогда ничего не скрывали друг от друга. Ей было известно о крушении надежды всей моей жизни, как было известно и почему я покинул ее. С моих уст едва не слетел вопрос, который я хотел задать как можно спокойнее, не получала ли она адресованных мне писем от мисс Холкомб, не было ли каких известий о ее сестре, но, когда я взглянул в лицо матушки, мужество покинуло меня, и мне не хватило смелости задать его. Нерешительно и почти беззвучно я только и смог выговорить:
– Вы хотите мне что-то сказать?
Сестра моя, сидевшая напротив нас, вдруг встала и, не проронив ни слова, вышла из комнаты. Матушка придвинулась ко мне на софе и обняла меня. Руки ее дрожали, слезы струились по ее преданному, любящему лицу.
– Уолтер! – прошептала она. – Дорогой мой! О, как скорбит мое сердце за тебя! О сыночек мой! Сыночек! Помни, что у тебя по-прежнему есть я!
Голова моя упала ей на грудь. Я понял, что́ скрывалось за этими словами.
Настало утро третьего дня с момента моего возвращения, утро 16 октября.
Я остался у матушки и сестры в коттедже – я старался по возможности не отравлять им радости от встречи со мной, как она была отравлена для меня. Я сделал все, что только было в человеческих силах, чтобы оправиться от удара и смиренно принять собственную жизнь, не позволив огромному горю, поселившемуся в моем сердце, вылиться в безысходное отчаяние. Но все было бесполезно и безнадежно. Как не приносили моим воспаленным от горя глазам облегчения омывавшие их слезы, их не было у меня, так не приносили моей душе облегчения ни сочувствие сестры, ни нежная любовь моей матушки.
Утром этого третьего дня я открыл им свое сердце. Я смог наконец выговорить то, о чем хотел сказать с того самого дня, когда матушка известила меня о ее смерти.
– Позвольте мне уехать ненадолго, – сказал я. – Мне будет легче, когда я снова увижу те места, где впервые встретился с ней, когда я преклоню колени и помолюсь у могилы, в которой она нашла свое упокоение.
Я отправился в путь – к могиле Лоры Фэрли.
Был тихий осенний день, когда я вышел на безлюдной станции и в полном одиночестве зашагал по так хорошо знакомой мне дороге. Бледное осеннее солнце слабо просвечивало сквозь тонкие белые облака, воздух был теплый и неподвижный – на всем вокруг лежала тень угасавшего лета, омрачавшая мир и покой сельского уединения.
Я дошел до вересковой пустоши. Снова я стоял на вершине холма и смотрел вдаль, где виднелся знакомый тенистый парк, поворот дороги к дому, белые стены Лиммеридж-Хауса. Превратности и перемены, странствия и опасности многих и многих месяцев – все это превратилось в ничто, словно я только вчера бродил здесь средь зарослей душистого вереска. Казалось, еще мгновение, и я увижу ее, идущей мне навстречу в своей маленькой соломенной шляпке, в простом, развевающемся по ветру платье, с альбомом для рисунков в руках.
«Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»[11]
Я свернул в сторону, где внизу, в ложбине, виднелись серые стены одинокой церкви, притвор, где я ждал появления женщины в белом, холмы, теснившиеся вокруг тихого кладбища, ручеек, струивший свои прохладные воды по каменистому руслу. Вот мраморный крест, белоснежный и холодный, установленный над могилой, в которой теперь мирно покоились и мать, и дочь.
Я приблизился к кладбищу, прошел через окружавшую его низкую каменную ограду и обнажил голову, входя в священную обитель, где властвовали кротость и доброта, благоговение и печаль.
