В доме царила удивительная тишина – леди Глайд не слышала шагов ни вверх, ни вниз по лестнице, – только из комнаты, расположенной этажом ниже, до нее доносились приглушенные мужские голоса. Но одна она оставалась недолго. Граф вскоре вернулся сказать ей, что мисс Холкомб в настоящий момент почивает и лучше дать ей немного отдохнуть. Вместе с ним в комнату пришел еще какой-то человек, англичанин, которого граф, испросив у леди Глайд дозволения, представил как своего друга.
После такого странного представления – во время него, леди Глайд помнила это совершенно отчетливо, не было названо ни одного имени – граф оставил ее наедине с этим человеком. Тот был чрезвычайно вежлив, и все же он удивил и смутил девушку своими странными расспросами о ней самой и тем, как пристально он всматривался ей в лицо, пока задавал их. Пробыв с ней совсем недолго, мужчина ушел, а минуты через две к леди Глайд вошел другой незнакомец, тоже англичанин. Он тоже отрекомендовался другом графа Фоско и, уже в свою очередь, стал ее разглядывать и задавать ей странные вопросы – ни разу, насколько она могла припомнить, не обратившись к ней по имени, – а затем, так же как и первый, ушел спустя несколько минут. К этому времени она была так напугана происходящим и так тревожилась за свою сестру, что решила сойти вниз и попросить помощи и защиты у той единственной женщины, которую видела в доме, – к служанке, отворившей им входную дверь.
Но едва она встала со стула, как в комнату вернулся граф.
Она тотчас взволнованно спросила, долго ли еще будет откладываться ее встреча с сестрой. Сначала он уклонялся от прямого ответа, но затем, уступив ее натиску, граф с видимой неохотой признался, что мисс Холкомб далеко не так хорошо себя чувствует, как он уверял леди Глайд до сих пор. Тон и манеры графа, произносившего эти слова, так взволновали ее или, вернее, так безмерно усилили тревогу, которая не покидала ее в присутствии двух незнакомцев, что неожиданно девушке сделалось дурно и она была вынуждена попросить воды. Граф выглянул за дверь и приказал принести стакан воды и флакон с нюхательной солью. Их принес человек с бородой, иностранец, препроводивший их ранее наверх. Вода, которую попробовала выпить леди Глайд, имела такой странный вкус, что ей стало только хуже, тогда она выхватила флакон с солью из рук графа Фоско и понюхала. У нее закружилась голова. Граф поднял с пола флакон, выпавший из ее рук, и последнее, что она помнила, что граф снова поднес флакон к ее лицу.
С этого момента воспоминания леди Глайд становятся путаными и отрывочными, так что их очень трудно сопоставить с тем, что, по всей вероятности, происходило в действительности.
Самой ей казалось, что она пришла в себя вечером того же дня, что затем она покинула этот дом и отправилась, как и намеревалась раньше, еще будучи в Блэкуотер-Парке, к миссис Вэзи, что напилась там чая и провела ночь под крышей у миссис Вэзи. Она не могла объяснить, как, когда и с кем уехала из того дома, в который ее привез граф Фоско, но настойчиво твердила, что ночевала у миссис Вэзи и, что еще более удивительно, что помогала ей раздеться и лечь в постель миссис Рюбель! Она не помнила, о чем они разговаривали с миссис Вэзи, и кого еще она видела помимо этой дамы, и почему миссис Рюбель оказалась там, чтобы помочь ей перед сном.
Воспоминания ее о том, что происходило на следующее утро, представляются еще более неправдоподобными и ненадежными.
Ей смутно грезилось, что она куда-то ехала (в каком часу это было, она сообщить не могла) с графом Фоско и опять-таки с миссис Рюбель в качестве его помощницы, но, когда и почему она рассталась с миссис Вэзи, леди Глайд сказать не могла, как не могла сказать и того, в каком направлении ехала их карета, где они остановились и были ли все это время вместе с ней граф и миссис Рюбель. Далее в ее печальной истории обнаружился полнейший пробел. Она не имела никакого представления о том, сколько прошло дней, прежде чем она очнулась в совершенно чужом для нее месте, окруженная совершенно незнакомыми ей женщинами.
Это был сумасшедший дом. Здесь она впервые услышала, как ее называли Анной Кэтерик, и здесь же – что было одним из наиболее существенных обстоятельств в истории этого заговора – она собственными глазами увидела на себе одежду Анны Кэтерик. В первый же вечер пребывания леди Глайд в лечебнице сиделка показала ей метки на всех ее вещах, по мере того как ее подопечная снимала их, и сказала без какой-либо досады в голосе, скорее даже добродушно: «Взгляните на ваше собственное имя на этой одежде и перестаньте твердить, что вы леди Глайд. Она умерла и похоронена, а вы живы и здоровы. Посмотрите на вашу одежду! Вот ваша метка чернилами, вы найдете такие же на всех своих старых вещах, которые мы сохранили у себя, – и на каждой „Анна Кэтерик“ написано так четко, словно отпечатано!» И действительно, когда по приезде их в Лиммеридж мисс Холкомб рассматривала белье своей сестры, она видела эти метки.
