– Их могут заставить сознаться, мистер Кирл.
– Но кто?
– Я.
Мы оба встали. Он внимательно посмотрел мне в лицо, с гораздо более очевидным интересом, чем проявлял к моей скромной персоне раньше. По-видимому, я слегка озадачил его.
– Вы очень решительны, – сказал он. – Без сомнения, у вас для этого есть личные мотивы, о которых я не имею права расспрашивать. Могу только сказать, что, если в будущем вы изыщете возможность начать процесс, я буду к вашим услугам. В то же время я должен предупредить вас, поскольку вопрос денег почти всегда является неотъемлемой частью дел, переданных в суд: даже если вы в конечном счете докажете тот факт, что леди Глайд жива, едва ли есть надежда вернуть ее состояние. Итальянец, скорее всего, покинет страну прежде, чем процесс начнется, а долги сэра Персиваля так многочисленны, что почти вся сумма, которой он располагал, должно быть, перешла от него к его кредиторам. Вам, разумеется, известно…
Тут я прервал его.
– Позвольте мне просить вас не обсуждать со мной дела леди Глайд, – сказал я. – Я ничего не знал о них прежде, ничего не знаю и теперь, разве что она потеряла все свое состояние. Вы правы, полагая, что у меня есть особые причины принимать участие в ее судьбе. Я желал бы, чтобы эти причины всегда были лишены корысти, как и теперь.
Он хотел было вмешаться и объясниться. Я же, почувствовав, что он сомневается в моих словах, разгорячился и продолжал резко, не слушая его.
– В услуге, которую я намерен оказать леди Глайд, нет никакой материальной заинтересованности, – сказал я, – никакой мысли о личной выгоде. Она, как какая-то проходимка, была изгнана из дома, в котором родилась; ложь, возвещающая о ее смерти, написана на могиле ее матери, и виноваты во всем этом два человека, живущие ныне в здравии и безнаказанности. Этот дом вновь распахнет для нее свои двери в присутствии всех тех, кто провожал ее до могилы на подложных похоронах; лживую надпись на надгробном памятнике уничтожат по распоряжению главы семьи, а эти двое ответят за свое преступление передо мной, если правосудие, заседающее в судебных палатах, будет бессильно их покарать. Я готов жизнь положить ради этой цели, и, если Господь убережет меня, я достигну ее, пусть даже и в одиночку!
Он, ничего не говоря, отступил назад к своему столу. На лице его было ясно написано, что он считает, будто мной движет несбыточная мечта, и что он понимает, насколько бесполезно давать мне какие-либо советы.
– Останемся каждый при своем мнении, мистер Кирл, – сказал я, – и пусть будущее рассудит нас. Премного благодарен вам за внимание, с которым вы меня выслушали. Вы дали мне понять, что закон недоступен для нас во всех смыслах. Мы не можем представить юридических доказательств, и мы недостаточно богаты, чтобы оплачивать судебные издержки. Хорошо уже то, что теперь мы знаем об этом.
Я поклонился и пошел к двери. Он окликнул меня и протянул мне письмо, которое в начале нашего разговора положил перед собой на стол.
– Оно пришло с почтой несколько дней назад, – сказал он. – Быть может, вы не откажетесь передать его адресату? Пожалуйста, скажите также мисс Холкомб, что я искренне сожалею о том, что пока ничем не могу ей помочь, кроме совета, который, боюсь, она примет едва ли с большей, чем вы, охотой.
Пока он говорил, я смотрел на письмо. Оно было подписано так: «Мисс Холкомб, через господ Гилмора и Кирла, Ченсери-лейн». Почерк был мне совершенно незнаком.
Выходя из комнаты, я задал ему последний вопрос:
– Не известно ли вам, сэр Персиваль Глайд все еще в Париже?
– Он вернулся в Лондон, – отвечал мистер Кирл. – По крайней мере, так я слышал от его поверенного, которого встретил вчера.
Получив этот ответ, я ушел.
Покидая контору, я, дабы не привлекать к себе внимания прохожих, из предосторожности шел прямо, не останавливаясь и не оглядываясь. Я направился к одному из самых малолюдных скверов в Холборне, потом вдруг остановился и посмотрел назад, где за моей спиной простирался длинный отрезок тротуара.
На углу сквера я заметил двух мужчин, которые тоже остановились и разговаривали друг с другом. После минутного раздумья я повернулся, чтобы пройти мимо них. При моем приближении один из них свернул за угол на прилегающую к скверу улицу. Второй остался стоять на месте. Проходя мимо, я взглянул на него и сразу же узнал одного из тех, кто следил за мной до моего отъезда из Англии.