Я остановился у могильной плиты, над которой возвышался крест. На ближайшей ко мне стороне креста я обнаружил новую выгравированную на нем надпись – холодные, жестокие, черные буквы, рассказывающие историю ее жизни и смерти. Я попытался прочесть их. Но смог прочесть только имя… «Памяти Лоры…» Исполненные нежности голубые глаза, затуманенные слезами, милая, поникшая в изнеможении головка, невинные прощальные слова, умоляющие меня оставить ее, – о, если бы последнее воспоминание о ней было не столь печальным! Воспоминание, которое я забрал с собой, уезжая из Лиммериджа, воспоминание, которое я принес к ее могиле!
Во второй раз я попытался прочесть надпись. В конце я увидел дату ее смерти, а над ней…
Над датой на мраморе были высечены строки – имя, которое возмутило мои мысли о ней. Я обошел могилу и встал с другой стороны, где ничего не было написано и где никакая земная низость не могла бы встать между ее душой и моей.
Я опустился на колени, положил руки и голову на холодный белый мрамор и закрыл мои утомленные глаза, устремив внутренний взор от всего земного к небесному свету. Я призывал ее вернуться ко мне. «О моя любовь! Моя любовь! Сердце мое снова может говорить с тобой. Мы расстались только вчера – только вчера я держал в руках твои руки, только вчера глаза мои глядели на тебя в последний раз. О моя любовь!..»
Время словно замерло, поглощенное тишиной, которая сгустилась вокруг меня подобно вечерним сумеркам, спустившимся на землю.
Первый звук, нарушивший эту тишину, был слабым, словно шелест травы над могилами. Он медленно приближался ко мне, пока я не понял, что это звук чьих-то шагов. Вскоре звук затих.
Я поднял голову.
Солнце почти зашло. Облака развеялись по небу, косые закатные лучи мягко золотили вершины холмов. Угасавший день был прохладным, ясным и тихим в спокойной долине смерти.
В глубине кладбища в призрачном свете заката я увидел двух женщин. Они смотрели на могилу, они смотрели на меня.
Две женщины.
Они сделали еще несколько шагов и снова остановились. Их лица скрывали опущенные вуали, так что я не мог их разглядеть. Когда женщины остановились, одна из них откинула вуаль. В тихом вечернем свете я увидел лицо Мэриан Холкомб.
Она так изменилась, словно с нашей последней встречи минуло много-много лет! В устремленном на меня взгляде ее больших испуганных глаз застыл необъяснимый ужас. На ее уставшем, изможденном лице, при виде которого сердце мое заныло от жалости, лежала печать боли, страха и отчаяния.
Я шагнул к ней. Она не двинулась с места и не заговорила. Женщина под вуалью рядом с ней слабо вскрикнула. Я остановился. Во мне словно что-то оборвалось. Невыразимый ужас овладел мной с ног до головы.
Женщина под вуалью оставила свою спутницу и начала медленно приближаться ко мне. Покинутая, Мэриан Холкомб заговорила. Это был голос, который я хорошо помнил, – он не претерпел изменений, которые так явно читались в ее испуганных глазах и измученном лице.
– Сон! Мой сон! – тихо произнесла она среди гробовой тишины. Она упала на колени, с мольбой простирая руки к небу. – Боже, укрепи его! И помоги ему в час нужды!
Между тем женщина под вуалью медленно и безмолвно все приближалась ко мне. С этого момента я смотрел только на нее, на нее, и больше ни на кого.
Голос, молившийся за меня, ослабел и замер, а потом вдруг перешел в отчаянный крик, приказывая мне уйти.
Но женщина под вуалью уже овладела всем моим существом. Она остановилась по другую сторону могилы. Мы стояли теперь лицом к лицу, нас разделял только надгробный памятник. Она оказалась рядом с надписью на мраморном кресте. Ее платье коснулось черных букв.
А голос между тем звучал все громче и исступленнее:
– Отвернитесь! Не смотрите на нее! Ради бога…
Женщина подняла вуаль.
«Памяти Лоры, леди Глайд…»
Лора, леди Глайд, стояла у надписи, вещавшей о ее кончине, и смотрела на меня поверх могилы.
Второй период истории на этом заканчивается.