Вот все, чего смогла добиться леди Глайд от своей сестры, осторожно расспрашивая ее о происшедшем по пути в Камберленд, – большинство из этих воспоминаний представляются довольно смутными, а некоторые и вовсе противоречивыми. Мисс Холкомб остерегалась задавать сестре вопросы относительно событий в лечебнице, поскольку понимала, что рассудок ее, по всей вероятности, не выдержал бы этого испытания. По добровольному признанию директора лечебницы было известно, что она прибыла туда 27 июля. С этого времени вплоть до 15 октября (дня ее освобождения) она находилась под постоянным надзором, ей систематически внушали, что она Анна Кэтерик, и категорически отказывали ей в наличии у нее здравого смысла. Любой человек с менее впечатлительной нервной системой, к тому же не столь хрупко организованный физически, непременно подвергся бы страданиям под воздействием столь сурового испытания. Никто не смог бы пройти через все это и не измениться.
Приехав в Лиммеридж поздно вечером шестнадцатого числа, мисс Холкомб мудро решила не предпринимать попыток по восстановлению личности леди Глайд до следующего дня.
Наутро она первым делом отправилась в комнату мистера Фэрли и, предварительно предприняв все возможные предосторожности, дабы подготовить его, очень подробно рассказала ему обо всем случившемся. Едва прошли его первое потрясение и испуг, как он гневно заявил, что мисс Холкомб позволила Анне Кэтерик одурачить себя. Он сослался на письмо графа Фоско и на ее собственные слова относительно поразительного сходства между Анной Кэтерик и его покойной племянницей и наотрез отказался принять у себя, хотя бы на одну минуту, сумасшедшую, чье появление в его доме уже само по себе было чрезвычайно оскорбительным и возмутительным.
Мисс Холкомб вышла от него, переждала, пока первый пыл ее негодования не спадет, и после некоторого размышления решила, что во имя простого человеколюбия мистер Фэрли непременно должен увидеть свою племянницу, прежде чем навсегда закроет для нее двери собственного дома, приняв ее за проходимку, и посему, не предупредив ни о чем леди Глайд, повела ее к нему в комнату. У дверей стоял слуга, которому было приказано не пускать их, но мисс Холкомб, выказав настойчивость, миновала его и вошла к мистеру Фэрли, ведя за руку свою сестру.
Последовавшая за этим сцена, хотя и продолжалась всего несколько минут, была столь тягостна, что не поддается описанию, – мисс Холкомб всячески избегала воспоминаний о ней. Довольно будет сказать, что мистер Фэрли в самых резких выражениях заявил, что не узнает женщину, которую к нему привели, что ничто в ее наружности и манерах не заставило его даже на мгновение засомневаться, будто бы на лиммериджском кладбище похоронена не леди Глайд, и что он прибегнет к покровительству закона, дабы оградить себя от посягательств, если еще до наступления вечера самозванка не покинет его дом.
Даже отнесись мы к эгоизму, черствости и полному отсутствию человечности у мистера Фэрли с самой глубокой неприязнью, и тогда было бы совершенно немыслимо допустить, чтобы он был способен на подобную низость и, втайне узнав дочь своего брата, открыто отрекся бы от нее. Воззвав к своему человеколюбию и благоразумию, мисс Холкомб приписала его упорство влиянию предубеждения и испуга, которые помешали ему узнать племянницу, и именно этим объяснила себе все случившееся. Но когда затем она подвергла испытанию слуг и обнаружила, что все они без исключения не уверены, чтобы не сказать больше, является ли леди, которую им показывали, их молодой хозяйкой или же Анной Кэтерик, о чьем сходстве с леди Глайд в округе было хорошо известно, мисс Холкомб сделала грустное заключение, что перемены, происшедшие во внешности и поведении ее сестры за время заточения той в сумасшедшем доме, сказались на ней гораздо более серьезно, чем это представлялось мисс Холкомб с самого начала. Гнусный обман, провозгласивший смерть леди Глайд, распространился даже в доме, где она родилась, среди тех, кто долгие годы жил с ней в этом доме бок о бок.
Впрочем, даже в более безрадостных обстоятельствах следует продолжать надеяться на лучшее. Так, например, через два дня ожидалось возвращение в Лиммеридж отсутствовавшей в ту пору в деревне горничной леди Глайд, которая прежде постоянно находилась при своей госпоже и была привязана к ней более искренне, нежели вся остальная прислуга, а значит, сохранялась возможность, что Фанни незамедлительно узнает ее. К тому же леди Глайд можно было бы тайно разместить в доме или где-нибудь в деревне и подождать, пока ее здоровье и душевное равновесие не восстановятся. Когда ее память окрепла бы настолько, что на нее снова можно было бы положиться, леди Глайд, призвав ее на помощь, несомненно, с такой уверенностью и в таких подробностях, известных лишь ей одной, смогла бы напомнить ныне сомневающимся в ее личности людям о событиях прошлого, что всяческие сомнения отпали бы. Таким образом, ее личность, которую теперь не удалось подтвердить из-за перемены, происшедшей во внешности леди Глайд, спустя некоторое время была бы установлена и доказана, и помогло бы в этом ее собственное свидетельство.