Если бы я был свободен следовать собственным инстинктам, я бы, по всей вероятности, заговорил с этим человеком и кончил бы тем, что ударил бы его. Но я должен был учитывать возможные последствия. Если я хоть однажды скомпрометирую себя публично, тем самым я собственноручно дам сэру Персивалю оружие против себя. Оставалось только ответить хитростью на хитрость. Я свернул на улицу, где скрылся один из моих преследователей, и, заметив, что он спрятался в подъезде, прошел мимо него. Я не видел этого человека прежде и обрадовался возможности рассмотреть его вблизи на случай будущих неприятностей. После этого я снова пошел к скверу до Нью-Роуд. Там, свернув в западном направлении (оба моих преследователя все время шли за мной по пятам), я остановился неподалеку от извозчичьей биржи и стал ждать первого свободного кеба, который бы проехал мимо меня. Это случилось несколько минут спустя. Я вскочил в него и велел извозчику как можно скорее везти меня к Хайд-парку. Другого кеба на улице не было. Оглянувшись, я увидел, как на противоположной стороне улицы шпионившие за мной мужчины бросились бегом догонять мой кеб, очевидно решив добежать до извозчичьей биржи, если им не удастся раньше поймать попутный кеб. Но мы опередили их, и, когда я остановил извозчика и вышел из своего кеба, их нигде не было видно. Я прошел через весь Хайд-парк и на открытом пространстве убедился, что за мной никто не следит. Когда наконец спустя много часов я направил свои стопы домой, было уже совсем темно.
Я застал Мэриан ожидающей меня в одиночестве в нашей крошечной гостиной. Она уговорила Лору лечь спать, пообещав показать мне ее рисунок, как только я вернусь. Небольшой набросок, невзрачный, блеклый, робкий, такой незначительный сам по себе, но такой трогательный по существу, был тщательно установлен на столе, поддерживаемый в вертикальном положении двумя книгами таким образом, чтобы падающий на него свет единственной, которую мы могли себе позволить, свечи усиливал производимое им впечатление. Я сел за стол и, глядя на набросок, шепотом поведал Мэриан обо всем случившемся. Перегородка, отделявшая нас от соседней комнаты, была так тонка, что мы, казалось, почти слышали дыхание спящей Лоры, и если бы мы заговорили громко, то могли бы разбудить ее.
Во время моего рассказа о своем визите к мистеру Кирлу Мэриан неизменно сохраняла спокойствие. Однако лицо ее омрачилось, когда я упомянул двух мужчин, следивших за мной от конторы поверенного, а затем – о возвращении сэра Персиваля в Англию.
– Плохие новости, Уолтер, – произнесла она, – хуже и быть не могло. Вам нечего больше сказать мне?
– У меня есть кое-что передать вам, – отвечал я, вручая ей письмо, полученное от мистера Кирла.
Она взглянула на конверт и тут же узнала почерк.
– Вы знаете, кто вам пишет? – спросил я.
– Слишком хорошо, – отвечала она. – Мне пишет граф Фоско.
С этими словами она распечатала письмо. На щеках ее вспыхнул румянец, пока она читала письмо. Когда она протянула его мне, чтобы я тоже прочел письмо, глаза ее сверкали от гнева.
В нем были следующие строки:
Побуждаемый почтительнейшим восхищением – достойным меня, достойным Вас, – я пишу Вам, великолепная Мэриан, из участия к Вашему спокойствию, дабы сказать Вам в утешение два слова: «Не бойтесь ничего!»
Прислушайтесь к совету Вашего природного здравомыслия и продолжайте вести уединенную жизнь. Дорогая и удивительная женщина, не ищите опасной огласки. Покорность судьбе возвышенна – примите ее. Скромный домашний уют вечно мил – наслаждайтесь им. Жизненные бури не бушуют в долине уединения, располагайтесь, дражайшая леди, в этой долине.
Сделайте так – и я предоставлю Вам возможность ничего не бояться. Никакие новые бедствия не истерзают Вашей чувствительности – чувствительности столь же драгоценной для меня, как моя собственная. Вам не будут больше досаждать; прелестную подругу Вашего уединения не будут больше преследовать. Она обрела новый приют в Вашем сердце. Бесценный приют! Я завидую ей и оставляю ее там.
Последнее слово дружеского участия, отеческого предостережения, и я оторвусь от чарующего счастья писать Вам – итак, я заканчиваю эти пылкие строки.
Не идите дальше, чем уже зашли, не разглашайте чужие интересы, не угрожайте никому! Не заставляйте меня – заклинаю Вас! – меня, человека действий, перейти к этим самым действиям, и это тогда, как заветной целью моего честолюбия является желание пребывать в бездействии, ради Вас сдерживать свою энергию и предприимчивость! Если у Вас есть опрометчивые друзья, умерьте их прискорбный пыл. Если мистер Хартрайт вернется в Англию, не поддерживайте с ним сообщения. Я иду своей дорогой, а Персиваль следует за мной по пятам. В тот день, когда мистер Хартрайт встанет на моем пути, за жизнь его никто не даст и ломаного гроша!
Единственной подписью под этими строками была заглавная буква «Ф.», окруженная затейливыми росчерками. Я бросил письмо на стол со всем презрением, которое к нему чувствовал.
– Он пытается запугать вас – верный знак, что он сам боится, – сказал я.
Она была слишком женщиной, чтобы отнестись к письму так, как отнесся к нему я. Дерзкая фамильярность выражений вывела ее из себя. Когда она взглянула на меня через стол, ее кулаки были сжаты и прежний горячий гнев зажег ее глаза и щеки.
– Уолтер! – сказала она. – Если эти двое когда-нибудь окажутся в вашей власти и если вы будете вынуждены пощадить одного из них, пусть это будет не граф!
– Я сохраню это письмо, Мэриан, чтобы не забыть вашу просьбу, когда настанет время.